19 октября исполнилось 100 лет со дня рождения Георгия Карловича Вагнера – доктора искусствоведения, Почётного гражданина Рязани, его имя носят Рязанское художественное училище и Спасский историко-археологический музей.

Г.К. Вагнер

Георгий Карлович не был нашим автором, но на его работы наши авторы ссылались в своих очерках неоднократно, чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть именные указатели книг «Рязанские усадьбы и их владельцы», «Насельники рязанских усадеб».
Ему принадлежит вступительная статья «Оживляя минувшее» к книге И. Красногорской и С.Чугунова «Там за стенами седыми».

В память о Г.К. Вагнере представляем несколько статей, написанных и опубликованных в разное время.

Миражи над Окой

(Очерк впервые опубликован в 2006 году в книге "Рязанские усадьбы и их владельцы")

Название этого села Исады по звучанию вроде какое-то нерусское, и хочется поставить его в один ряд с такими непонятными, необъяснимыми названиями ближайших к нему рязанских селений, как Лакаш, Киструс или Свинчус. А между тем, корень слова широко употребимый – сад, и во времена незапамятные село называлось Высады. И не было в названии никакой тайны: «высады» означало просто пристань. В данном случае пристань на Оке, при слиянии с ней речки Марицы. Однако и сады имели к названию села прямое отношение. И были это не обыкновенные сельские сады, а великокняжеские, посаженные, чтобы взор радовать, душу веселить, соловьёв над Окой слушать. До нашествия Батыя находилась в Исадах летняя усадьба рязанских князей. Здесь они отдыхали от трудов праведных, здесь, случалось, и вершили государственные дела.

Для летней усадьбы выбрали князья местность красоты удивительной. Дошла эта красота и до наших дней почти без изменений, а затейливые княжеские терема и великолепные радующие взор сады исчезли невозвратно. И не садами теперь славятся Исады, а луковыми да огуречными полями.

От Исад до древней столицы Рязанского княжества, Старой Рязани, около семи километров. Когда-то добирались до неё как посуху, так и по воде. Но не по Оке, делающей тут большую тридцатикилометровую петлю, а по речке Марице, вместо которой теперь овраг. Давно нет и белокаменной столицы, нет больше в Исадах удобной торговой пристани, известной не только рязанцам, но и волжским и камским народам, а село продолжает жить с тем же древним, чуть изменённым названием.

Впервые село упоминается в летописи в связи с происшедшей в нём 20 июля 1217 года трагедией. Съехались в тот день в Исады шесть князей-братьев со своими боярами и слугами на княжеский ряд. Созвал их великий князь Рязанский Глеб Владимирович якобы для распределения уделов. Не испытывал он добрых чувств к удельным князьям, из которых один, Изяслав, приходился ему родным братом, а остальные были двоюродными,– всё мерещилось, что мечтают князья-братья посягнуть на его стол, и замыслил Глеб погубить всех семерых зараз и овладеть их землями. Но даже ему, хитрому и коварному, одному такое злодеяние было не по силам, и нашёл он себе помощников: брата родного Константина и бывших врагов, союзников наёмных, половцев. Обещал брату, что сделает его наследником престола, а половцам посулил золота да утвари разной.

Беспечные и доверчивые удельные князья не заподозрили в этом внеурочном сборе ничего дурного и с радостью приняли приглашение, чтобы в дружеской беседе за чаркой доброго мёда покончить со всеми распрями.

Почти всё удалось Глебу, как замыслилось: и братья оказались доверчивы не в меру, и крепкие меды затуманили им головы, отняли ноги, и остра была сталь злодейских ножей, и безжалостны руки, их держащие. Никто из приехавших не вернулся с пира живым: погибли слуги, бояре и шестеро князей. Шестеро! А седьмой, Ингварь Игоревич, не доехал до Исад.

Интересно, что злодейское убийство произошло не в княжеском тереме, не в одном из дивных исадских садов, а на обочине дороги в разбитом на скорую руку шатре. По преданию, шатёр стоял под четырьмя дубами, огромные пни которых можно было видеть ещё в ХIХ веке. Теперь о средневековой трагедии напоминают только книги.

А завладеть землями убитых родственников Глебу и Константину не удалось. Человек не робкого десятка, Ингварь Игоревич, узнав о трагедии, выступил против братоубийц. На помощь ему пришёл великий князь Владимирский Юрий. В 1219 году князья-братоубийцы были изгнаны из Рязанского княжества. Глеб, как говорится в книге «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», «бежал в половецкие земли и там, подобно Святополку Окаянному, кончил свою жалкую жизнь в безумии, сделавшись ненавистным самому себе».

Великим князем и, значит, владельцем Исад стал Ингварь Игоревич, а когда он скончался в начале двадцатых годов XII века,– его брат Юрий. Тот самый князь Юрий, который возглавил героическую оборону Рязани во время нашествия Батыя. Это он обратился к рязанцам с широко известными по учебникам истории словами: «Братия моя милая, и дружина ласковая, узорочье и воспитание Рязанское, мужайтесь и крепитесь; брат наш Давыд прежде нас чашу испил, и мы ли ее не изопьем!» Рязанцам не удалось отстоять город, хотя они «через многие полки Батыевы проезжали насквозь, храбро и мужественно сражаясь, так что все полки татарские подивились крепости и мужеству рязанского воинства. И едва одолели их сильные полки татарские. Здесь убит был благоверный великий князь Юрий... и многие князья местные, и воеводы крепкие, и воинство: удальцы и резвецы рязанские. Все равно умерли и единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул назад, но все вместе полегли мертвые».

Разрушена была прекрасная столица над Окой. Её участь разделили и Исады. И хотя, в отличие от Рязани, село сумело возродиться, навсегда утратило значение летней великокняжеской резиденции. Кто владел им три века, неизвестно.

