Глава VI.

…Лет с пяти он худо спал – ворочался и вскрикивал, точно не ребенок безгрешного возраста, а старик, отягощенный недоброй памятью жизни. Часто просыпался в глухой полуночи, садился в кроватке и панически таращил во тьму круглые невинные глаза. Пялился в темноту и молчал, а голова у него болталась, как у прабабкиного китайского болванчика.

Сева покорно глотал бабушкины сонные средства, козье молоко с медом, детские успокоительные микстуры, днем был совершенно нормален, весел, озабочен тысячью детских вопросов – но приходила ночь и будила в нем второго человека. Телу дневного сорванца было пять лет, а тому, кто молча всматривался в черноту, Бог весть, сколько – может, вечность… Утром он отказывался сообщить, что же являлось ему в черные часы.
По врачам его таскали, кроткого, смурного и надутого. Впервые увидев врача в халате, он зарыдал в голос и рванулся прочь от матери – насилу она удержала его, а потом еще долго-долго успокаивала. Дядя доктор, видно, понял – стащил халат, забросил в шкаф – тогда беседа с малышом получилась. «Наверное, его кто-то из медиков когда-то напугал», - озабоченно сказал врач женщине. Плохого диагноза Севе не ставили – розовая мордаха, блестящие глазищи, разговор бойкий – как такого ангелочка заподозрить в червоточинке психики? Проводили тесты: здоров, развитие соответствует возрасту, реакции в норме. А нарушения сна… что ж, бывает. Будем искать первопричину. Но хоть ты застрелись – первопричину не нашли.

Один пожилой, давно уже не практикующий невропатолог, автор едва не десятка монографий, преподаватель медицинского института, порекомендованный по знакомству, никак не мог расстаться с Севой Савинским. Приходил в гости, стал уже другом семьи, и толковал с Севой с глазу на глаз. В трепе ни о чем скрывалась система, и доктор медленно, коршуном, сужал круги. Они с Севой обсудили главную улицу Волжанска, где жили Савинские, детский парк, тир с жестяными слонами и складным клоуном, что потешно дергался при каждом попадании, преимущества футбола перед стрельбой, несерьезность дощатого загончика для юных футболистов в соседнем дворе и плавно, по секторам, разбирали родной город. Доктор ударился в воспоминания о пустыре на улице Трактористов, выходящей к Волге, и заметил, как Сева напрягся.

«Что-то у Севы связано с пустырем на улице Трактористов, что-то плохое, - озабоченно объяснял матери врач. – Может, его там собака покусала, может, большие ребята обидели, может, еще какая-то беда приключилась – но все нити туда ведут. Его бы разговорить! – но он не хочет, всячески запирается, откровенности боится!...»

«Господи, но что?!» - недоумевала мать, вспоминая пейзаж улицы Трактористов – унылую индустриальную окраину в серых кубиках «брежневок», между которыми привольно и уродливо раскинулся рыжий даже в благодатное лето клок неродящей земли, действительно служивший футбольным полигоном для какого уж поколения школяров. Ну, были они там когда-то, ходила Раиса Павловна к своей сотруднице, брала маленького Севу, оставила во дворе погулять – сам попросился! Дождь тогда, кажется, пошел внезапный… Она выскочила и привела Севку в квартиру приятельницы, чай пили, мальчик сидел тихо, она еще порадовалась… Что же там произошло?

«Только напрямую не спрашивайте, дождитесь, чтобы сам заговорил! – предостерегал невропатолог. – Может, тот испуг остался лишь в подсознании…»

Сева холодел от того, что старик так близко подкрался к его тайне. «Вся загвоздка в пустыре… А как докопаться, я и не скажу… Тут психотерапевту работать надо… Да не пугайтесь вы так! Не психиатру! Нормальный он у вас абсолютно, здоровее некуда, только вот эта проблемка детская сидит в нем занозой… »

Сева молился про себя, чтобы его не повели к страшному всезнающему психотерапевту. Он еще не понимал, что к таким врачам советские люди ходить не могут. Потому, что не нашлось гипнотизера, никто никогда не узнал, что случилось на пустыре, в первые секунды шквального дождя, охватившего четырехлетнего Севу плотной влажной простыней.

