Василий Алексеевич Городцев родился в пятницу 11 марта 1860 г. в селе Дубровичи, Рязанского уезда и губернии, в семье священнослужителя Никольской церкви Алексея Кузьмича Городцева... Очевидно, что комментарий к одной только этой фразе может и должен быть со временем развёрнут в солидную монографию. Здесь, однако, я ограничусь лишь краткими, необходимыми для общего понимания ситуации дополнениями.

Накладок с датой рождения Василия Алексеевича как в документах, так и в литературе практически нет. Лишь о. И.В. Добролюбов показывает в своём биографическом словаре такой датой 12 марта [150, с. 63], что наверняка есть даже не описка, но опечатка. А вот сочетание даты рождения В.А. Городцева и его имени уже представляет достаточно серьёзный исследовательский интерес. Дело в том, что в Православной Церкви существует твердый, закрепленный в Типиконе и Требнике порядок имянаречения, который ориентирован по времени рождения младенца. «По рождестве в осмый день», во образ Спасителя, «приносится младенец от бабы ко храму и стоит пред враты храма». Священнослужитель, «в руце взем отроча, стоит пред враты храма или пред образом Пресвятыя Богородицы и творит креста образ, глаголя» соответствующие молитвословия «во еже назнаменати отроча, приемлющее имя» [606, с. 5-8]. Важно, что данное чинопоследование совершается до таинства крещения в качестве одного из подготовительных к нему этапов. Иначе говоря, ко своему крещению всякий христианин уже должен быть имяреком, причем весьма значимо, соответственно Уставу.

Именно так, на память угодника Божия восьмого дня по рождении, воина-мученика Андрея Стратилата (19 августа), был наречен в своё время потомственный священнослужитель, археолог, многолетний начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Антонин (Андрей Иванович Капустин, 1817-1896) [242, с. 16-17]. Также на память восьмого дня по рождении - освящение в Киеве храма во имя святого великомученика Георгия Победоносца, ангела-хранителя великого князя Ярослава Мудрого (26 ноября) -был наречён крестьянский сын, великий русский полководец Георгий Константинович Жуков (1896-1974) [185, с. 7; 186, с. 12-13]. В каноническом отношении эта норма была столь крепка, что по ней поверялись и корректировались собственные метрики, как это сделал, например, относительно даты своего рождения святитель Иннокентий (Иван Евсеевич Попов-Вениаминов, 1797-1879) - потомственный священнослужитель, митрополит Московский, просветитель Америки и Сибири, археолог, этнограф и геополитик [221, с. 22].

Кроме того, в нашем случае важно, что 11 марта - день рождения В.А. Городцева - пришелся в 1860 г. на пятницу 4-й седмицы Великого поста. А в этот день совершается особое, весьма значимое в Православном богослужебном календаре чинопоследование - Литургия Преждеосвященных Даров. Иначе говоря, Василий Алексеевич родился как раз на момент особо напряжённого в Православной Церкви духовного труда. В это время уставные требования приобретают в нашей церковной среде исключительное значение. В тоже время, исследователям хорошо известно, что как раз «в Рязанском крае наиболее строго всегда соблюдали Великий пост. <.. .> С началом Великого поста происходила перестройка привычного образа жизни. На первый план ставились духовные задачи» [90, с. 215].

Тем более обращает на себя внимание тот факт, что именно в таком контексте Василий Алексеевич Городцев был наречён явно не по Уставу. 18 марта, т. е. на восьмой день по его рождении, в православном церковном календаре нет памяти ни одного Василия - угодника Божия. Складывается впечатление, что имя было дано В.А. Городцеву нарочито неправильно, по средством какого-то сознательного нарушения Устава. А потому данная проблема заслуживает, конечно же, обстоятельного разбора.

Начать следует с того, что, наряду с уставной нормой, Православная Церковь имеет богатую традицию символически значимых имянаречений:

- по угоднику, чья память совершается на день рождения младенца. Так, согласно Ипатьевской летописи, в 1174 г. «родися Ярославу сын и нарекоша имя ему Ростислав, а в крещеньи Иван, бе бо родился в рождество Ивана Крестителя» [228, стб. 568]. Археолог, сотрудник графа А.С. Уварова Иван Петрович Сахаров (1807-1865) родился воинским праздником - 29 августа, на Усекновение главы Иоанна Предтечи [21, с. 37], чье имя и получил во крещении. Илья Григорьевич Старинов - полковник, классик отечественной диверсионной службы - родился 20 июля (2 августа н.с.) 1900 г., на пророка Илию, во имя которого и был наречен;

- по угоднику, чья память совершается третьим днём по рождении младенца. Хорошо известный в истории Русской Православной Церкви старец Оптиной пустыни иеросхимонах Макарий (Михаил Николаевич Иванов, 1788-1860), опочивший в год рождения В.А. Городцева, родился 20 ноября, наречен же был во имя святого благоверного князя Михаила Тверского, умученного в 1318 г. в Золотой Орде; память этого князя творится, соответственно, 22 ноября [267, с. 170];