В начале же XVI века село – вотчина дворян Ляпуновых, ведущих свой род от младшего брата Александра Невского. Сын новгородского боярина Семён Ляпунов переселился на Рязанскую землю в первой половине XV века и, видимо, преуспел на новом месте. Во всяком случае, его правнуки Иев и Пётр как представители от Рязани (Переяславля Рязанского) входили в тысячу лучших слуг Ивана Грозного и занимали среди рязанских дворян высокое положение (нечто среднее между боярами и детьми боярскими). Оно дало возможность Ляпуновым породниться с потомками древних рязанских боярских фамилий. Григорий Петрович Ляпунов женился на дочери богатого землевладельца из рязанского боярского рода Булгака Андреевича Корокодымова, зятья которого Михаил Денисьев, Андрей Ржевский и Василий Вердеревский принадлежали к исконной рязанской знати.

К началу XVII века сыновья Петра и Иевы известны уже как рязанские землевладельцы. А центром их владений являлось село Исады, к которому относились «рыбные ловли в озерах Глубоком, Мелком, Сенине, да в озерках Спутякшине, Княжом, Грязком, да два истока: Андреев и Куратов».

Младшим сыном Петра (всего он имел шестерых сыновей) был известный Прокопий Ляпунов, организовавший в начале XVII века первое ополчение против поляков. Нет ни одной серьёзной работы о так называемом Смутном времени, где бы ни упоминалось его имя. Наверное, прославился бы он и в другой период русской истории, поскольку личностью был незаурядной, обладал талантами военачальника и организатора, действенно любил отечество. Эта любовь, а не жажда власти определяла его поступки, противоречивые настолько, что создаётся впечатление, будто он метался по политической арене, бездумно меняя свои предпочтения. Но это впечатление обманчиво: когда углубишься в изучение литературы о нём, поймёшь, что, будучи рязанским воеводой и думным дворянином, он просто не мог оставаться в стороне от той политической чехарды, какая несколько лет велась вокруг верховной русской власти и сотрясала государство после смерти царя Фёдора. Он хотел, чтобы установились порядок и мир, а потому поддерживал то Бориса Годунова, то его противников, признал власть Василия Шуйского, оказался сподвижником «холопского атамана» Болотникова, помогал утвердиться польскому королевичу Владиславу, которого бояре пригласили на русский трон. Надеясь, что тот, став русским царём, сумеет наконец навести в стране порядок, Ляпунов заставил рязанцев присягнуть королевичу и поставлять полякам, занявшим Москву, продовольствие. А поняв, что ошибся, рассчитывая на благородство иноземцев, что они вовсе не благодетели, а захватчики, обратился к московской знати с воззванием и сам организовал против поляков ополчение. Историк Николай Костомаров в книге «Смутное время Московского государства» приводит народную песню, в которой говорится о этих решительных и смелых действиях Ляпунова:

К Ляпунову присоединились со своими войсками князь Дмитрий Трубецкой и казачий атаман Иван Заруцкий. Вместе они составили триумвират, который должен был управлять не только собравшимся под Москвой ополчением, но и всем государством. Увы, триумвират оказался крайне неудачным. Военачальники преследовали совершенно разные цели, не доверяли друг другу, к тому же каждый из них был не в меру амбициозным. Возникли распри и в общем войске, особенно между ополченцами Ляпунова и казаками. Поляки или другие недоброжелатели Ляпунова, не без основания признающие его главным в этой троице, воспользовались создавшимся положением и подбросили казакам письмо, которое якобы написал он. Автор письма обращался с призывом к своим сподвижникам бить казаков и топить. А тут, как нарочно, двадцать казаков были преданы казни за разбой – брошены в воду. Это совпадение (провокация?) сыграло роковую роль: союзники убили Ляпунова. «Во всей Русской земле его знали за первого человека»,– напишет о нём через много лет Костомаров. Время меняет масштабы личности: «большое видится на расстоянье».

С Ляпуновым погиб его соратник Иван Ржевский, который, возможно, приходился ему двоюродным братом. Случилось это 22 июля 1611 года.

Скорее всего, именно Прокопию Ляпунову принадлежали Исады, потому что в 1636 году сын его Владимир, который тоже был рязанским воеводой, построил вблизи села маленькую одноэтажную каменную церковь. В алтаре её находился крест с надписью: «Лета 7144 года мая в 20 день... сей крест приложил в вотчину свою в Старой Рязани в селе Исадах в церковь Воскресения Христова... Владимир Прокопьев Ляпунов по своем родителе и по себе».

Потом, в 1657 году, Исады перешли по наследству к Луке Владимировичу Ляпунову. Он известен тем, что перестроил маленькую церковь, расширил её, возвёл второй этаж с папертью, воздвиг шатровую колокольню.

Вот и все документальные сведения о деятельности Ляпуновых в Исадах. Великолепных садов владельцы не возродили, а о церкви, их коллективном фамильном произведении, не раз писали искусствоведы. Так, Е. Михайловский и И. Ильенко отмечали: «...церковь в Исадах строилась незаурядным архитектором, возможно, царским, что было вполне под силу стольнику Л.В. Ляпунову». А, по мнению Г. Вагнера, «зодчий второго яруса хотел выразить идею величия, достойную фамилии Ляпуновых и их роли в русской истории. К этому звала и постановка храма на крутом берегу Оки, откуда открывалась двадцатикилометровая перспектива на заокские дали, на стоящий вдали Облачинский монастырь. Церковь выигрывает в монументальности и оттого, что шатровая колокольня над трапезной сделана в очень легких, почти «игрушечных формах».

«В стенах древнего храма села находятся, по преданию, кожаные деньги, замурованные здесь с целью возобновления на них храма, если бы это понадобилось»,– сообщается в книге «Россия...».

«Воскресенская церковь – памятник исключительного значения не только по своим оригинальным величественным формам, но и по всему, что связано с Ляпуновыми»,– отмечал Вагнер. С одним из них, шацким воеводой Фёдором Ляпуновым, связано интересное распоряжение Петра I. Царь писал ему в мае 1721 года из Риги: «...Понеже в здешних краях, как в Курляндии, так и Пруссии у мужиков обыкновение такое, что хлеб снимают вместо серпов косами с граблями, что перед нашими серпами гораздо скорее и выгоднее, так что средний работник за десять человек сработает, из чего видеть возможно, какое великое подспорье будет в работе, для чего хлеба умножать будут». Пётр предлагал Ляпунову внедрить это новшество в Шацкой провинции, даже направлял ему инструкторов: «Того для сыскали мы таких мужиков, чтоб обучили наших... и когда они у вас явятся, тогда определите их в Шатском, Касимовском уездах и в прочих хлебородных местах, присутствующих вашей провинции...». И прекрасно зная своих соотечественников, царь наставлял воеводу: «...И понеже, хотя что добро и надобно, а новое, то наши люди без принуждения не делают, того ради распоряди сам и пошли верных людей, чтоб конечно сегодняшним летом выучить. <...> Сколько выучишь и сколько кос и грабель сделано у мужиков буде и сколько сим образом скосят, где и чьи мужики, о том отрапортуй сентября в последних или октября в первых числах, ибо взыщется на вас...».