Можно ли было рассказать кому-нибудь, хоть доброму доктору, интуитивно угадавшему, где собака зарыта? Может, и можно, да она не давала. Всякий раз, как парнишка был готов открыть рот, чтобы заговорить о том самом, она появлялась и опять шла мимо той же стремительной походкой, и глядела на Севу точно с укором: «Я к тебе, как к другу, а ты…»

И как бы это выглядело? Его бы стопудово потащили к психиатру, а там, чего доброго, в дурку бы сдали, а пацаны со всей школы стали бы «психом ненормальным» дразниться – больно надо!

Как такое расскажешь? Осталось в памяти – пыльные носки сандалий, скамейка у подъезда, а у шершавой ее ноги целый клад разноцветных стеклышек с острыми краями. Только он занялся сортировкой нежданного богатства, как земля вокруг стала крапчатой. По макушке больно и звонко щелкнуло. Небо потемнело, ой, как здорово, будто лампу затушили! Какие-то сердитые горошины кусаются в нос и щеки. Схватишь рукой – а там уже не больно, а мокро, и нет никакой горошины. И сандалии уже не серые, а опять красные, лакированные. Это дождь, дождь, ура, я под дождь попал, значит, я уже большой – не только маме приходить в садик и оправдываться: «Сынок, под дождь попала, пришлось в магазине пережидать!»

Она шла прямо к Севе, сидящему на корточках возле подъезда. Белая-белая и высокая – выше мамы, выше дедушки, выше тети Оли на каблуках, выше телефонной будки, но ниже крыши дома. Что на ней надето – не понять. Целеустремленно приблизилась, налетела на Севу. Она не страшная, она - как оживший снеговик, только ведь сейчас лето, летом снеговиков не бывает. Если были бы, они бы растаяли. А она не тает. И еще, она на снеговика лицом не похожа, у снеговиков нос морковкой, а у нее как будто и вовсе лица нет. Есть глаза, они смотрят, а откуда смотрят, непонятно. Она совсем близко, но все идет, дойти не может. Но ей нужен Сева, она несет ему какое-то слово, оно скрыто в складках белого облака, что колышется вокруг фигуры, в мерной и сильной походке, в порыве навстречу мальчику, в пристальном взгляде…

Мамка выскочила из подъезда, схватила Севу поперек живота и понесла в дом. Хорошо, что поднималась мама с Севой в руках невысоко – на первый этаж. Сева только поздоровался с тетей, что открыла дверь, и – к окну! Ведь он не понял самого главного – что она ему сказать-то хотела? Ага, счас – будет она дожидаться! Никого у скамейки нет.

Кто нашептал Севе в четыре года и девять месяцев такие взрослые мысли, неведомо, но он знал доподлинно, что белая она приходила именно к нему с важной вестью, и мама не дала дослушать, и теперь она обиделась, и никто не принесет ему упущенную мудрость.

По ночам белая женщина проходила мимо Севы и вступала в черноту, что воротами распахивалась перед ней. Сева взвивался с постели и глядел следом, но ворота закрывались, и всякий раз был кошмаром от того, что самое главное снова утрачено, а следующей встречи может и не случиться. Испуг неконтакта раз от разу становился горше. Ну, как все это рассказать большим? Бывает, совсем решишься – вдруг они знают, как ее найти, например! – но тут же внутри становится неуютно, будто целую упаковку «Холодка» проглотил. Это уж Севе известно – она рядом и все слушает. Обижается. Трепло, думает, этот Сева, не скажу ему ничего, пусть до конца жизни ищет мудрость у своих взрослых. Стоит захотеть проболтаться, - и она пропадает на несколько ночей.

Годам эдак к десяти полночные вскакивания стали редкими – раз, много два в месяц. Мать перекрестилась. Доктор счел за лучшее согласиться. А Сева загрустил, потому что она отступилась.

В школе учился неровно, зато появилась тяга рифмовать слова.