- по угоднику, чья память приходится на четвёртый день по рождении младенца. Так, епископ Пензенский и Саратовский Амвросий (Андрей Антипович Орнатский, 1778-1827), ближайший сотрудник известного историка и археолога митрополита Евгения (Болховитинова), сын причетника Чудского погоста Новгородской губернии, родился 27 ноября, крещен же был во имя апостола Андрея Первозванного, который почитается 30 ноября [554, с. 639]. Замечательный русский богослов, историк и патролог, архиепископ Черниговский и Нежинский Филарет (Димитрий Григорьевич Гумилевский, 1805-1866) родился 23 октября в семье сельского священника и был наречен по великомученику Димитрию Солунскому, чью память Православная Церковь совершает 26 октября [557, с. III];

- по угоднику, чья память отстоит от дня рождения младенца хотя и не на восемь дней, но, однако, на такое их число, которое значимо в литургическом отношении. Так, духовный покровитель русского ядерного оружия преподобный Серафим Саровский (Прохор Исидорович Машнин, 1754-1833) был наречен во имя апостола от 70-ти Прохора, первого епископа Никомидийского, чья память приходится на 28 июля - декаду по рождении преподобного Серафима [208, с. 68; 298, с. 58] (в частности, по декадам (деканам) - ярким звездам и созвездиям - традиционно определяется время ночи на протяжении года, а это время есть принципиально значимая для православного богослужения хронологическая позиция). Архиепископ Новгородский и Старо-Русский Арсений (Авксентий Георгиевич Стадницкий, 1862-1936) - доктор церковной истории, участник XV Археологического Съезда в Новгороде в 1911 г., действительный член Императорского Московского Археологического Общества - родился 22 января и получил имя преподобного Авксентия, одного из отцов IV Вселенского собора, чья память приходится на 24-й день, т. е. три осьмерицы по рождении святителя Арсения [220, с. 15; 131, с. 842-843] (в данном случае имянаречение было осуществлено как утроение уставного требования). Преподобный же Сергий Радонежский (1322-1392) был назван во имя апостола от 12-ти Варфоломея, уроженца Каны Галилейской, просветителя Сирии, Малой Азии и Великой Армении; память этого апостола совершается 11 июня, на 40-й день по явлении в мир преподобного Сергия [167, с. 217] (сорокадневный срок - один из ключевых хронологических периодов, который определяет весьма многое в составе календаря Православной Церкви);

- существует и традиция символических именований, т. е. таких, которые не привязаны сколько-нибудь жёстко к календарю, но получают особый смысл в контексте истории Православной Церкви. Так, основатель Нижнего Новгорода святой благоверный князь Георгий родился 26 ноября 1189 г., «на освящение церкви мoученика Георгия, и веле отец его Всеволод епископу Луце нарещи имя ему Юрьи» [228, стб. 659; 270, с. 1]. Святитель Евфимий Новгородский, занимавший эту кафедру в 1429-1458 гг., во крещении получил имя Иоанн, ибо родители его, как и родители Предтечи Господня, были «заматорелых (т. е. средних. -А.Ж.) лет» [371, с. 271]. Святой праведный воин Феодор (адмирал Ф.Ф. Ушаков, 1745-1817) родился 13 февраля, наречен же был - как Федорович по отчеству и, вместе с тем, как сын военного человека, сержанта лейб-гвардии Преображенского полка -очень тонко в богословском отношении. Имя Ушакову-младшему было дадено на промеж двух святых воинов Феодоров, Стратилата и Тирона, чьи памяти фланкируют его рождение, соответственно 8 и 17 февраля;

- распространены в Православной Церкви и обетные именования. Так, известный историк, археолог и политический деятель Павел Николаевич Милюков (1859-1943) был наречен по обещанию во имя того угодника, на чью память он появится на свет. Этим угодником оказался преподобный Павел Фиваидский (+ 341 г.), наставник преподобного Антония Великого и отец православного монашества [346, с. 27]. Замечательный богослов, аскет и археолог, бывший инженерный офицер, святитель Игнатий, епископ Кавказский и Черноморский (в миру Димитрий Александрович Брянчанинов, 1807-1867) получил имя преподобного Димитрия Прилуцкого, которому его родители молились о разрешении неплодия. Память преподобного Димитрия 11 февраля - в семи днях от рождения святителя Игнатия [ 172, с. 19 и уточнение даты рождения по с. 28].

Если же теперь провести соответствующий анализ наиболее авторитетных источников [59; 556], то несложно убедиться, что в «казусе Городцева» ни одна из вышеозначенных традиций не была реализована. Разве что можно предположительно говорить о последнем варианте, т. е. о некоем обетном именовании; однако сведений о возможных имянаречениях по обещанию в семье диакона А.К. Городцева у меня нет. Тем резоннее обратиться к ещё одной православной традиции наречения имени, которую сформулировал в начале XV в. святитель Симеон Солунский. Согласно этой традиции, иерей, восприемля во храме младенца на осьмой день по рождении, «даёт ему имя, какое пожелали бы родители, с которым он и крещается» [558, с. 46]. Ясно, что речь у святителя Симеона идёт здесь о том угоднике Божием, который особо почитаем в данной семье - настолько почитаем, что ради этого можно пренебречь и церковно-дисциплинарною нормой [137, с. 79]. Так, известный русский философ и этнолог, сын диакона Зарайского уезда Рязанской губернии Николай Иванович Надеждин (1804-1856) родился 5 октября, крещен же был во имя святителя Николая Чудотворца, успение которого вспоминается 6 декабря [571, с. 103]. Очевидно, что имянаречение в этом случае состоялось в соответствии с тем особым молитвенным почитанием, которым Николай Угодник пользовался в данной семье.