Это новшество, внедрять которое пришлось Фёдору Ляпунову, демонстрируется теперь как архаизм в рязанских музеях, в частности, в кораблинском, где и довелось мне его впервые увидеть.

В документах, связанных с Отечественной войной 1812 года, упоминаются потомки Ляпуновых, подполковник Александр Александрович Ляпунов и полковник Дмитрий Петрович Ляпунов, но к Исадам они отношения не имели.

У села в то время был другой владелец – камергер Григорий Петрович Ржевский. Звание «камергер» говорит о том, что этот Ржевский был человеком заслуженным, так как в 1809 году указом Александра I придворный штат камергеров был сокращён, и звание приобрело характер почётного. Но придворным, наверное, Ржевский все-таки успел побывать ещё при царствовании Екатерины II: едва ли при аскетичном Павле он позволил бы себе столь легкомысленное, несолидное для придворного увлечение. Камергер был первым в Рязанской губернии балетоманом и создал из своих крепостных в Исадах балетную труппу.

Император же Павел балет посещал редко, не одобрял танцующих мужчин и не раз желчно декларировал: «Мужчина должен быть воином, а не плясуном». Хотя его прадед считал, что одно другому никак не мешает. Вот что об этом писал Сергей Николаевич Худеков в 4-м томе «Истории танцев»: «По приказу царя русские дамы и кавалеры обучались танцам у пленных шведских офицеров. Сам Пётр и его супруга Екатерина принимали участие в танцах и, по словам современников, танцевали очень грациозно, выделывали «каприоли» так искусно, что им мог позавидовать и профессиональный танцмейстер. <...> Благодаря введению ассамблей, танцы вошли в число обязательных предметов при воспитании молодежи».

Танцевальное искусство как одно из театральных зрелищ вошло у дворян в моду в царствование Анны Иоанновны. В мае 1738 года в столице была создана Танцевальная Ея Величества школа, «в коей положено ревнительно обучать танцевальным представлениям». Императрица сама выбрала для неё первых учеников, двенадцать девочек и двенадцать мальчиков. Последовавшие после её смерти дворцовые перевороты несколько снизили интерес к искусству «иноземной поступи». При Екатерине II увлечение танцами возобновилось с новой силой и даже тогда захватило наследника. Он брал уроки танцев и делал успехи, даже дебютировал в придворном балете, в котором, правда, танцевали непрофессионалы. А для более профессиональной подготовки актёров в конце семидесятых годов решено было танцевальную школу реорганизовать, как и иные школы искусств, соединить их в единую Санкт-Петербургскую театральную школу. Школе придавалось такое большое значение, что она разместилась в так называемом Лейб-компанском доме, соединявшимся с Зимним дворцом (!) через здание Эрмитажного театра. Директор театров В.И. Бибиков отмечал, что без этой школы «не могло бы быть ни истинной экономии, ни талантов из русских людей. <...> ...русские поощрены и поощряются к приобретению талантов прибавкой к жалованью». Прибавка к жалованью касалась выпускников школы, воспитанники же обучались и содержались за казённый счет. Этим обстоятельством пользовались придворные и определяли в школу своих малолетних крепостных, тем более худо ли бедно, но школа давала и общее образование, вплоть до изучения французского языка. Даже богач из богачей Демидов не упустил возможности обучить своих крепостных бесплатно: «1797 года августа 30 дня, я, нижеподписавшийся, Николай Никитин сын Демидов, заключил сие условие с Дирекциею над зрелищами и музыкой в том, что отданы мною крепостные мои дворовые девки: 1) Авдотья Петрова, 14 лет; 2) Катерина Алексеева, 13 лет и 3) Анна Павлова, 13 лет, в оную Дирекцию от сего вышеписанного числа впредь на пять лет, то есть до 1802 года августа по 30 дня для употребления, по знанию их, в танцах; а Дирекция во все оное время обязуется содержать их безбедно, как пищей, так и всем нижним и верхним платьем, снабжать оных квартирою, дровами и освещением; равно продолжать обучать их танцеванию. Если Дирекция найдет оных неспособными или дурного поведения, то вольна оных отослать обратно прежде срока без всякого прекословия. Мне же, Демидову, до истечения пятилетнего срока, означенных девушек от Дирекции не брать, а после пяти лет волен отдать ли оных еще в Дирекцию, или взять обратно себе».

Видимо, и Ржевский для обучения своих танцовщиц «иноземной поступи» не приглашал в Исады учителей. В основном это были иностранцы, и брали они за уроки немыслимо дорого – 1000 рублей в год, в то время, как примадонне рязанского театра платили 100 рублей, живописцу того же театра – 75, а музыкантам и того меньше – от 5 до 15 рублей в год. И так оплачивался тогда в губерниях не только труд работников искусства. Например, лекарю в Шацкой провинции полагалось в год 30 рублей с уезда. И ещё одна цифра для сравнения – строительство деревянного здания рязанского театра обошлось в 2776 рублей.

Надо заметить, что во все времена труд в столицах ценился намного дороже, чем в провинции. Так, русские балетные артисты получали в конце XVIII века от 150 до 500 рублей в год, а их иноземные коллеги намного больше. Известен случай, когда оперная звезда, некая Габриэль, при возобновлении контракта запросила с Екатерины II аж 10000 рублей. Ошеломленная императрица воскликнула: «Подобное жалование у меня получают только фельдмаршалы!» На что «звезда» дерзко парировала: «В таком случае, вы и заставьте петь ваших фельдмаршалов».