Когда он первый раз слепил фразу «Дождь пошел – стал мокрым пол», мать обрадовалась несказанно. Похвасталась, видно, спроста классухе, чтобы не ругалась, что у Севы успеваемость хромает. А та – директрисе. Так и вышло, что к каждому школьному мероприятию Севе вручали темы будущих стихов. Сева честно писал… но ему это занятие становилось уже в тягость. А однажды ночью, классе в пятом, проснулся от того, что его распирали слова. Опять подскочил в кровати – и на соседнем диване в панике подскочила мать.
- Что? Кто? Сева! Гос-споди! Сева!!!..
- Стих прет, - взрослым голосом доложил он.
Строки ему только что приснились, но с каждой секундой яви уходили под темную пелену смутных ощущений.
- Что ты, Севочка?!
- Стих прет! – повторил парень и вдруг заорал на мать: - Неси бумагу, ручку! Стих сейчас забуду!
Трясущаяся Раиса Павловна доставила просимое, и Сева начал диктовать:
- Мечтать о будущем не смейте,
Не много ждет нас впереди.
На свете все подвластно смерти,
Как берега песок – воде.
Смотрю вокруг и размышляю:
Стоят дома, растут цветы,
Но упадут дома, шатаясь,
Померкнут лики красоты…
Карандаш выпал из материной руки. Пока она ревела и сбивчиво шептала, что рано ему еще думать о смерти, мама ему умереть никак не позволит – окончание стихотворения кануло туда же, куда и весь мир канет. Сева усвоил первую заповедь поэта: не делись своим сокровенным с ближними, хуже выйдет!
И классухе, набычившись, заявил на требование написать стихи к окончанию учебного года:
- Не буду больше писать по заказу! Хорошо не получится! А плохими стихами я свой класс подведу.
У классной глаза повисли на ниточках, челюсть на шарнирах. Отдышаться пять минут не могла. Но после уже никогда Севе разнарядку на стихи не всучивала.

Вторая заповедь поэта легла на душу просто и естественно: заказ убивает творчество.

Высокий растрепанный парень продвигался по засыпающим улицам Волжанска хаотичным маршрутом броуновской частицы. Он направлялся туда, куда добрые люди в такую пору ходят только по большой беде, к пустырю, обрывавшемуся в Волгу с улицы Трактористов. Дурная слава пустыря росла с каждым месяцем, прямо пропорционально кучам бутылок, что коммунальщики вывозили оттуда, и упоминаниям его в милицейских сводках: наркоманы, экстремальные подростки, агрессивные бомжи. Раз в квартал там кого-то убивали или калечили. Жители близлежащих домов спешили в квартиры до темноты, а зимой сбивались в стайки. Писали гневные письма в горсовет, мэру, главе губернии – поставьте фонари на улице Трактористов, жить страшно! Активистам неизменно отвечали, что вопрос поставлен на рассмотрение.

Долговязый гуляка, обозреватель газеты «Вечерний Волжанск» Всеволод Савинский, писал уже третью статью из цикла «Трактористы во мгле», пытаясь выявить хотя бы примерный срок проводки электричества к пустырю. Он пугал депутатов и обывателей жанровыми сценками из быта пустырских маргиналов. А сам приближался в темноте и двенадцатом часу осенней ночи к злосчастному прогалу между типовыми убогими домами. И застыл, как вкопанный, возле покосившейся приподъездной скамейки. Она почти не изменилась с той поры, как малыш в красных сандалетах раскладывал пасьянс битых стекляшек. Всеволод курил около нее долго и пошатывался вертикальным маятником – вперед или домой. Впереди была темнота, которая не казалась Всеволоду враждебной – напротив, она манила, словно сирена Одиссея, наигрывая на одной струне медитативную ноту. Но жесткоребрые кроссовки вросли в глинистый грунт…

На обратном пути в голове вдруг возник отдаленный звон, потом перестук – эхо надвигающегося состава – и, наконец, состав налетел, громыхая колесами и задавая неукротимым движением жестокий ритм. Родилась заунывная мелодика, которая и сложилась спонтанно в строчки стихов:
«…Погрузи меня в пограничное состояние, русский маг,
Скоморохи молчат, но поют медведи.
- Путь фольклора – путь смерти, - заметил Иван-мудак…»

* Стихи Леонида Шевченко.

Стихотворение, начатое в ночном походе, оформилось потом в целый цикл.

Всеволод вне всяких графиков и закономерностей, ни с того ни с сего, слышал зов - еле внемлемый, однако властный. Днем и ночью, на январском рассвете и в июльских сумерках, во время работы и в часы отдыха, на прогулке с девушкой и в блаженном для корреспондента одиночестве настигал его этот клич, и он, выждав сколько мог, выходил из редакции (квартиры, пивнушки, гостей, троллейбуса, насущных мыслей, повседневной жизни) и шел, будто перед ним разматывался клубочек.