Впрочем, следует учитывать и практику так называемых вольных имянаречений, которые вообще никак не сообразны требованиям Устава. Характерный пример - то, как был назван, совершенно безотносительно к каким бы то ни было святцам, сын инженера-путейца, впоследствии замечательный философ, богослов и учёный (не в последнюю очередь - археолог), священник Павел Александрович Флоренский (1882-1937). По собственному его свидетельству, он получил имя «в память дедушки Павла Герасимовича Сапарова, незадолго перед тем умершего. Но назвали - домашним образом, без священника» [624, с. 30]. Практика такого рода с неизбежностью порождала различные казусы, иногда довольно трогательные. Об одном из них поведал в своих «Записках» русский офицер и аристократ Лев Николаевич Энгельгардт (1766-1836). «Назвали меня Харлампием; но когда привезен я был родителями моими в Нижегородскую губернию, Арзамасский уезд, в село Кирманы, к бабке моей, Наталье Федоровне, то она в память убитого сына ее Льва в Прусскую Семилетнюю войну (1756-1763 гг. - А,Ж.) назвала меня его именем; где и воспитывался у ней до пяти лет, до самой ее смерти» [678, с. 16]. Так Харлампий и остался по гроб жизни Львом, что, впрочем, его вполне устраивало...

Показательно, что пример вольного имянаречения задавала тогдашней России сама Императорская Фамилия. В этом семействе достаточно прочно утвердился собор небесных покровителей всех соименных членов, совершенно не зависящий от времени рождения Августейших младенцев. Здесь, правда, Императорская Фамилия опиралась на давнюю культурную традицию семейных наследственных имён, которая сформировалась в среде русской аристократии ещё в домонгольскую эпоху [475, с. 68, 76; 476, с. 102, 106]. В Прил. 2 можно видеть один из таких вариантов - на примере детей Императора Александра II, современником которых (и подчас довольно близким как по службе, так и по научным занятиям) был В.А. Городцев. Именно о тенденциях подобного рода довольно меланхолично писал уже в 1882 г. известный церковный историк и литургист, профессор богословия протоиерей Андрей Федорович Хойнацкий (1836-1888): «В настоящее время в нашей Церкви вообще не принято строго обусловливать наречение имен новорожденным каким-либо определенным днем после их рождения» (цит. по: [569, с. 27]).

Во всяком случае, очевидно: явное отступление от уставной нормы (причём в семье сельского священнослужителя, да ещё Великим постом, да ещё применительно к старшему сыну) свидетельствует, что имя Василий имело большую молитвенную значимость для родителей данного младенца. Разумеется, полностью отрицать субъективный фактор, т. е. традиционную укоренённость имени Василий в этой ветви Городцевых нельзя, но более приемлемой видится всё-таки следующая версия.

Старший сын диакона Алексия Городцева был наречен во имя самого чтимого угодника той земли - святителя Василия, епископа Муромского и Рязанского (1286-1295). В 1291 г. святитель Василий перевел свою кафедру из Мурома в Переяславль-Рязанский и стал первым владыкой, упокоившимся в этом городе. Церковно-историческая традиция рассматривает правление святителя Василия как завершающий эпизод утверждения православия на Муромско-Рязанской земле [293, стб. 484; 556, III, с. 140; 59,1, с. 147; 364, 3, с. 506-507; 145, с. 79-94, 325-326].

Особо же святитель Василий почитается рязанским церковным народом как заступник находящихся в пути, «не имущих крова и алчущих питатель», а также хранитель от гибели и напасти; очевидно, что всё это - обстоятельства, немаловажные для будущего офицера и археолога. И опять-таки далеко не случайно церковное предание относит сбережение Рязани от захвата в декабре 1941 г. (немцы были остановлены тогда на Серебряных Прудах и Михайлове, т. е. в полусотне километров от города; их разведдозоры появлялись, естественно, под самой Рязанью) на счет молитвенного заступничества святителя Василия [231, с. 230]. В каждом храме Рязанской епархии (и, пожалуй, в каждом православном доме этой земли) можно видеть его икону.

При этом эортологическая (т. е. праздничная, церковно-почитательная) судьба святителя Василия Рязанского оказалась весьма сложной. Только в середине XVI в. материалы о его жизни и подвигах были представлены святителю Макарию, митрополиту Московскому (1542-1563), который занимался в начале царствования Иоанна Грозного общецерковным прославлением святых угодников России. Но лишь полвека спустя, в июне 1609 г., архиепископ Рязанский Феодорит открыл и перенес мощи святителя Василия, тогда же ему были составлены тропарь, кондак и канон [364, 3, с. 413-414]. С этого времени в рязанских храмах служатся молебны владыке; но опять-таки в 1722-1723 гг. состоялось синодальное следствие о правомерности прославления святителя Василия Рязанского, после чего было, наконец, дозволено изображать его на иконах Собора русских святых.

