(К 130-летию со дня рождения поэта Николая Мешкова)

В электронном письме мне в сентябре 2013 года Виктор Кудрявцев из города Рудни писал, что последние пять лет он, вдвоём с Сергеем Ковнером из Смоленска, издаёт сборники забытых и полузабытых поэтов Серебряного века и Русского зарубежья Х1Х и первой трети ХХ вв. в поэтической серии «Серебряный пепел» и предложил мне написать вступительную статью к сборнику поэта Николая Мешкова на основе моего текста, размещённого в Интернете.

В феврале 2014 года уникальный библиофильский сборник «Снежный сад» вышел в издательстве «Мнемозина» тиражом 15 экземпляров со стихами Николая Мешкова, с текстами из периодики, статьёй Мешкова о Бунине, рецензиями на книги поэта, с факсимильным вопроизведением подлинников автографов и документов и с моим вступлением.

Эту мою работу о Мешкове «Жемчужный свет не угасает» и предыдущую «Как родина и как весна», по которой меня нашёл Виктор Кудрявцев, можно прочитать на моём сайте и на рязанском, подаренном нам москвичами, - «История, культура и традиции Рязанского края».

А сейчас я хочу позвать Вас в Снежный Сад, который подарил мне поэт и редактор Николай Михайлович Мешков в неслучайных совпадениях, в мистической перекличке событий, фактов и личностных переживаний.

В середине 80-х годов прошлого века было большой удачей найти рукописи стихотворений Николая Мешкова, сборники его стихов, письма, документы, автобиографии в центральных архивах Москвы для экспозиции в музее и статьи в связи с Сергеем Есениным и Лидией Кашиной. Тогда в спецхране мне можно было бы прочитать и о последних годах жизни Николая Мешкова, если бы такие работы в то время были написаны. Но отдельные статьи о Николае Мешкове – работы с упоминанием его и энциклопедические - появились только в связи с его политической и литературной реабилитацией.

Я бесконечно благодарна Виктору Кудрявцеву, что он вернул меня к довыяснению материалов о Мешкове и, в частности, даты гибели поэта в 1947 году, которая совпала с числом и месяцем смерти моей мамы 11 августа 2011 года. Эта дата и 40-й день их ухода в жизнь вечную объединены событием написания молитвы Михаилу Архангелу на паперти его монастыря в Москве в 1906 году и праздником Чуда Михаила Архангела 19 сентября.

Рязанец Андрей, которому прислали сборники «Снежный сад», в том числе и для меня, передал мне мой авторский экземпляр 16 февраля – в день ухода Бориса Хмельницкого из жизни земной в 2008 году. Что вся эта книга – «звон минувшего в висках», мне бы в голову не пришло, если бы не эта дата, заставившая меня всё перечитать и сопоставить. Андрей передал мне книгу вечером на улице, а придя домой, я увидела, что обложка синего цвета, как «Лада» Хмельницкого, как моё платье из «Берёзки», как мои кольца с лазуритом и сапфиром тогда, в моём снежном декабре 1987 года, когда Борис Хмельницкий написал по моей просьбе для выставки в музее Есенина впечатление от Высоцкого в «Пугачёве» на Таганке. И в первом стихотворении из сборника Н.Мешкова «Снежные будни» - «В саду – декабрь»; и последнее стихотворение этого сборника, подготовленного самим Мешковым, – «Февраль». Из всего сборника «Серебряный сад» приведу ещё одну цитату: «заиндевелый сад/ весь серебрится», - чтобы наглядно показать, что и название сборника на обложке – серебряного цвета, и серебряный цвет волос Хмельницкого был в то время и теперь навсегда.

Виктор Кудрявцев прислал мне копию статьи Ольги Сушковой и обратил моё внимание на цитату из последнего письма Николая Мешкова, которую предложил внести в моё вступление, несколько смягчив текст о болезни дочки поэта Ани.

Но изменить этот текст и слова автора статьи у меня не получилось, и я оставила только первую часть этой цитаты, убрав слова и про голод, посчитав их нехарактерными и для эпохи, и для конкретных обстоятельств. Ведь кто, когда в России не голодал?! «Кто без страха и упрёка/ - Тот всегда не при деньгах». У меня самой, когда читала эти слова, и хлеба не было. (В Москву прокатилась на своё пособие голодающим). А когда Кудрявцев восстановил эту фразу, я не возражала, потому что в ней я не обратила внимания на главное: в то время, когда и родственники отрекались от близких и даже меняли свои фамилии, Мешкову помогали «из Москвы» его родные, которые не могли не любить его, как и он их и свой город, «как сын, как русский, - сильно, пламенно и нежно».