Знал бы, зачем! Придет, сядет на скамейку возле подъезда, а коли снег или дождь – то и побрезгует опуститься, будет смолить сигарету за сигаретой и любоваться пустырем! Убьет так час или два, решительно встанет, рванется всем телом от границы-скамьи, махнет рукой да пойдет назад в город. После каждого посещения этого места Всеволод писал стихи, компонуя в строки странные слова, кем-то надиктованные, и в их сумбуре видел клинопись заклятия, до поры до времени тайного для него. Но с каждым стихом приближался час открытия.

Савинский везде, кроме заветного пустыря, действовал решительно - послал свои творения на конкурс в Литинститут. И даже не удивился, когда конкурс прошел, позвольте вас на экзамены. Экзамены он, дипломированный преподаватель русского-литературы, спихнул играючи, легко обошел все рогатки приемной комиссии и стал называться студентом заочного отделения Литературного института.

Руководитель семинара, поэт настолько легендарный, что при взгляде на него Всеволоду первое время хотелось зажмуриться, почти сразу выделил из толпы гениев лохматого волгаря и во всеуслышание называл парня «надеждой российской литературы». Сокурсники дивились – обычно мэтр был скуп на похвалы, а к мистике, выкормыш соцреализма, относился скептически. Но когда он видел Севку, его словно подменяли, и ласкающим голосом мастер говорил:
- Ну, что новенького написал, дружище? Читай, читай, утешь старика…
До Всеволода дошло окольными путями, что как-то раз в перерывах между сессиями группа ревнующих москвичей потащилась к пожилому светочу с претензиями: почему все его внимание нацелено на одного Савинского. Кто-то ушлый не постеснялся даже намекнуть на разницу мировоззрений Севки и мастера: мол, что же вы нас за мистику гоняли, а ведь Савинский пишет черт-те о чем… Говорят, мэтр пришел в неистовство, орал площадные слова, топал, замахивался и матерился (хотя инвективку не уважал еще больше оккультизма). А закончился разнос констатацией факта:
- Вы не в суть вслушивайтесь, остолопы! Вы текст ловите! За его тексты я, старый пень, сердце отдам! Мистикой он к тридцати годам переболеет, а чувство слова у него – от Господа! Боженька над ним пером помахал!.. Он талантливо будет писать, о чем бы ни взялся!.. А вам – стыдно, раздолбаи, лучше бы, чем жаловаться, у Савинского учились слово к слову низать!..
Первые сессии запомнились Севке чередой вспышек и чернот. Провалы в алкогольную тьму после сдачи экзаменов – святое дело. Новые впечатления, новые лица, всероссийские имена стремились в него могучим, сияющим информационным потоком. Блаженная темнота уравновешивала приток острого счастья Приобщения. В каждой новой сессии Всеволоду, неизвестно отчего, чудилась ступень, приближающая его к той самой жданной мудрости. В этих стенах, как и в общежитейских клетушках, его понимали. Люди, с кем преломлял хлеб и разливал водку, говорили на таком же языке догадок и полунамеков.

Раз Всеволод попал в эпицентр запоя, бушевавшего на всем этаже общаги шестой день. Он включился в этот процесс со всем размахом русских просторов над волжской кручей, и сколько-то земного заунывного времени утекло сквозь него, пока душа поэта пребывала в эйфории. Во сне – смутно помнИлось ему – она, белея одеждой, подходила, склонялась прямо к горячему влажному лбу, трогала его сквозняковой ладонью, шептала обнадеживающие слова – и поутру Всеволод лежал без движения, но со счастливой улыбкой на лице, хваля себя, что нашел верную дорогу к мудрости. Приехав с той сессии, полдня кружил, как заговоренный, возле заветной скамейки. Изредка он поднимал ногу в дерзком порыве вперед – но что-то его тормозило, словно подошвы ботинок внезапно пропитывались цепким клеем. «И смерть стоит, и тень ее колеблет, Она молчит и, без сомненья, медлит» - повторял он сам за собой, в утешение. Медлил, потому что знака (Знака!) ему еще не подавали. А литинститут подходил для Всеволода Савинского к концу. Оставалось всего ничего – полгода до отчетной весны и дипломного лета.

Десятого октября того года бабье лето задержалось на улицах Волжанска, дуря молодые головы. Золото каштанов бесстыдно шуршало под ногами, а в воздухе носился аромат зрелого вина. Это был прелесть какой удачный день для дружеской пирушки на плэнере! Если б он еще не выпал на четверг, редакция «Вечернего Волжанска» в полном составе переместилась бы в пригородную рощицу с мангалами, водкой и гитарами, дабы пропить от души звезду «Вечерки» Севку Савинского. Но ввиду сдачи номера гуляшку в полную силу оставили на субботу.