Крепостные актрисы, конечно, не могли так капризничать и в основном работали за своё содержание. Но кое-кто из владельцев уже начал платить. Известный театрал Н.П. Шереметев назначил в 1799 году своим артистам жалование от 10 до 60 рублей в год. И это в то время, как на содержание воспитанника в театральной школе полагалось 11 рублей.

Неизвестно, платил ли своим артистам Ржевский, но его труппа периодически выступала на сцене государственного рязанского театра, который назывался «Оперным домом», и, значит, сам-то он какие-то деньги от этих выступлений имел.

Наверное, не ради того, чтобы любоваться с балкона танцующими на берегу «ундинами», создал он балет и не ради того, чтобы услаждать «иноземной поступью» взоры спасских соседей помещиков. Хотя и в первом и во втором случае зрелище было бы восхитительное.

Представим себе прекрасный летний вечер. Серебрится, зыбится на тёмной воде Оки лунная дорожка. И на лугу, как раз напротив этой дорожки, будто только-только пробежав по ней, грациозные, почти бестелесные девушки то сходятся, то расходятся в танце. На них белые легкие одежды, белые венки из цветов яблони, вишни или ветреницы. Впрочем, и одежды и венки в ливне лунного света кажутся серебристо-голубыми, а девы – прекрасными, какой бы ни была их поступь, иноземной ли, русской ли плясовой, и глаз от них не оторвать. И от упоения красотой млеют на балконе гости, млеет преисполненный гордости хозяин. Он стар, у него подагра, он едва передвигается и в кресло его усаживают ловкие ребята – камердинеры. Но глядя на волшебный вечерний танец, камергер сбрасывает с себя дряхлость, как изношенную, осточертевшую одежду. Он вновь молод, успешен и любим. И он не в Исадах, не в рязанском захолустье, от которого до столицы ехать и ехать, а – в самом Санкт-Петербурге, в Эрмитажном театре и всё ещё при дворе императрицы. Смотрит новый балет и восхищается не столько танцами, сколько мастерством театрального живописца: как удались ему прибрежный луг в лунном серебре и холодный сапфир воды, и тёмная полоска дальнего леса, почти что линия, отделяющая земную твердь от небесного пространства. А сами небеса! Однако в антракте с приятелем, имя которого он не может вспомнить, они говорят не о живописце – обсуждают прелестную дебютантку Иванову Анисью, из сиротских воспитанниц. Она после окончания школы была зачислена в труппу не фигуранткой, как остальные выпускницы, а сразу танцовщицей. И он, шутки ради, чтобы несколько досадить приятелю, который восхищён этой Анисьей безмерно, у них, возможно, амуры, говорит, что готов биться о заклад, его, Ржевского, дворовые девчонки, обученные в школе, через пять лет все выйдут из неё танцовщицами, не фигурантками и будут танцевать лучше Анисьи. Приятель легко соглашается на пари – и проигрывает. Какая нелепость – уже после своей смерти. Да, бедняга пускает себе пулю в лоб примерно за год до выпуска исадовских танцовщиц, проигравши в карты все своё состояние.

«О, карточная игра в наше время была одним из тягчайших пороков придворной жизни»,– думает камергер и вспоминает, на какие ухищрения пускались заядлые картёжники: и карты метили, и учились у фокусников сдавать их определённым образом, и пемзой кончики пальцев истирали до крови, придавали им большую чувствительность. «А матушка-императрица, чтобы отвратить от карточной игры, приобщала нас, молодежь, к театру, к балету,– произносит он во сне и смеётся. – Хитра была Миневра!»

Ржевский спит, и комары ему не докучают, дремлют гости, приобщившись к искусству танцев, а перед тем к разного рода горячительным напиткам. А девушки все танцуют на захолодевшем от выпавшей росы лугу, отгоняют несносных комаров заранее приготовленными ветками, стараясь увернуться от них, делают батманы и пируэты.

С изумлением и испугом смотрят на небывалый танец корабелы с проплывающих мимо по Оке парусников.

Странно, но нет в Исадах легенды о луговых танцовщицах. А легенда о не приехавшем на кровавый пир Ингваре Игоревиче существует, но связана она больше с другим селом, поэтому приводить её не буду.

Не могли не понимать гости камергера Ржевского, да и, прежде всего, он сам, что его «эльфы» и «зефиры» – танцующий капитал, порхающие по приокскому лугу, по сцене сбережения. Но возможно, возможно, как и Шереметев, он обзавелся танцовщиками лишь из любви к искусству. Возможно, Ржевский был вообще эстет. В пользу этого предположения свидетельствует тот факт, что помимо балетной профессионально подготовленной труппы, он владел в Исадах еще двумя прекрасными зданиями, так называемыми Белым и Красным домом. Их описал Г.К. Вагнер, который видел их, когда они ещё использовались по назначению:
«Белый дом стоял у самого обрыва высокого берега Оки. Он назывался так, вероятно, в отличие от Красного дома, построенного рядом. Красный дом никогда не штукатурился. Белый же дом штукатурился и белился до последних дней его существования.
Ни время построения, ни автор Белого дома неизвестны. Несомненно, дом построен в XVII веке. Об этом говорит его совсем не ампирная композиция. Двухэтажный корпус дома спроектирован в виде продолговатого прямоугольного блока с большой (почти во весь набережный фасад) лоджией, занятой деревянным балконом на кирпичных столбах. Деревянная колоннада балкона поддерживает кровлю. Первый этаж и столбы балкона обработаны крупными рустами. Этот более низкий этаж играет роль цоколя. В нём размещались хозяйственные и служебные помещения. Второй высокий этаж расчленялся пилястрами и завершался двумя поясами карнизов. Над большими оконными проёмами были устроены полукруглые ниши – люнеты. Крутые склоны кровли сообщали дому старинный вид.

В Белом доме нет ничего дворцового, а также барочного. Скорее, можно говорить о своеобразной ранней классике в его сдержанной архитектуре. Но в нём нет и интимности усадебных домов «средней руки». Ему в немалой мере свойственен дух прошлого. <...> Совершенно исключительна по красоте постановка Белого дома на крутом, некогда заросшем старыми липами берегу Оки недалеко от ляпуновской церкви. Ансамбль приобрёл ещё большую привлекательность, когда между Белым домом и церковью был построен Красный дом. Утопающие в купах зелени дома и церковь были, несомненно, самым красивым ансамблем в рязанском течении Оки.