В 1810г. появился указ Святейшего Синода о совершении памяти святителя Василия Рязанского соборне, в Неделю всех святых (1-е воскресенье по Пятидесятнице). Примечательно, что столь почитаемый народом угодник на протяжении столетий не имел своего канонически утвержденного праздничного дня. Не имел он его и при рождении В.А. Городцева. Только в 1871 г., когда Василий Городцев уже посещал Рязанское Духовное Училище, архиепископ Рязанский и Зарайский Алексий впервые отслужил Божественную литургию специально 3 июля - на успение святителя Василия, чем и положил официальное начало празднику. А в 1881 г., когда В.А. Городцев уже находился на военной службе, указом Святейшего Синода утверждаются две канонические памяти святителя, 3 июля и 10 июня, причём последняя память - на перенесение мощей владыки в 1609 г. [559; 226, с. 183-185; 511, с. 215-217].

Однако самые авторитетные месяцесловы того времени продолжали чтить святителя Василия 12 апреля [59, I, с. 147; 556, II, с. 105-106, III, с. 140], т. е. на чудотворный образ Богородицы Муромской, с которым епископ Василий и прибыл в своё время в Переяславль-Рязанский. Показательно, что память этой иконы была утверждена Святейшим Синодом также очень поздно, в 1814 г. [556, II, с. 106; 364, 3, с. 184]. 12 апреля совершалась память святителя Василия Рязанского и в соответствии с первымипослереволюционными календарями [417, 12 апреля]. Лишь в современных календарях, которые издаются Московской Патриархией Русской Православной Церкви, исполнен, наконец, давний синодальный указ 1881 г. Из доступных мне официальных календарей можно видеть, что святитель Василий Рязанский вспоминается 10 июня и 3 июля уже, как минимум, в 1954 г. [419, с. 24, 27].Примечательный, однако, факт: в этом году его память всё ещё держится по старой традиции также и 12 апреля [ib., с. 16]. Кажется, лишь в начале 1960-х гг. святителя Василия Рязанского перестают, наконец, чтить этим днём [420, с. 22].

Любопытно отметить, что старообрядцы творят память святителя Василия 21 мая, по святцам конца XVII в.; при этом он и сейчас продолжает титуловаться староверами почему-то лишь как епископ Муромский, но не Рязанский [556, II, с. 152; 418, с. 30]. Впрочем, и сами рязанцы, по свидетельству современников, любили в старое время поминать владыку Василия именно 21-м мая [59, I, с. 147]. Для полноты картины следует также принять к сведению, что, определением Священного Синода Русской Православной Церкви от 12 января (н.с.) 1987 г., 10 (23) июня празднуется не только память святителя Василия Рязанского, но и Собор всех святых, во земле Рязанской просиявших [421, с. 27]. Данная соборная память установлена была тогда именно по чести святителя Василия Рязанского.

То, что праздник самого чтимого угодника Рязанской земли не имел чётко фиксированного литургического дня, способствовало вольному, неуставному (но, вместе с тем, вполне благочестивому) имянаречению местных Василиев. А потому версия тезоименитства В.А. Городцева и святителя Василия Рязанского представляется вполне резонной. Более того, эта версия важнапринципиально, мировоззренчески, поскольку богословский смысл имянаречения в Православной Церкви чрезвычайно глубок. Не случайно ещё один отец и учитель Церкви, Иоанн Златоуст, характеризует имярек как «знак владычества» и подчеркивает, что «заключают в имени дитяти предзнаменование» (цит. по: [137, с. 79]). Имя есть цель бытия того или иного человека, пришедшая ему команда- восстановить в себе образ Божий. И человек может либо воплотить замысел о нем, который содержится в данном ему имени, либо не воплотить, т. е. не стать тем, кем его назвали [213, с. 43]. Иначе говоря, имя есть тип, норма личности [625, с. 470]. «Имя предопределяет личность и намечает идеальные границы её жизни» [ib., с. 511], т. е. имя есть атрибут, неотъемлемое свойство личности, её образ [из., с. 310]. А поскольку человеческая природа не существует вне личности, имя человека

«идентифицирует его личность и утверждает его единственность» [667, с. 186]. Ведь что-то должно идентифицировать личность, и что может сделать это, кроме имени? В соответствии с данным раскладом, служба «наречения имени есть признание Церковью единственности этого конкретного ребенка, обладания им Божественным даром личности» [ib, с. 187].

Здесь важно подчеркнуть, что имя не функционально. Функционально понятие, термин, прозвище еtс; имя - онтологично. В имени сокрыт смысл именуемого, а понятие лишь передает, обозначает этот смысл. Соответственно, прозвище есть псевдоимя, псевдоним: оно содержит не смысл именуемого, но лишь те или другие аспекты, нюансы, внешние проявления этого смысла. Вот почему количество имён ограничено, количество же прозвищ безгранично. И вот почему выхолащивание имени,безразличие к нему, восприятие его как внешнего, формального знака есть, вместе с тем, выхолащивание, развенчание человеческой личности. В Прил. 3 воспроизведён ради полноты впечатления обстоятельный анализ имени Василий; этот анализ выполнил в своё время весьма авторитетный специалист, младший современник В.А. Городцева о. Павел Александрович Флоренский. Думаю, что читатель согласится со мною: данная разработка хотя и несколько громоздка, но явно небесполезна для углублённого понимания личности Василия Алексеевича Городцева как археолога и как человека.