А вот от последней фразы отказалась, и Виктор Кудрявцев, как редактор, знающий и понимающий авторское слово, не стал меня доредактировать. На этом поставили точку, и работа над вступлением продолжалась.

В один из таких дней я принесла пакет с мусором в предназначенный для него контейнер и увидела несколько валявшихся, мокрых и грязных от накрапывающего дождя, как будто плакавшего над ними, книг. Как всегда, я не оставила и эти книги без внимания и принесла домой те, что раньше не читала, в том числе «Архипелаг «ГУЛАГ» Александра Солженицына.

С усилием, преодолевая боль, прочитала несколько страниц и закрыла книгу. Всё. Не могу. И вроде бы нет необходимости, можно себе позволить и это не знать. А потом накатила мысль: как я посмела не дочитать книгу этого великого русского святого, впитавшего в себя страдания не только свои, но и всей России, и силой своего призвания и таланта передавшего всем поколениям то, что мы не имеем права не знать.

Потом, по прочтении книги, на память пришла фраза, которая позволила мне органично завершить и объяснить цитату из последнего письма Николая Мешкова: «Я живу так ужасно и плохо, как никогда ещё не жил. Несмотря на поддержку из Москвы (Маша и Ваня), живу буквально впроголодь, такая дороговизна. А последние 4 дня сижу на одном хлебе – и больше ничего. Психика моя разваливается, и скоро буду как Анка. <…> Мне невыносимо тяжело: надвигается ужасный конец в полном одиночестве», - писал Николай Мешков родным в Москву 14 мая 1947 года, незадолго до своего ухода в жизнь вечную (11 августа 1947). «Арест!! Сказать ли, что это перелом всей Вашей жизни? Что это прямой удар молнии в Вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться <…> (А.Солженицын). Дочь Николая Мешкова Аня не смогла вместить в себя это «духовное сотрясение» - арест отца, заболела и умерла от этого перелома всей своей жизни. (В 1990 году усилиями своей внучки Милочки – Людмилы Игоревны Мешковой после долгой переписки с прокуратурой поэт был полностью реабилитирован).

Есть в этом письме одна фраза: «прошу Милочку написать мне», - которая, как видим, нашла продолжение и в вечной жизни Николая Мешкова, в письмах Людмилы Игоревны по восстановлению его доброго имени.

И ещё одна, немаловажная, на мой взгляд, деталь. Эта книга А.Солженицына была издана в типографии города Владимира, а дед Н.Мешкова – владимирский столяр, отец – из крестьян Владимирской губернии Покровского уезда села Большие горки.

Последние годы после ссылки Николай Мешков жил на поселении, в Муроме и похоронен.

С большим участием отнеслись в Муромской Центральной библиотеке к моим вопросам о Николае Мешкове: переспросили о поэте муромских краеведов, пересмотрели материалы, оставленные в фондах библиотеки, и, не найдя ничего о Мешкове и всё-таки стараясь помочь, прислали по электронной почте то, что нашли в Интернете, конечно, с оговоркой, что, наверное, этот материал мне известен. И попали «в десятку»: хотя я всё это читала, но не попадалась работа о Мешкове и Ахматовой, - так появилась ещё одна строчка в моей вступительной статье. (К стыду своему, я и стихов Анны Ахматовой так не знала, чтобы вспомнить её «Трилистник московский», когда однажды по дороге на кладбище в Москве в День защитника отечества я услышала гром, и я чуть было не повернула назад и немного пришла в себя, когда при входе на кладбище в пасмурном небе за дымкой облаков появилось солнце, как оказалось, в той стороне, куда мне надо было идти к могиле, всё ещё не зная, как объяснить эту зимнюю грозу. И только когда вскоре в передаче канала «Культура» прочитали это стихотворение, это был для меня тот же удар грома, что как будто расколол небо тогда, и в шоке от услышанного текста я поняла его как послание мне: «Услышишь гром и вспомнишь обо мне<…>/ Случится это в тот московский день, /Когда я город навсегда покину/ И устремлюсь к желанному притину, / Свою меж вас ещё оставив тень./ Среди морозной праздничной Москвы, / Где протекает наше расставанье/ И где, наверное, прочтёте вы/ Прощальных песен первое изданье, -<…> / Нет, так не расставался никогда/ Никто ни с кем, и это нам награда <…> /За то, что с тобою мы в этом краю, / Что мы заколдованы, прокляты мы, / Но не было в мире прекрасней зимы,/ И не было в небе узорней крестов, / Воздушней цепочек, длиннее мостов…/ За то, что над нами стрясётся потом, / За третие что-то над явью и сном»).