Большим вкусом отличались просторные интерьеры Белого дома, особенно его гостиные, в которых так ярко выражен дух XVIII – начала ХIХ века.

Весьма своеобразен и... Красный дом... Он построен... Ржевскими, то есть до 1815 года, когда Исады перешли к Кожиным.

Вытянутый прямоугольник дома и хороший четырехколонный портик тосканского ордера с мощным фронтоном как будто придаёт зданию ампирную внешность. Но стоит обратить внимание на то, как непринуждённо сбегает с него деревянная лестница, как наивно, совсем в духе XVII века, декорированы оконные проёмы, как откровенно не замаскированы штукатуркой живописные кирпичные стены, и станет ясно, что здесь красивым считалось совсем не то, что в ампире. Сам владелец Исад, В.Н. Кожин, говорил о Красном доме: «Сундук и больше ничего». Но дом строился столетием раньше, он предназначался для балерин, в нём была театральная сцена, во внешних архитектурных особенностях дома, в красно-белой игре его фасадов, несомненно, виделось определённое художественное качество, может быть, даже своя романтика...».

Если Вагнер не ошибся в дате, когда в очередной раз произошла смена владельцев Исад, то выходит, лишившись усадьбы, Ржевский не сразу расстался со своими танцовщицами. Он продал всю труппу (двадцать одного человека) дирекции императорских театров только в 1824 году. Причём, деньги, 28000, (с учётом надбавки за первоначальное обучение) ему выплачивались в течение пяти лет. И это обстоятельство тоже может служить доказательством тому, что Ржевский был истинным балетоманом. Не разрушил труппы, хотя, продавая танцовщиц «в розницу» в частные театры, мог бы заработать на них больше. Согласился на рассрочку платежа только потому, что желал артисткам лучшей доли, хотел, чтобы танцевали они на императорской сцене и своим искусством покоряли столичную, требовательную публику. Его чаяния будто бы сбылись: танцовщицы из Исад вошли в труппу Большого Петровского театра.

Кожины владели усадьбой на протяжении века, а в России они появились в XV веке. «Полумифическим родоначальником Кожиных,– пишет Г.К. Вагнер,– выступает некто Юрий Бахты-Франц (Франценбах, Фаренсбах) из Швеции. Крестившись под именем Анания, он служил у Великого князя Московского Василия II Тёмного. Но фамилия Кожин пошла от его сына, Василия Ананьевича. Она происходит от слова «кожа». Кусок кожи от коня убитого врача Василия II привёз князю Василий Ананьевич. От него и пошли Кожины (в Кашинском уезде). Сын Василия Ананьевича Кожина, Матвей, стал чудотворцем Макарием Калязинским. Отсюда идёт длинная череда Кожиных, среди которых были видные духовные лица, а также воеводы, бояре, дворяне, моряки, военные. Петр Никитич Кожин (1728–1805) был директором Каменного приказа...».

Купил Исады Иван Артамонович Кожин (1781–1833), полковник и флигель-адъютант. Он почти двадцать лет владел селом, там и умер, был похоронен у церкви. Его сын Иван (1810–1898) в молодости тоже военный, вышел в отставку в чине штабс-капитана, был председателем Спасской земской управы. Имение он передал своему брату Николаю Ивановичу, от которого оно перешло к его сыну Владимиру.

В своем имении Кожины занимались сельским хозяйством, хотя земли там скудные и малоподходящий для земледелия рельеф.

Приспосабливаясь к этим неблагоприятным для ведения сельского хозяйства условиям, крестьяне, в основном после отмены крепостного права, шли в отход, принялись выращивать на своих наделах морковь и лук, который пользовался большим спросом. В 1913 году, например, из Исад и ближайших к ним деревень только по железной дороге было вывезено 150 тысяч пудов лука, немалое количество его отправлялось на рынки и водным путем. Вероятно, и Кожины имели к нему отношение, если не сажали на своих землях, то отдавали какую-то часть их в аренду крестьянам под посадку лука.

Известно, что в Спасском уезде, к которому относились Исады, собственной земли крестьяне имели примерно 15 тысяч десятин, арендовали же более 17 тысяч, а Исады входили в тройку сёл, где аренда была наиболее значительной.

И все-таки Кожины внесли личный вклад в развитие российского сельского хозяйства. Основными направлениями в хозяйственной деятельности у В.Н. Кожина, который владел усадьбой в конце ХIХ века – начале ХХ были «полеводство («замечательное»); луговодство (300 дес.); плодоводство...». Именно Кожины возродили в селе садоводство, заложили на 10 десятинах сад, состоящий преимущественно из яблоневых деревьев. При В.Н. Кожине появились в Исадах паточный и крахмальный заводы. Вот как описывает усадьбу, по своим детским впечатлениям, Г.К. Вагнер:

«Я вспоминаю Исады как земной рай. Оба дома стояли на высоком правом берегу Оки, «белый» – почти у кромки обрыва, а «красный» – отступя от него, так что перед ним оказывалось место громадному цветнику, которым «владела» бабушка. За дворовыми фасадами домов располагались конюшня, скотный двор, птичник, амбары для зерна, большой колодец с конным приводом и на самом дальнем конце – гумно с молотилкой. Все эти постройки обрамлялись с одной стороны оврагом, заросшим лесом («Детинух»), а с другой – громадными садами и церковью, за которыми находилось село Исады. За «Детинухом» простирались дедовские поля. За Окой, на так называемой «Дегтянке», располагались покосные луга.

...За «белым» домом узкая тропинка среди кустов сирени вела на так называемую Красную горку – площадку на самом острие мыса, образованного высоким берегом Оки и оврагом «Детинух». Здесь стоял большой деревянный гриб со скамьями под ним. Отсюда открывалась перспектива на уходящую вправо (вниз по течению) Оку и на видневшееся вдали имение Муратово – владение Кашкаровых...

...Наиболее поэтические воспоминания связаны, естественно, с «Детинухом» и с обширными дедовскими садами.

...С дедушкиными садами связаны яркие воспоминания, не столько романтические, сколько игровые. В Исадах у дедушки было два больших сада – верхний и нижний. Они разделялись бульваром, ведущим из имения в деревню. Верхний сад считался дедушкиным, а нижний – бабушкиным.