Рождение и крещение Василия Городцева ознаменовало весьма грозное для Центральной России событие - свирепствовавшую с июня по ноябрь 1860 г. холеру. До этого эпидемия последний раз опустошала Рязанскую губернию 12 лет тому назад - в 1848 г. И теперь, несмотря на весьма серьезные медико-полицейские меры, потери вновь оказались тяжёлыми: всего больных по губернии было зафиксировано 3056 человек, из них скончалось, по официальным данным, 1244. В следующий раз холера посетит Рязанщину, когда В.А. Городцеву будет уже 11 лет - в 1871 г., и тогда по губернии скончается до 3400 человек, а к тому прибавится ещё чума рогатого скота, сибирская язва и огневик (гнилая горячка) [406, с. 260-262].

Родина В.А. Городцева, село Дубровичи, расположено чуть ниже Рязани на левом берегу Оки, если быть точнее - в десяти верстах к В.-С.-В. от Пересялавля-Рязанского, при впадении речки Растовки (она же Эрастовка) в старицу Оки, озеро Долгое (Речное тож). Ко времени рождения Василия Алексеевича здесь насчитывалось до двух с половиной тысяч душ обоего пола на 250 дворах [551, II, с. 140]. По масштабам того времени Дубровичи представляли собой, скорее, небольшой город, причём город в данном случае с весьма невысокою литургической плотностью. Так, в самом начале XX в., когда В.А. Городцев обратился к изучению археологических культур Южной России, весьма авторитетный географический справочник свидетельствовал, что его родное село «имеет более 3 000 жителей и лавки» [493, с. 310]. Столько же обитателей, при двадцати двух храмах и двух монастырях, было, к примеру, в тогдашнем Каргополе, уездном городе Олонецкой губернии [132, с. 34-35]. Немногим более трёх тысяч значилось в это время и в городе Карпове, Белгородского уезда Курской губернии, некогда важном опорном пункте на Белгородской засечной черте (правда, карповский церковный народ имел, в отличие от народа каргопольского, всего лишь два храма да Троицко-Соловецкий монастырь, упразднённый ещё в 1764 г.; но всё-таки литургическая плотность в том же Карпове оказывалась втрое выше, чем в Дубровичах) [493, с. 474]. А можно было встретить на тогдашней Руси города и с куда меньшим числом жителей. Так, в Пронске, одном из уездных центров Рязанской губернии, к середине 1860-х гг. насчитывалось не более полутора тысяч душ обоего пола при семи церквах, из них пять - каменные [551, IV, с. 218-219]. И получается, что литургическая плотность в маленьком городе Пронске была едва ли не вдесятеро выше, нежели в большом селе Дубровичах - около двухсот с небольшим человек на храм (от себя добавлю: этот уровень литургической плотности есть прочно устоявшийся стандарт небольшой, но хорошо организованной военно-морской базы Российской Империи того времени).

Впоследствии сам В.А. Городцев дал в материалах к археологической карте Поочья краткую, но содержательную историю Дубровичей [119, с. 620-623]. «По преданию, - пишет Василий Алексеевич, - основание села относится к глубокой древности и первое его имя было "Курганы". В то время село занимало место значительно севернее, на берегу Р. Черной или Ятова болота. Старожилы указывают месторасположение с. Курганов. Поводом перенесения села на настоящее его местонахождение послужило троекратное чудесное явление храмовой иконы Николая Чудотворца в дуброве как раз на месте, где стоит нынешняя церковь, которая и возникла благодаря такого чуда. За тем последовало переселение всех жителей в дуброву, именем которой назвали новое село, Курганы же мало-помалу запустели» [ib., с. 621].

За этим коротко изложенным преданием стояло многое. Мещера действительно богата курганами [369, с. 57; 327, с. 296-302], что далеко не случайно: Ока исстари была пограничной чертой между лесом и степью. Появление на правом берегу разъездов, ищущих броды, говорило о необходимости обороны, или же спасения в лесах и болотах Мещеры. Кроме того, в удельный период Поочье часто становилось полем междоусобной брани русских князей. Достаточно вспомнить хотя бы классический эпизод из истории нашего военного искусства - блестящую набеговую операцию на Переяславль, которую предпринял сырой, неурожайной осенью 1300 г. [25, с. 93] святой благоверный князь Даниил (1261-1303), младший сын святого же благоверного князя Александра Невского. В результате князь Даниил «много Татары избил» (это пусть скромная, но как-никак вторая - после Даниилова дяди, костромского князя Василия Ярославича, бившего баскаков ещё в 1272 г., - победа русских над татарами!). Рязанский князь Константин, сын рязанского святого князя, страстотерпца Романа Ольговича, убиенного в Орде в 1270 г., был взят тогда «некакою хитростью» в плен, а от княжества его в пользу Москвы отторгнута Коломна - важная пограничная крепость при впадении р. Москвы в Оку. Теперь на долгие десятилетия Коломна стала вторым по значению городом Московского княжества, всегдашним уделом старшего из сыновей князя Московского [234, IV, прим., с. 74; 88, с. 71; 5, с. 79; 55, с. 64-65; 681, с. 87; 316].