Узнав от меня, что Николай Мешков работал сторожем в одной из больниц города, с помощью краеведов заведующая отделом библиотеки Ольга Анатольевна Серова пыталась выяснить, в какой больнице он работал.

А когда я привезла в подарок библиотеке свой авторский экземпляр, Ольга Анатольевна рассказала, что муромский краевед, пенсионер, издал брошюру со стихами из сборников Н.Мешкова, хранящихся в Москве, в Российской государственной библиотеке, куда он поехал, заинтересовавшись Мешковым. Я прочитала вступительную статью в этой брошюре и обрадовалась, что удалось выяснить, в какой больнице работал Мешков, и что я ещё успею в этот же день сфотографировать это здание на улице Войкова.

И вот невероятная встреча, которая не позволила мне, передоверившись, ошибиться.

Захожу во двор больницы, обхожу, примериваясь, чтобы удачнее сфотографировать старое здание, и на крыльцо нового здания выходит старичок. Я обрадовалась ему, потому что мне сказали, что в больнице никого нет, конец рабочего дня, и спрашиваю: «Вы сторож?». Он говорит: «Нет, я здесь лежу».

- А в больнице есть сторож?

- Да, есть.

- А знаете, в этой больнице сторожем работал поэт Николай Мешков, он жил в Муроме после ссылки на поселении, он умер в 1947 году.

- А в 47-м году здесь был пустырь.

- Да, новые корпуса позже пристроены, а я хочу сфотографировать старое здание.

- А старое здание я строил в 52-м году.

(Потом в Интернете я прочитала подтверждение этих слов).

Теперь я хотела доехать до старейшей в городе железнодорожной больницы, но уже не успевала по времени.

Но и на улицу Войкова я попала не зря, а чтобы понять, что похоронили Николая Мешкова на старом городском кладбище Мурома, Напольном, закрытом для захоронений в конце 1960-х годов. Теперь это кладбище находится в центре города, а было открыто во второй половине ХУШ века, в 1771 году за городской чертой («на поле»), - когда здесь не было ни больницы, ни домов улицы Войкова, когда здесь был пустырь, как сказал мне мой случайный – очень неслучайный собеседник. Именно с улицы Войкова - вход на это кладбище, по зарослям которого я прошла вместе с шедшей к захоронениям муромчанкой, позволившей мне пройти вместе с ней, сказавшей, что она приходит помолиться к большому из чёрного мрамора памятнику с беломраморным изображением Богородицы. (К сожалению, сохранилась только запись о смерти Н.Мешкова, а документы о его захоронении утрачены). Убеждает меня в том, что он здесь похоронен, ещё и уведомление городской больницы родственникам Мешкова в Москву на обратной стороне бланка Муромского толевого завода «Главкровля», который расположен сейчас на Московской улице, пересекающейся с улицей Войкова. (Это сообщение без подробного указания хотя бы причины смерти, можно считать пренебрежительным только с расстояния от 47-го года, а тогда это был факт мужества и определённого риска того человека, который знал Мешкова, и, может быть, работал на этом заводе, и не смог не сообщить родным поэта эту печальную весть). Толевый завод (теперь он входит в состав корпорации «Техно-Никель», производство которой ориентировано на изготовление современных битумных материалов, и называется Муромский картонно-рубероидный) находится неподалёку от кладбища, где, как мне представляется, нашёл свой последний приют уроженец Москвы, выброшенный из круговорота своей московской жизни на 5 лет лагерей и 6 лет поселения тоже в Богом созданном уголке, где его новые добрые знакомые устроили его в одну из больниц сторожем.

