- У Евтушенко нет таких стихов, - заявила я, когда во время экскурсии один из «особых» гостей есенинского заповедника доверительно прочитал мне «Письмо к Есенину».

А в декабре 1977 года в ответ на мою просьбу прислать для выставки рукопись посвящённого Есенину стихотворения Евгений Евтушенко прислал мне именно эти строки:

«Письмо к Есенину.
Поэты русские,
друг друга мы браним.
Парнас
российский
дрязгами усеян.
Но все мы чем-то связаны родным:
любой из нас
хоть чуточку Есенин.
И я – Есенин,
но совсем иной.
В колхозе от рожденья конь мой розовый.
Я,
как Россия,
более стальной,
и, как Россия, менее березовый.
Есенин, милый,
изменилась Русь,
но плакаться по-моему напрасно,
и говорить, что к лучшему – боюсь,
ну а сказать, что к худшему –
опасно.
Какие стройки,
спутники в стране,
но потеряли мы в пути неровном
и двадцать миллионов на войне
и миллионы –
на войне с народом.
Забыть об этом,
память отрубив?
Но где топор,
что память враз отрубит?
Никто,
как русские,
так не спасал других.
Никто,
как русские,
так сам себя не губит.
Но наш корабль плывет.
Когда мелка вода,
мы посуху вперёд Россию тащим.
Что сволочей хватает –
не беда.
Нет Ленина –
вот это очень тяжко.
И тяжко то, что нет ещё тебя,
и твоего соперника –
горлана.
Я вам двоим,
конечно,
не судья,
но всё-таки ушли вы
слишком рано.
Когда румяный комсомольский вождь
на нас,
поэтов,
кулаком грохочет,
и хочет наши души
мять, как воск,
и вылепить своё подобье хочет –
его слова, Есенин, не страшны,
но трудно быть
от этого весёлым,
и мне не хочется, поверь,
задрав штаны
бежать вослед
за этим комсомолом.
Мой комсомол,
с ним я в строю хожу, -
кто в Братске строит,
на Алтае сеет.
Мой комсомол,
за ним бежать хочу
вы – Пушкин,
Маяковский,
и Есенин.
Кто говорит, что ты не из борцов?
Борьба в любой,
пусть тихой,
но правдивости.
Ты был партийней стольких подлецов
пытавшихся учить тебя партийности.
Порою страшно жить,
и горько это всё,
и силы нет сопротивляться вздору,
и втягивает жизнь
под колесо,
как шарф втянул когда-то Айседору.
Но надо жить.
Ни водка, ни петля,
ни женщины –
всё это не спасенье.
Спасенье ты –
Российская земля.
Спасенье –
твоя искренность, Есенин.
И русская поэзия
идёт
вперёд
сквозь подозренья и нападки
и хваткою есенинской кладёт
Европу, как Поддубный –
на лопатки.

Евг. Евтушенко.».

Это было для меня потрясением не только от стыда перед тем давним посетителем музея за моё категоричное невежество, но и от благодарности поэту за то, что он не проигнорировал мою просьбу и поделился сокровенным – дорогими ему строчками, которые ещё долго нельзя было ни напечатать, ни показать ни на какой выставке. Но такие материалы можно было хранить в фондах музея, а в частных разговорах – узнать, что это стихотворение Евгений Евтушенко читал в Колонном зале Дома Союзов на юбилее Сергея Есенина в 1965 году и тогда «румяные вожди», пытавшиеся всех «учить партийности», отключили микрофоны и прекратили трансляцию.

Только в декабре 1987 года, когда, казалось, уже всё можно, на выставке, посвящённой Дню памяти Сергея Есенина, рядом с книгой стихов Евгения Евтушенко «Спасибо» с его дарственной надписью «Литературно-мемориальному музею с преклонением перед великим поэтом «золотой бревенчатой избы», удалось разместить этот автограф всё ещё нигде не напечатанного стихотворения. Да и то мой начальник перестал требовать убрать эти пять листков, лишь услышав от меня, что я напишу для его начальников объяснение только моей «вины», и убедившись в почти абсолютной неразборчивости почерка поэта. Но люди, каким-то чудом проросшие в наших «больших и малых зонах», переписывали эти гениально-неразборчивые строчки, а если не успевали переписать, просили меня об этом, и из пишущей машинки вылетали шурупы, не выдерживая количества просьб перепечатать эти стихи.