Верхний сад скорее всего отцом Владимира Николаевича был обсажен елями, которые в дни нашего детства образовали тенистые густые аллеи, густые настолько, что в них стоял полумрак и одному идти по аллее даже днём было страшновато. В некоторых местах из аллеи были лазы в сад, и мы скоро хорошо изучили и запомнили, у какого «лаза» находятся яблони или груши с особо вкусными плодами. В глубине сада можно было заплутаться, а отдаленные части его так и остались нами не «не освоенными». Недалеко от садовых ворот росли вековые липы, под которыми иногда пили чай. По соседству находился громадный амбар, или, вернее, шалаш, крытый дранкой в два ската. Сюда, в специальные дощатые отсеки, собиралась из сада падаль плодов. Аромат в шалаше стоял чудесный. Богатство сортов яблонь и груш рано развили в нас знание сортов самих плодов, большинство из которых из-за суровых зим и экспериментов Мичурина совершенно вывелись. Сейчас, например, мало кто знает, что такое «терентьевка» или «чернодеревка»...

В саду находилась плантация клубники. Сюда без разрешения нам (внукам хозяев. – И.К.) заходить запрещалось, но так как «запретный плод слаще», то сторожа нередко гонялись за нами с палками. Свободный доступ зато был в вишнёвник, и нам доставляло большое удовольствие залезать на старые вишни, чтобы клевать ягоды сверху. Особое любопытство почему-то вызывал застывший на стволах вишнёвый сок, из которого делали клей. Мы никакого клея, конечно, не делали, но эту смолу собирали и даже жевали.

Нижний (бабушкин) сад рос на более низкой приречной террасе, был более молод, разрежен и прозрачен. Его преимущества для нас состояли в том, что садовый склон, спускаясь к реке, переходил в лес, называвшийся почему-то Английским садом (вероятно, по иррегулярности?)».

Но не только благодаря сельскохозяйственным успехам вошли Кожины в историю России, Павел Сергеевич Кожин (1801–1851) с мая 1843 года по август 1851 года был губернатором Рязанской губернии. При нём в рязанской сельской местности стало распространяться школьное образование, открылись первые восемь училищ Министерства государственных имуществ. Г.К. Вагнер замечает, что он отличался «честностью, но был нелюбим местным дворянством». Советским же людям, интересующимся рязанской стариной, П.С. Кожин запомнился, скорее всего, как личность одиозная. Такое представление о нём сложилось под влиянием карикатур известного художника-графика ХIХ века Петра Михайловича Боклевского. Он занимал одно время должность губернского секретаря, в свободное время рисовал. Чиновник-художник отличался вольнолюбивыми мыслями, антикрепостническими идеями. Не оставил их и тогда, когда приехал в Петербург и поступил вольнослушателем в Академию художеств, так что на него в III отделении завели дело. Как доказательство неблагонадежности художника в деле фигурировали его карикатуры. На некоторых изображался рязанский губернатор Кожин – то свиньёй, которую рязанские откупщики стараются соблазнить различными подношениями, то разъярённым быком, то палачом, держащим в правой руке секиру, а левой ухватившим за волосы коленопреклоненную женщину, которая олицетворяла Рязанскую губернию.

Разговаривая однажды с Георгием Карловичем Вагнером, я упомянула эти карикатуры. «Губернатор был моим предком по материнской линии. И не всё там так просто,– сказал он и, закрывая тему Кожина, добавил: – Одним из предков, тоже по материнской линии, был и знаменитый мореплаватель Головнин. Я двоюродный правнук Василия Михайловича Головнина. Моя бабушка Елизавета Николаевна, в девичестве Головнина, была двоюродной племянницей знаменитого мореплавателя». – «А к знаменитому композитору вы тоже имеете отношение?» – поинтересовалась я, не рассчитывая, впрочем, на положительный ответ. «Рихард Вагнер тоже мой двоюродный прадед»,– ответил Георгий Карлович и перевёл разговор на наши рязанские дела.

Дважды побывав в тюрьме и лагере как политический заключённый, Георгий Карлович старался как можно меньше говорить о своих родственниках, тем более и после реабилитации он значился «невыездным». Я познакомилась с этим выдающимся учёным, доктором искусствоведения, лауреатом Государственной премии СССР в конце 80-х готов, когда работала вместе с С.В. Чугуновым над книгой «Там, за стенами седыми...». Георгий Карлович написал к ней вступление.

Совсем недавно из книг, вышедших уже в постсоветский период, я узнала, что последний владелец усадьбы в Исадах Владимир Николаевич Кожин – родной дед Георгия Карловича и что «для его деда утрата усадьбы была «трагедией всей жизни», он умер в 1924 г, просидев почти год в тюрьме и ни разу больше не побывав в усадьбе, хотя крестьяне хранили к нему, «образцовому хозяину», огромное уважение, а потому несли гроб с его телом на руках три километра, чтобы похоронить в усадебной церкви». Хорошо, что он не стал свидетелем того, как разрушаются, гибнут прекрасные усадебные строения. Это произошло не сразу после революции: в уезде были приняты меры против погромов и поджогов. Уцелели здания и после того, как на землях усадьбы была создана первая в уезде трудовая коммуна «Пламя». Ещё в середине ХХ века ими любовались пассажиры пароходов, плывущих по Оке. Мне посчастливилось девчонкой стать одной из них.
Берега Оки от Рязани до Касимова однообразны и мало привлекательны. Скучна чуть тронутая невысоким ивняком луговина левого берега. Не радуют глаз и продырявленные стрижами глиняные кручи правого берега с нахлобученными кое-где на их вершины непритязательными избами. И вдруг на одной из круч не серая шапка деревенских построек, а кудри пышной зелени разных тонов, от салатного до оливкового, почти чёрного. И на фоне зелени – немыслимые, невероятные в сочетании с девственной природой здания. Ах, эти портики, эти колонны! Всегда они будоражат воображение, настраивают на романтический лад. И чудится за ними нечто необыденное, высокое. У меня здания с портиками и колоннами тогда ассоциировались с храмами искусства – театрами. Да и не только у меня. Лёгкий галдёж поднялся на верхней палубе, когда пароход поравнялся с Исадами: «Что это? Откуда здесь театр, да такой великолепный?»