Однако ж по редакции с утра шкодливо разгуливало лихорадочно-приподнятое настроение. Чуть пропищало по российскому радио шесть часов вечера – а уж товарищи по работе обнесли стол Савинского своими столами, прозрачно намекая: пора! «Покой» накрыли старыми номерами газет, на журналистскую скатерть вывалили кромсанную крупными ломтями колбасу, остывшую вареную картошку, сыр, селедку, девочки из отдела информации выставили домашние салаты – и жизнь показалась виновнику торжества немудрящим и истинным раем, когда из потайных мест возникли бутылки водки и пива.
Гуляли долго, перебрали все тосты мира. Рядом с Всеволодом сидела, кокетничала корректорша Эвелина – жеманная, как ее имя, но далеко не такая красивая. Она усердно оттопыривала мизинчик, когда подбирала закуску с общей тарелки, и морщилась, если кто-то из журналистов отпускал крепкое словцо. И все время подкладывала Севке «вкусненького»:
- Севочка, давай я тебе вкусненького положу! Севочка, селедка вкусненькая! Севочка, а сыр с колбаской знаешь, как вкусненько? Давай бутербродик сделаю!..
Эвелина очень хотела замуж. Плотная, с большой попой и крепкими плечами, широкоскулая и склонная к бантикам-рюшечкам, она не пользовалась ошеломительным успехом у мужиков редакции, да и полосы вычитывала не шибко грамотно. Всеволод всегда относился к ней слегка иронически и в будни редко перекидывался словами. Но сегодня она оттеснила пышными бедрами от Севки весь информационный цветник, прижалась к парню выпуклым боком и упорно ухаживала, не обращая внимания на ревнивые смешки других девушек. Севка в эйфории тридцатого дня рождения перевалил некий условный предел, почуял у своего левого плеча облако жасминного аромата, и ему внезапно понравились духи Эвелины. Он повернулся к ней и заново рассмотрел: какой отменный у Эвелины цвет лица безо всякой пудры, как хороши сейчас ее круглые коровьи глаза с поволокой, как идет ей имидж «купеческой дочки» с картины Кустодиева и облегающее белое платье.
Севку затуманило. Широкое лицо Эвелины несколько раз промелькнуло перед ним солнцем в тучах, и единожды он поймал себя на том, что сжимал в ладонях круглые запястья корректорши и умолял ее:
- Нет, скажи! Сейчас скажи! Потом будет поздно! Завтра придет другой день! – а она уж не кокетничала, а хныкала и пыталась вырваться. Опомнившись, Севка отпустил «возлюбленную», и она, освобождено охнув, тут же принялась массировать кисти рук. Потом она исчезла из поля зрения пьяного поэта. Гулянка кончилась, но в кармане его оказался черновик старой правки с жирным ученическим почерком поперек: улица Достоевского, дом 10, квартира 31. Домашний адрес Эвелины!

Севка очутился на улице, один - постоял, обнимая фонарь, и побежал куда-то, думая, что бежит к улице Достоевского. Несколько раз навстречу ему из темноты выплывали женские фигуры, и он радостно кидался на них с объятиями. Нетрезвая память отказывалась хранить слова, которыми его награждали перепуганные дамы. Впереди мелькнула белая тень, и Севка прибавил газу, думая, что это Эвелина в своем обтягивающем платье. Тень обернулась пенсионером в светло-серой куртке, Севка долго путано извинялся, а затем хлопнул себя по лбу и изругал матерно: ведь на улице холодно, Эвелина не может уйти в одном платье! Поверх платья у нее что-то было… пальто… куртка… но какого цвета? Севка сверил адрес на записке с табличкой на стене ближайшего дома и удостоверился, что находится в микрорайоне Мирный, и к Федору Михайловичу на поклон идти пехом полчаса в обратную сторону. Пошел, решил сократить путь, углубился во дворы, тьмою, теснотой и вонью напоминавшие прямую кишку, пару раз растянулся…