А в начале августа 1995 года Евгений Евтушенко приехал в Константиново, как будто сделал подарок на мой день рождения (я родилась 7 августа). Вместе с «Рен-ТВ» он работал над созданием одного из фильмов двухгодичного цикла передач по своей антологии «Строфы века». Евгений Евтушенко удивительно вовремя выполнил своё обещание приехать в Константиново «не с толпой «писателей» и успел сделать съёмки отреставрированного на средства «Инкомбанка» усадебного дома Лидии Ивановны Кашиной, пока Есенина не приравняли в экспозиции к сапогам Прона Оглоблина и не водрузили вывеску «Музей поэмы «Анна Снегина» и пока не заполонили есенинскую синь «писатели», на фоне которых гаснут родниковые глаза и души, наглядно демонстрируя процесс «умерщвления личности как живого».

В то время перед столетием Сергея Есенина у меня была уймища работы в Константинове, в Рязани, два раза в неделю я уезжала в Москву. И когда я приехала из Москвы с сумкой муляжей для экспозиций музея, не решилась к нему подойти, догадываясь о напряженности его работы. Но в один из этих дней в музей Есенина приехал из Москвы фотограф Александр Ильич Стариков, и я попросила его сфотографировать Евгения Евтушенко в Константинове. Так появилась фотография Евгения Евтушенко с сыном на родине Сергея Есенина.

Евгений Евтушенко с сыном. Константиново. 1995 год, август. Фото Александра Старикова.

Проходя мимо Евгения Евтушенко и его съемочной группы, собиравшихся уезжать, я с ним только поздоровалась, улыбнувшись глаза в глаза и удивившись его непохожести на фото и на экране. В тот солнечный августовский день он был не меньше и не «больше, чем поэт», он был таким, как его стихи, и даже внешне «чуточку Есенин». Когда я на автобусе музея уезжала в Рязань (а потом в командировку в Москву), навстречу шел автобус «Рен-ТВ», возвращавшийся в Константиново. Так я уехала от реальной встречи, но эта встреча виртуально состоялась на страницах 32-полосного есенинского выпуска приложения к «Литературной газете» «ЛГ-Досье». Для этого номера я готовила тексты, привозила фотографии, рукописи, и, конечно, приехав в Москву, ошалело взахлеб рассказала редактору Владимиру Коркину, что Евгений Евтушенко в Константинове снимает о Есенине фильм. Владимир Федорович успел к выпуску номера дозвониться уже в Москве и до Евгения Александровича и до съемочной группы «Рен-ТВ», предоставившей для есенинского номера «ЛГ-Досье» кадры из телевизионного фильма о Есенине.

Как никто, Евгений Евтушенко всеобъемлюще определил Сергея Есенина: «Самый русский поэт», - и, отвечая на вопрос Владимира Коркина «Можно ли представить Есенина столетним?», только поэт так наглядно-образно мог сказать о другом поэте: «… древним старцем? Ни его, ни Маяковского. Это непредставимо. Пастернака – да. Он был, по моему ощущению, гостем из другого мира. Есенин же и Маяковский – плоть от плоти земной жизни: первый – из «золотой бревенчатой избы», второй – из революционной стихии. В Константинове во время съемок фильма о Есенине у меня вдруг родилась идея – прочесть монолог Хлопуши на вершине утёса, что неподалеку возвышается над Окой. Утёс же оказался глинистым обрывом высотой метров 50-70. Когда я забирался на него, шевелился под ногами и мог поползти. Было ли страшно? Ещё как! Так вот. Есенин в конце жизни оказался на ползущем обрыве. И всё же очень жалко, что он ушёл молодым. Но обрыв уже полз».

Не решившись подойти к Евгению Евтушенко, я спрашивала о нём, о его работе в Константинове тех сотрудников музея, кто с ним общался. Рассказывали, что, узнав о периоде «партийной учебы» Есенина на Кавказе, он был поражён, что как бы почувствовал это, написав в том давнем своём стихотворении: «Ты был партийней стольких подлецов, пытавшихся учить тебя партийности». Говорил Евгений Александрович в связи с этим своим стихотворением и о том, что, прочитав документы о людоедской сущности вождя, пережил это до расстройства своего здоровья. Спросила и меня главный хранитель музея: «А почему Вы сами с ним не поговорили?» - «Если бы я ему понадобилась, он бы меня нашёл». - «Вот Вы как себя цените. А он спрашивал о Вас». - «Спрашивал??! Почему же Вы мне не сказали??! И при чём здесь «цените». Просто я не посмела «на бабочку поэтиного сердца взгромоздиться с галошами и без галош», я понимала, какая у него напряженная работа, ведь на съёмках каждая минута на счету.

Зная и вспоминая настоящих поэтов, приходится констатировать, что настоящая поэзия всегда «на ползущем обрыве». Но «как бы на корню ни подрезали, в летописи песенной» России «всё равно её не зачеркнуть».

1995
Галина Иванова.