В то время жители Исад гордились красотой старинного архитектурного ансамбля, а потом вдруг перестали видеть его красоту. Получили, как теперь говорят, установку на целесообразность. Согласно ей красота без видимой, сиюминутной пользы не имела права на существование. Дворянским домам не нашли применения и их уничтожили. «От больших, удобных двухэтажных каменных домов, рассчитанных на несколько столетий доброй службы,– делится своими впечатлениями Г.К. Вагнер,– остались заросшие бурьяном ямы, из которых, как кости скелета, торчали прутья железной арматуры... сады и окружающие их еловые аллеи сведены. Не сохранилось ни одной хозяйственной постройки... Наверное, полудикая орда степных кочевников, неоднократно набегавших на Русь, не оставляла столь опустошительных следов».

Подобная участь ожидала и древнюю церковь, в которой больше никто не молился... Хорошо, что наступили перемены. Церковь была передана верующим и сейчас же стала реставрироваться. На средства жителей Исад и окружающих ближайших деревень, то есть на средства прихожан. Государственную премию имени Репина внёс в начале 1992 года на восстановление храма народный художник РСФСР Виктор Иванович Иванов.

Москвич по рождению и прописке, большой русский художник Виктор Иванович, немало поездивший по свету, тем не менее, привязался душой к рязанскому селу Исады, работает и отдыхает в нём уже несколько десятков лет. «Вся моя жизнь художника связана с рязанской землей,– сказал он,– не отделяю себя от её людей. Я выражаю себя, изображая их, изображаю их без взгляда сверху или снизу, но веря, что понятие добра и зла, понятие правды рождает народ».

Надо заметить, что, видимо, существует и некая генетическая связь художника с рязанской землёй – его мать родом из села Ряссы. В Ряссах у художника на дедовой-прадедовой усадьбе даже небольшой домик, но работается ему лучше в Исадах. Благодаря картинам Виктора Иванова «Похороны в Исадах», «Похороны. Вечная память на войне погибшим, без вести пропавшим, всем родным и близким», «Крещение в Исадах» и «В дни 1000-летия крещения Руси в селе Исады», древнее рязанское село приобрело всемирную известность. И это не преувеличение: картина «Похороны. Вечная память...» находится в собрании Третьяковской галереи. Полотно «В дни 1000-летия крещения Руси в селе Исады» приобрёл Русский музей.

Писал их художник в возрождаемом храме. Теперь он восстановлен. Мне довелось видеть его ещё в лесах, и даже, несмотря на большой церковный праздник, рождество Иоанна Предтечи, не прекращались реставрационные работы. А в восстановленной части Воскресенского храма шла служба, и вновь под его сводами звучало церковное пение.

Ирина Красногорская, 2008г.

Г.К. Вагнер и И.К. Красногорская. Рязань, 1988 г.

В гостях у земляка

(Очерк впервые опубликован в 1995 году в книге "За синей птицей в облака")

1988 год. Октябрьское заседание Рязанского клуба краеведов было необычным – очень праздничным и многолюдным. И привело на него самых различных людей не ожидание какого-то сенсационного открытия, а желание выразить свою признательность и благодарность выдающемуся ученому – историку и археологу, исследователю древнерусской культуры, в частности рязанской, Георгию Карловичу Вагнеру. Он приехал в Рязань, чтобы в кругу земляков отметить свой юбилей и рассказать по просьбе краеведов о своем пути в науку. Так и называлось его сообщение в афишах: «Путь в науку».

Общеизвестно, что в науку ведут отнюдь не торные дороги. У Вагнера же она оказалась настолько нехоженной и окольной, что зал, как говорится, затаил дыхание, многие спешно записывали рассказ ученого, чтобы подробнее передать услышанное близким.
После заседания расходились не сразу. Окружили юбиляра, и он долго подписывал принесенные почитателями свои книги, а их в разное время опубликовано шестнадцать. Потом краеведы фотографировались с гостем, поочередно подходили к нему с вопросами и поздравлениями. Я тоже, наконец, протиснулась, сказала неуверенно:
– Позвольте и мне, Георгий Карлович, пожать вам руку. Вы, наверное, меня не помните, я...
– Ну, что вы! – возразил Вагнер и назвал мое имя и отчество.

Привожу диалог как иллюстрацию поразительной памяти и внимания, какими обладает этот известный ученый, каких не утратил за свою нелегкую жизнь этот очень уже немолодой человек, чье восьмидесятилетие так нетрадиционно отмечалось в тот вечер. Знакомых у него масса, а мы виделись с Георгием Карловичем до этого всего лишь раз, года три назад, в Москве у него на квартире. Георгий Карлович пригласил меня и моего соавтора С. В. Чугунова, чтобы поговорить о нашей будущей книге, рукопись которой мы посылали ему не отзыв.

Замечено, что квартира носит отпечатки профессии хозяина, его увлечений, и я предполагала, что у специалиста по древнерусскому искусству она должна отличаться от всех прочих прежде всего наличием, пусть небольшим, произведений этого самого искусства или его копий. Но вместо ожидаемых древних икон, вместо фотографий архитектурных памятников увидела на стенах в передней и в маленькой столовой панно покойной жены Георгия Карловича и написанные им еще в пору студенчества натюрморты. Оказалось, что и резные шкафчики, все в диковинных плодах и листьях, не имеют прямого отношения к деятельности хозяина и достались ему сравнительно недавно в наследство от друзей. Истинные же атрибуты профессии лишены характерности и древней экзотики: в кабинете письменный стол, заваленный, как у всех пишущих, бумагами, в столовой на полу штабеля присланных на отзыв или рецензию рукописей, в таких же точно белых типовых папочках, как наша, и два звенящих в унисон телефона – на кухне и в кабинете. Вспомнилось прочитанное у Юрия Германа: если у тебя звонит телефон, значит ты кому-то нужен. Телефоны не молчали. Хозяин был необходим многим. Каждому бы такую старость.

Впрочем, слова «старик», «старость» не приходили мне на ум в тот день, воспринимала Георгия Карловича своим сверстником, и только не свойственная интеллигентам моего поколения его галантность служила предупреждающим сигналом – передо мной человек иного возрастного и жизненного пласта.