Да и вообще, ближайшие окрестности Рязани смотрятся в русской средней истории весьма колоритно.Ещё в первой половине XV в. итальянцы, обитающие в Нижнем Подонье, знали, что, «направляясь к северо-востоку, достигают пределов России; здесь находится городок, называемый Рязань. Он принадлежит родственнику русского Великого Князя Иоанна (запись поздняя; речь здесь идёт о рязанском князе Василии Иоанновиче (1448-1483), на княжении с 1464 г. до самой своей кончины. Супруга его, Анна Васильевна, была родной сестрой Великого Князя Московского Иоанна III. - А.Ж.). Всё население - христиане по греческому обряду. Страна обильна хлебом, мясом, медом и другими полезными вещами. Приготовляют «бузу», что значит пиво. Повсюду много лесов и деревень» [561, с. 157]. Осенью 1476 г. у нас побывал посол Венецианской республики в Персии Амброджо Конгарини; в его записках читаем: «Наконец, когда это было угодно Богу, мы вступили на землю России. Это произошло 22 сентября... и прибыли в город, называемый Рязань; он принадлежит князьку, жена которого приходится сестрой Великому Князю Московскому. Дома в этом городе все деревянные, так же как и его Кремль. Здесь мы нашли и хлеб, и мясо в изобилии, и даже русский напиток из меда; всем этим мы хорошо подкрепились» [ib, с. 225]. А в первой половине XVI в., когда в источниках начинают поминать село Дубровичи, современники отзывались о Рязанщине так: «Эта область плодороднее всех прочих областей Московии; говорят, здесь из каждого зерна вырастают два, а иногда и больше колосьев; стебли их растут так густо, что ни лошади пройти через них, ни перепела вылететь из них не могут без известного труда. Там великое изобилие мёду, рыб, птиц и зверей, а древесные плоды гораздо превосходнее московских; народ там в высшей степени смелый и воинственный» [101, с. 136]. Можно добавить к этому, что сам Василий Алексеевич Городцев опубликовал в 1909г. небольшую, но весьма интересную подборку старых описаний окрестностей Рязани, выполненных в XVI - начале XVIII вв. [120, с. 139-141].

В таких условиях важным (но при этом и весьма беспокойным) оказывалось местоположение Дубровичей как тет-де-пона Переяславля. Неудивительно, что курганцы предпочитали держаться подальше - выше и лесисто-болотистей - от весьма проблемного в военном отношении устья Растовки. Чудесное же явление святителя Николая, который позвал курганцев на Оку, знаменовало собой успокоение, замирение края. И отнюдь не случайно это явление оказалось троекратным: опасливых курганцев нужно было долго уговаривать спуститься с болота на привлекательную, но чреватую разорениями большую реку.

До 1530-х гг. село (тогда ещё писали, как один из возможных вариантов,

«Дубовичи», т. е. без «р») было казённым, но затем оно становится владельческим и с этого времени довольно часто переходит из рук в руки. Уже в январе 1539 г. Дубовичи Высочайше жалуются Василию Федоровичу Лелечину [171]. Сам Василий Лелечин особого следа в нашей истории не оставил. А вот брат его, Георгий Федорович, известен в 1510-1520-е гг. как дьяк на очень важных государственных службах [72, с. 290]. В 1554 г. Дубовичи покупает замечательный русский полководец, боярин Иван Васильевич Шереметев (?—1578) [153; 280] во иночестве боярин получил имя Иона; дочь его Елена - супруга царевича Иоанна, старшего сына первого русского царя. В 1706 г. род Шереметевых был пожалован в графское достоинство). А в 1561 г. это село перекупает служилый дворянин Бурнаш Васильевич Обезьяний [383]. Характерное старое описание дубровических окрестностей сохранилось в записках одного из западных дипломатов, который в апреле 1701 г. спускался по Оке: «29-го числа утром мы достигли, в 10 верстах от Рязани, одного углубления или выгиба в левый берег, в несколько сажен ширины, так что проникшая в это углубление речная вода образовала большое озеро, на котором ходили и барки. <...> Луга в этом месте кишели стадами лошадей и рогатого скота» (цит. по: [120, с. 141]). Судя по всему, богатые Дубровичи были чрезвычайно привлекательны для их владельцев, что, собственно, и вызывало частую смену последних.

Время создания храма, при котором трудился отец В.А. Городцева, диакон Алексий, неизвестно. Ориентироваться в этом вопросе следует пока на 1521 г. - самое раннее на сегодняшний день письменное упоминание села Дубровичей, которое даёт, вслед за Д.И. Иловайским, Василий Алексеевич [119, с. 620]. Накануне, в 1517 г., Великий Князь Василий Иоаннович окончательно присоединил Рязань к Москве. Рязанщина «считалась тогда лучшею и богатейшею из всех областей Государства Московского, будучи путем нашей важной торговли с Азовом и Кафою, изобилуя медом, птицами, зверями, рыбою, особенно хлебом, так что нивы ея, по выражению писателей XVI в., казались густым лесом. Жители славились воинским духом; их упрекали высокоумием и суровостию. Чтобы мирно господствовать над ними, Великий Князь многих перевел в другие области» [234, VII, с. 75].

Сам же 1521 г., принципиально важный для исторической судьбы села Дубровичи, родины В.А. Городцева, отмечен в истории России мягкой,
умеренной и малоснежной зимой, маловодной весной и влажным летом, а потому посредственной урожайностью и весьма серьёзным моровым поветрием в Пскове и на Москве. 1521 г. замечателен и в истории медицины как первое по времени письменное упоминание внутренних карантинов; этой

противоэпидемической мерой «варварская» Москва более чем на полвека опередила тогда все прочие «просвещённые» страны Европы [25, с. 183]. Используя тяжёлое положение страны, крымский хан Мухаммед-Гирей, опираясь на поддержку Литвы и донских казаков, смог дойти в этом году до окраин Москвы и заодно посадить своего брата, Сахиб-Гирея, на казанский престол [68, с. 165-169]. Наконец, тогда же совершается важная перемена и на западных рубежах России: Ливонский орден провозглашает свою окончательную независимость от Тевтонского ордена. Параллельно в немецкой Прибалтике пошёл процесс Реформации, в ходе которого гордые местные рыцари стали делаться, по обстоятельствам, «ревностными лютеранами» [408, III, с. 360].