Хмель сошел с Всеволода, когда он полулежал на какой-то горизонтальной поверхности в неудобной позе. «Дошел!» - возликовал поэт и огляделся. Но вокруг были не поздние сталинки улицы Достоевского, а контуры каких-то мучительно знакомых пятиэтажек… Подобрав под себя ноги, Севка выпрямился – и узнал пустырь на улице Трактористов, отстоящий от «писательского» района на целый час пешего пути. Он сидел на «своей» скамейке. Во все глаза пялился на пустырь, дышал ночным озоном, слегка дрожал после выпитого – но никогда еще его голова не была столь ясна, а сердце столь спокойно и ликующе. Знак был подан! Ведь Эвелина не случайно вырядилась в белое! Она об этом не подозревала, но тот, кто утром, при сборах на работу, протянул ее руку к белому платью, точно ведал, что настал час открыть Савинскому глаза на тайну его предназначения. Мудрость была совсем близко.

Он протянул руку и схватился за воздух. Встал на ноги и поразился их пружинящей бодрости. Он легко зашагал прочь от черты-скамейки в темноту, чреватую величайшим открытием. Он напрягал зрение – и увидел в клубах мрака другую белую фигуру. Высокая, выше «баскетбольного» Всеволода, выше телефонных столбов и крыш «хрущевок», она спешила к Севке, она тоже протягивала руки, и в ее призрачных ладонях трепетало бледное пламя заветного познания… Она готова была поделиться с Савинским всем, что знала. Она шла навстречу, и теперь уже у нее появилось лицо, знакомое, словно виденное в яслях Господа Бога.

- Иди ко мне! – позвала она, и Всеволод обрадованно зашагал, постепенно переходя на бег. Мудрость в том, что жизни тут надо предпочесть жизнь вот за этой черной завесой. Черные ворота гостеприимно открываются! Сколько годов потрачено впустую, оставив по себе разве что стихи-предощущения!

- Мудрость даром! - провозгласил Всеволод на весь пустырь, на весь Волжанск, на всю свою непутевую житуху.

В балке, не видном от города, шобла тинэйджеров после водки пила портвейн. Они бы взяли еще водки, но общественного достояния хватило лишь на тошнотную «Анапу» в унылом «огнетушителе» 0,7, которым травились еще отцы их и деды.
- О, бля, орет кто-то! Пошли, попинаем?
- Да охота, мля… Пей лучше.
- Да ты козел, чего тут пить? Охерачил, бл…, все, пустую суешь? Обнаглел? Бычки давно в глазах не шипели?!
- У-я, бля, суки, кто портвейн допил?
- Сидор, кто! Х… в пальто!
- Сидор, бл…! Гони за новой!..
- Отсоси! Бабло есть? Нету? Свободен, бля!
- Да я те щ-щ-ас!...

- Э, пацаны, так не договаривались! Своих не бить! Дай сюда бутылку, урод! Условного срока мало, е…?

Зеленый «огнетушитель», кувыркаясь, полетел за спину вожака.

- Мудрость даром! Берите, люди! Я со всеми поделюсь!!!
Невыносимо тяжело ударило по голове долгожданное открытие.

Белесый туман поднимался над Волгой.

- Еб…! Ты куда кидал, сука? Ты слышал, х…нуло кому-то?
- Бомжа зашибли – и х… с ним!
- Петух, мля! Я за тебя сидеть не буду!
- Кто петух?!
- Уроды, мотать надо, мы мужика пи…нули! Бутылкой по черепушке – все, бл…, готов!

Врассыпную, под привычные переливы мата, под сбивчивые обещания натянуть кое-что кое-куда тому жопорукому идиоту, кто метал бутылку, не глядя…

«Сотрудниками Тракторного РОВД г. Волжанска А.Б. Ивановым, В.Г. Петровым, следователем прокуратуры Е.И. Семеновым в присутствии участкового И.К. Дубова и понятых Х. и Р. Произведен осмотр места происшествия – территория участка между домами № 17 и 19 по ул.Трактористов. Тело мужчины 30-35 лет лежит головой на юго-запад… Смерть предположительно наступила между 23.00 – 00.00… от обширной гематомы, вызванной ушибом головного мозга тупым предметом…В состоянии сильного алкогольного опьянения, 3 промилле… Рядом лежат осколки бутылки емкостью 0,7 л., предположительно отечественного производства… Документов, удостоверяющих личность, при пострадавшем не обнаружено… »

На следующий день Савинского безнадежно искали по редакции. Трясли Эвелину – она краснела и клялась, что не видела его со вчера. Решили, что отсыпается после гулянки дома. После обеда у замредактора прозвонил телефон.