Рукописью занялись после обеда, который Георгий Карлович приготовил сам и к которому прибавил покупных миндальных пирожных, «поскольку ожидалась гостья», то есть я. Миндальные пирожные – деталь, стоит ли о них говорить? Стоит, потому что это символ гостеприимства. И особенно приятно, когда ими угощает тот, на чью поддержку рассчитываешь, потому что, увы, до сих пор еще привычнее вариант, когда знаки внимания оказывают человеку, от которого зависят, так называемому нужному.

К нашей папке были приложены несколько листов, исписанных убористым почерком – замечания, их мы вместе разобрали, и отпечатанное на машинке, уже подписанное предисловие к книге. Меня оно удивило не меньше пирожных: нередко предисловия-отзывы, стесняясь, сочиняют сами авторы книг, а маститые ученые или писатели только ставят свои подписи.

В оставшееся до «Березки» время поговорили. Я услышала впервые известный теперь рязанским краеведам рассказ о пути в науку, точнее о препятствиях на этом пути. Для тех, кто не слыхал, привожу его в своем переложении.

В конце двадцатых годов Вагнер учился в Рязанском художественно-педагогическом техникуме, на удивление товарищам и преподавателям специализируясь в искусствоведении, а не в живописи, в которой был силен и которая давала возможность стать художником, что было заветной мечтой почти каждого поступившего. Историк искусств, искусствовед – профессия эта большинству представлялась слишком скромной, лишенной романтики, годной лишь для тихих девочек. Кто мог подумать тогда, что через пару лет онa сделается особо опасной, что к безобидным историкам искусств окажется применимым определение «враг народа» Когда в зале Рязанского музея во время экскурсии был убит искусствовед Фесенко, многие посчитали трагедию всего лишь несчастным случаем, бредовой выходкой маньяка. Фесенко преподавал в техникуме, организовал и возглавил в музее художественный отдел – казалось бы, деятельность очень нужная, никак не идущая в разрез с политикой молодого государства.

А через три года иными средствами расправились с заменившим Фасенко Вагнером и расправа уже не выглядела случайностью. Он тоже не делал ничего противозаконного: прилежно работал в музее, в свободное время исследовал памятники архитектуры Рязанщины, собираясь написать о них книгу, выступал с лекциями, призывая слушателей, земляков любить свой родной Рязанской край, гордиться им, беречь его культурное, веками складывавшееся наследие. Призывал, не подозревая, а может быть, в молодой запальчивости упустив из виду, что «верхами» подобная любовь не санкционируется, а культурное наследие, национальные святыни повсеместно рушатся по мановению правительственной руки. Он был настолько неосмотрителен, что как-то публично посокрушался: напрасно снесли в Москве ценнейшие памятники архитектуры – утрата невосполнимая. И этого оказалось достаточно, чтобы работа над книгой прекратилась на долгие годы.

Рушились не только святыни, искоренялась сама память о них, основными хранителями которой были краеведы, искусствоведы, литературоведы, историки, уничтожались независимо мыслящие люди, разрушались личности. Он был хранителем памяти, был личностью, потому его отправили на пять лет долбить мерзлую землю на Колыме.
Напарниками его по труду, соседями по нарам, малым лагерным начальством были уголовники, «урки». Так делалось во всех лагерях специально, с расчетом на то, что не отличающиеся особым душевным благородством уголовники окончательно сломят политических. Но в этой продуманной, изощренной системе бывали и неучтенные «сбои». Такой «сбой» помог Вагнеру выжить. Как-то больной, еле передвигая ноги, он мел двор и, должно быть, своею беспомощностью обратил на себя внимание старосты, уголовника. Тот спросил с неожиданным сочувствием:
– Кем ты был на воле, Олень?
Оленями уголовники называли всех политических, видимо, за отсутствие хищнических качеств.

– Художником,– ответил Вагнер, не надеясь, что староста знает, кто такой искусствовед. И тут же, тотчас же, его лагерное существование переменилось. Двор за него дометал кто-то другой, он, же в кладовке рисовал портрет старосты. Потом портреты пожелало иметь все лагерное начальство, затем понадобились лозунги, рисунки в стенгазету, прочая наглядная агитация. И все-таки более-менее благополучные пять лет неволи растянулись в десять. Началась война, и Вагнер со своей фамилией, унаследованной от знаменитого немецкого композитора, оказался неблагонадежным вдвойне.

В Рязань он вернулся в 47-ом, полный творческих планов, с новыми работами, теперь уже о культуре Колымского края, кое-что ему удалось собрать во время ссылки, стал преподавать в техникуме, поступил на заочное отделение института. А в 49-ом опять был осужден за ту же самую прежнюю вину. На сей раз, правда, он был отправлен в ссылку и поюжнее, на Ангару. И опять ведь не успокоился, опять в свободное время занимался исследованиями памятников культуры – древней архитектурой Приангарья. К счастью, во время ссылок ему везло на хороших людей. На Ангаре судьба свела Вагнера с академиком Окладниковым, который принял ссыльного в свою экспедицию. Он же, когда наступили иные времена, помог устроиться Георгию Карловичу на работу в Институт археологии АН СССР, лаборантом.

Эх, не для сорокасемилетнего возраста эта скромная должность. Сорок семь – пора кандидатов наук, докторов.

Редко у кого в эти годы хватит сил и мужества начать с такого уровня отсчет творческой жизни. Ему хватило. Кандидатом, доктором искусствоведения лаборант Вагнер стал в один день, в возрасте уж и вовсе считающимся неперспективным – в шестьдесят лет! И присудили ему эти степени без сдачи кандидатского минимума, без традиционной защиты диссертаций – за опубликованные научные работы. Они были настолько значительны, что соискателю простилось даже отсутствие диплома о высшем образовании. Случай редчайший! Но и он имел продолжение – через пятнадцать лет Вагнер получил звание лауреата Государственной премии СССР.

Лауреатство прибавило сил и ответственности, в планах ученого появились новые большие работы.

Мне не удалось поговорить с Георгием Карловичем в юбилейный вечер: он был нужен многим.

Ирина Красногорская

Георгий Карлович Вагнер

Мои встречи с Г.К. Вагнером