Первая же толковая характеристика дубровичского храма восходит к несколько более позднему, 1676 г., и характеристика эта весьма впечатляюща. Согласно окладной книге, при скромной деревянной церкви с приходом в село и две деревни «показано: два двора поповых, двор диаконов, двор просвирницын и два двора захребетников. Церковной земли... 24 четверти в поле, в дву по тому ж, сена на 400 копен» [147, с. 148-149]. Пашенная четверть - около полугектара, но в действительности земли у Никольского храма было больше (как правильно поверять наше традиционное окладное землемерие - подскажет читателю небольшой, но очень важный историко-метрологический этюд великого русского писателя И.С. Тургенева [611]. К тому же и литургическая плотность прихода была значительной, более того - оптимальной: самая далёкая деревня, Алеканово, отстояла от Дубровичей на 4...5 верст с малою переправой (т. е. в пределах мили - путевой меры в одно усилие, что есть мера естественной для человека границы, радиус окоёма). На Рязанщине это было нормой: если «от большинства селений, разбросанных в лесной глуши, до приходского храма 10-12 и более верст» [325, с. 95], это значит, по свидетельству местного помещика-археолога, что «церквей очень мало» [Ц>.]. Для сравнения: у нас, в Сибири, храм в 80 километрах от обиталища -«совсем рядом» [329, с. 309], а одиннадцать деревень на село, самая удалённая из которых в 25 верстах [560, с. 325-326] - образчик вполне сносной литургической плотности на рубеже ХIХ-ХХ вв.

Впоследствии Никольский храм в Дубровичах неоднократно обновлялся. В 1791 г., на исходе царствования Екатерины II, он становится собором: здесь возводят придел во имя Иллирийских мучеников Флора и Лавра, которые почитаются на Руси как покровители коневодства и вообще домашнего скота. В 1841 г., уже при Императоре Николае I, дубровичская церковь была за ветхостью разобрана и построена вновь. В 1876 г. Никольский храм в Дубровичах расширяется и получает колокольню, а чуть позже, в 1878-1879 гг., он вновь расширен [147, с. 149; 335].

Таким образом, во второй половине 1870-х гг. В.А. Городцев-семинарист оказывается свидетелем энергичного храмоздательства в родном селе, что весьма красноречиво на фоне массового сокращения в 1869-1881 гг., т. е. в царствование Императора Александра II, православных приходов и причтов. За это время по стране было закрыто в 41-й епархии более 3000 храмов, а состав духовенства урезан на 28 тысяч человек [673, с. 363], т. е. закрыто в среднем по 70-75 храмов в каждой епархии и сокращено по 680-685 священнослужителей. Однако следует учитывать, что этот секулярный процесс, который протекал параллельно процессу ликвидации крепостного права, почти не коснулся окраинных епархий Русской Православной Церкви (Кавказ, Сибирь, Средняя Азия и Дальний Восток). Так что масштаб деятельного, весьма энергичного расцерковления наших центральных губерний при Императоре Александре II оказывается в действительности ещё более впечатляющим, нежели это выходит по усреднённому расчёту применительно к стране в целом.

Впрочем, подвести под сокращение скромную церковь в виду Рязани было сложно не только по молитвенному усердию дубровичан, но и потому, что этот храм славился особливо почитаемым образом. Сам В.А. Городцев писал об этом так: «Явленная икона Николая Чудотворца находится в настоящее время в сельской церкви и пользуется большим уважением прихожан. Икона представляет деревянный складень около 1,5 аршин высотою (т. е. в пределах метра; этот складень явно походный, воинский. - А.Ж.), в средней раме помещается резное грубое изображение Николая Чудотворца. Складень, несомненно, относится к глубокой старине» [119, с. 621]. Настоятелем Никольского храма в Дубровичах при рождении Василия Алексеевича (и, очевидно, тем священником, кто нарек ему имя, а затем крестил) был с 1854 г. о. Павел Петрович Розанов [147, с. 149].

Что же касается фамилии, то, возможно, Городцевы - «говорящее» прозвание, т. е. старинный рязанский род мещерских, городецких казаков. Эти казаки верстались на Муромщине и Рязанщине по притокам Оки ещё в период формирования русского централизованного государства. Верстались они поначалу из татар, а затем и из русских мужиков (так называемая береговая служба [403, с. 66], хотя некоторые специалисты различают городовую казачью службу от береговой [652, с. 78]). При Великом князе Василии, сыне святого благоверного князя Димитрия Донского и крестнике преподобного Сергия Радонежского, по южной границе учреждается «особый класс служилых воинских людей по распоряжению Московскому, известный под именем городовых казаков. В службу эту набирались люди вольные из всех сословий, получавшие за эту службу определенное количество земли. Первое известие об городовых казаках имеем мы с 1444 г., пятьдесят лет спустя после нашествияТамерлана» [586, с. 38]. Причём это первое известие - констатация блестящей победы, которую одержал над татарами как раз близ Курганов-Дубрович и с участием

«рязанских казаков» один из лучших московских воевод того времени князь Василий Иванович Оболенский [493, 11с. 311].