- «Вечерний Волжанск», здравствуйте. Да, да, редакция. Кого? Савинского? Гм… Он вышел… Когда? А вы, простите? Мать? Ма-ать? А что, его дома нет? Да нет, просто… Ну, если честно, мы его сами ищем… Нет, серьезно. Вчера мы отметили его день рождения в редакции, а сегодня он не пришел. Мы думали, он… ну, знаете, расслабился, никак не проснется… Не приходил? Странно! Конечно, позвоним, если появится. Всего доброго. Ребят, что-то странно… Мать в истерике. Говорит, он всегда домой ночевать приходил, хоть к утру, хоть какой…

В пятницу же мать Всеволода Савинского позвонила в милицию с заявлением о пропаже сына, но его у нее не приняли, так как слишком мало времени прошло с момента исчезновения. Весь вечер она листала старую записную книжку парня, звоня по всем телефонам подряд, и глупо спрашивала, когда последний раз видели ее Севочку. В субботу она, поседевшая клочками, позвонила в бюро несчастных случаев, и ее пригласили на опознание тела. Мать опознала тело…

В понедельник с утра, когда еще Раиса Павловна не позвонила главному, в редакцию прибежал сотрудник пресс-службы УВД области и бросил на стол информотделу сводку происшествий за выходные. С ней сколота фотография неизвестного мужчины, который с закрытой черепно-мозговой травмой, повлекшей летальный исход, подобран был на пустыре на улице Трактористов. «Опубликуйте, может, кто узнает…» - сказал сотрудник. Нормальный бюрократический бардак – в пресс-службе еще не знали, что тело уже обрело имя, фамилию и безутешную мать.

Вопль, который испустила самая смазливенькая из сотрудниц информотдела, взглянув на фото, привлек в их тесный отсек всю редакцию. Так стало ясно, почему Всеволод Савинский не явился на работу в пятницу и после выходных.

Женщина, отдаленно похожая на Раису Павловну Савинскую, сидела в кабинете следователя прокуратуры Е.И. Семенова. Снятие свидетельских показаний длилось второй час. Следователь уже устал пережидать моменты, когда женщина, щуплая, со встрепанной неровной сединой устремляла за окно горящий ожиданием взгляд – словно чаяла там увидеть сына. Шел бесполезный разговор: следователь у матери, мать у следователя пытались выведать, чего ради Всеволод Савинский потащился среди ночи на пустырь. Их обоюдные вопросы так и остались без ответа. Уголовное дело «повисло».

Все, что происходило со Всеволодом, в виде гипертекста предстало передо мной. И я присела, словно кто двинул под колени, чтобы уберечь голову от бутылки, летящей из внеземного пространства.

Там, за Аидом, шевельнулась двухметровая тень: «Ну что, догадалась?»

«Догадалась!» - послала я ответный мысленный импульс. Теперь я точно знала: смерть пришла за тем, кто ее кликал тридцать лет, и обставила уход поэта, как могла, правдоподобно.

Но я не учла, что опасно обмениваться репликами с душой Всеволода – тоннель был открыт, ветер набирал силу, постижение Мудрости должно было быть наказанным, а Смерть никогда не устает махать косой…

Я, живая, подчеркнуто плотская, не хотела уходить в черный омут, у меня на земле были Ленка, мать, Павел Грибов, любимая работа, и я отродясь не написала ни строчки стихотворной, стремящейся туда… И все же меня тянуло вперед. Но бабка завещала мне надежное средство от мороков: молитву Честному Кресту Господню!

Перекрестилась. «Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его…»

Голос бухнул ненормально громко. Зато ощущение перехода в мир иной пропало. Ноги нащупали землю.

В продолжении молитвы я постыдно запуталась, посему произнесла просто:
- Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Всеволода!

Вокруг – посмотреть зрением телесным – ничего не изменилось: темно, холодно, скользко и небезопасно. Прочь, прочь с пустыря! Возле остановки троллейбуса меня прошиб холодный пот, и припадочно заколотилось сердце. Хорошо, гостиница приняла постоялицу безразлично-любезно. Включила телевизор и радио, влезла под горячий душ. С преувеличенным вниманием уставилась в экран, повседневной суетой отгоняя от себя жуть встречи с неведомым и внутренне скуля, точно в карантине – не прилипла ли ко мне зараза? Не потянет ли и меня в черную дыру, следом за Всеволодом?