Когда во второй раз в Муром я приехала в Музей медицины при Муромской отделенческой железнодорожной больнице (улица Пионеров, дом 1), оказалось, что просто чудом его директор вовремя не ушла домой (Музей работает до 12, автобус в Муром из Рязани приходит почти в час дня) и что именно ей в соседней комнате я стала рассказывать, зачем я приехала в Музей. Я отдала ей отсканированные копии фотографий, документов, автографов Николая Мешкова, и когда сказала, что, может быть, он работал сторожем именно в этой, железнодорожной больнице, а если и не в этой, то всё равно он имеет отношение к Музею медицины, она воскликнула: «Он наш! Наш!». И только в этот момент я обратила более пристальное внимание на неё, прочитала её имя, отчество и фамилию и вспомнила её на фотографии в Музее в Интернете. Конечно, документально подтвердить место работы больничного сторожа невозможно, так как хранятся личные дела только ведущих сотрудников, но, может быть, внуки работавших в то время медиков помнят слова своих бабушек и дедушек о больничном стороже поэте Николае Мешкове. Когда я сказала об этом, директор Музея Ирина Валерьевна Морозова, как музейный работник по призванию, по душевному расположению, сказала: «А мы к его юбилею оформим эти копии как экспонаты, и, может быть, откликнутся те, кому есть что вспомнить».

Старое здание железнодорожной больницы не сохранилось, от него остались только колонны в другой части города (об этом мне сказала Ольга Анатольевна Серова), но в людях, в новых корпусах и во дворе этой больницы как будто живёт поэтический дар тончайшего лирика Николая Мешкова.

Дорога в железнодорожную больницу привела меня «в дивный сад» с животными и композициями с цветами «невиданной красы». Здесь всё гармония: и стены зданий больницы цвета солнца и неба; и цветы везде, где есть земля, разные, с большим художественным вкусом подобранные и высаженные; и паровозик с вагончиками, в которых, как в цветочных горшках, тоже цветы; и ботинки, в которых растут цветы; и не просто вдоль дорожек и на клумбах и везде, где есть земля – цветы, но и посажены голубые цветы как льющаяся вода из лежащего большого цветного горшка; и жёлтый кот на тонких высоких металлических ножках с туловищем в форме цветочного горшка с цветами; и собака тоже с цветами в двух горшках у неё на спине; и лошадка с жеребёнком; и самодельный прудик со ступеньками, обложенный небольшими камнями, с цветами в воде и вокруг; и колодец закрыт не обычной крышкой, а с землёй и растущими цветущими живыми цветами. Есть и маленькие ветряные мельницы, и колодцы, и домики, и необычные клумбы, и цветы в горшках на стенах.

Здесь же и уголок с цветами и кустарниками, посвящённый памяти погибших в Великую Отечественную войну сотрудников больницы, с двумя памятниками, с двумя лавочками.

И только два грустных кота (серый, лежащий на ступеньке одного из зданий больницы, и рыжий – у дорожки, на траве, рядом с игрушками, которые принесли ему, наверное, приходившие сюда дети, которые, хочется думать, не выбросят из своего дома своих людей и кошек) нарушают эту гармонию сказки, часто несовместимую с жестокими и суровыми законами жизни, и напоминают о так же выброшенном и приговорённом к вынужденному гибельному поселению поэте.

Но теперь поэт Николай Мешков возвращается к той любви и гармонии, которыми проникнуты его лучшие годы жизни, о чём говорят нам немногочисленные, но так много значимые письма его и к нему людей талантливых, особенных. Так привыкший к этой гармонии, он только теперь, как мне представляется, обрёл эту любовь, это участие, а теперь уже и эту память в городе, куда его выбросили от родных, близких. И теперь те, кому этот город родной, к нему отнеслись как к своему, близкому, родному: «Он наш! Наш!».

Галина Иванова.

И ещё одна перекличка фактов и личностных переживаний. На Васильевской конференции в Рязани Светлана Ивановна Гронская пригласила меня 16 апреля на вечер, посвящённый 105-летию со дня рождения Павла Васильева «Ему дано восстать и победить», в Музей Фёдора Ивановича Шаляпина, которому Николай Мешков писал в одном из своих писем в то счастливое время, когда они встречались на литературных вечерах и виделись на задушевных личных встречах: «Дорогой друг мой Фёдор Иванович! Я не могу быть у тебя сегодня, потому что вызван по неотложному делу в контору Демидова Сан-Донаро для заключения контракта. Да и, кроме того, мне нездоровится, что, без сомнения, ты и заметил в эти два дня. Жму твою руку и шлю приветы твоей милой семье. Твой всегда Николай Мешков». Этот текст символично мистически совпадает с днём сегодняшним, когда в год 130-летия со дня рождения Николая Мешкова они тоже не могут увидеться в жизни земной, а в жизни вечной перекликаются и с Павлом Васильевым: «Я не хочу у прошлого гостить, /Мне в путь пора./ Как ветер, прям наш непокорный путь./ Узнай же, мать, поднявшегося сына. /Ему дано восстать и победить».