Полвека (два поколения) - срок, вполне достаточный для формирования нового служилого сословия. Поначалу это была «особая охранная стража рязанских князей, состоявшая преимущественно из крещёных татар и впервые в истории получившая татарское название "казак". Эти "казаки" несли службу на южных окраинах Рязанского княжества, как люди хорошо знакомые с бытом кочевников, и оказывали Рязани немаловажные услуги» [ib., с. 129]. Ближняя засечная черта, которую держали «городецкие», шла по берегу Оки и ее притокам, прикрывая центр страны от набегов [355, с. 45], причём события нередко развивались здесь весьма драматично. Так, в 1521 г., когда является первое письменное упоминание о селе Дубровичи, Рязань была осаждена польско-татарскими полчищами под началом Мухаммед-Гирея. «Во время этой осады, грозившей совершенным разорением города, русские, по приказу Иоанна Иорда¬на, начальника артиллерии, производили удачные выстрелы в неприятеля из пушек, находившихся в Рязанской крепости» [196, с. 472; 101, с. 173-175]. Постепенно защитный рубеж России смещался на юг, и к исходу XVI в. Рязань попадает «во вторую, внутреннюю линию обороны южных границ государства, которая проходила вдоль почти всего течения р. Оки, начиная от Нижнего Новгорода и кончая Звенигородом. Передовая линия обороны была в то время уже далеко на юге» [97, с. 71], куда и посылали служилых рязанцев.

Однако внутренняя линия долго еще оставалась действующей. Так, в 1618 г. черкасы (этнокультурную идентификацию черкас см.: [111]) «подступали 30 июля под Переславль-Рязанский, при чем в остроге побиты ими были священники и много других людей; но самый город (т. е. кремль

Переславльский) спасен был от разорения заступлением Пресвятой Богородицы Одигитрии, в память чего учреждено было в Переславле-Рязанском 30 июля совершать по всем церквам особое празднество и крестный ход вокруг города с чудотворною иконою Пресвятой Богородицы Одигитрии, «поминаючи Ея милосердое от черкасов избавление городу» [648, т. X, в. 2, с. 74]. Весной 1629 г. Переславль серьезно готовился к набегу крымских татар [637] и пр. А потому и в середине XVII в. много заботились о том, «чтоб в приход воинских людей в Переславле-Резанском быти безстрашно и надежно» [666, с. 253]. Особо отличались в этих «городовых поделках и засечном деле» домовые дети боярские архиепископа Рязанского и Муромского [639].

Со временем некоторые Городцевы пошли по духовной части, образовав крепкие династии священнослужителей. Так, известен о. Димитрий Андреевич Городцев, с 1884г. - священник Богородице-Черкасской церкви уездного города Михайлова, что на Проне, благочинный одного из четырех уездных благочинии (в его ведении находился 21 приход), законоучитель городского церковно-приходского училища. Дочь его, девица Мария, с 1887 г. преподавала в Михайловских женском городском и церковно-приходском училищах [503, с. 48-49].

Сын о. Димитрия, Павел Городцев, выходец из Рязанских духовных школ, в 1873-1877 гг. обучался в С.-Петербургской Духовной Академии, которую окончил кандидатом богословия (т. е. по первому разряду). Был священником и законоучителем в ряде учебных заведений столицы: низшем училище при Лисинском лесничестве Императорского Лесного Института (Царскосельский уезд) - любимом охотничьем угодье Царской Фамилии; Институте принцессы Терезии Ольденбургской на Каменно-островском проспекте (храм Воскресения Христова); Ларинской (4-й) гимназии в 6-й линии Васильевского острова (храм свмч. Татианы).

В 1883-1918 гг. о. Павел - протоиерей, преподаватель богословия и настоятель храма Святого благоверного князя Александра Невского в Институте инженеров путей сообщения Императора Александра I по Забалканскому проспекту. Иначе говоря, слушателями и прихожанами его были все те специалисты нескольких поколений, которые создавали впоследствии русскую и советскую железнодорожную школу конца Х1Х-ХХ вв. Основные печатные работы о. Павла Городцева посвящены анализу воззрений позитивистов (в частности, Д.С. Милля), критике взглядов графа Л.Н. Толстого, а также проблемам нравственного богословия. Большой интерес представляют, в частности, вышедшие в 1889-1892 гг. «Беседы на св. Евангелие от Луки». Ранний список трудов о. Павла можно видеть в уже упоминавшемся здесь биографическом словаре о. И.В. Добролюбова [12, II, с. 106-107, 149-151, 183-185; 150, с. 62-63]. В начале XX в. П.Д. Городцев активно участвовал в прениях по проблемам литургических преобразований в Русской Православной Церкви [24, по именному указ.], изложив свои мнения, основанные на многолетнем богослужебном опыте, в специальной работе [127].

Однако увековечил фамилию Городцевых в истории Русской Православной Церкви младший брат о. Павла - Сергий Дмитриевич (1866-1956). В 1880 г. он окончил Рязанское Духовное Училище, в 1886 г. - Рязанскую Духовную Семинарию, а в 1890 г., когда В.А. Городцев делал первые шаги в области археологии, - С.-Петербургскую Духовную Академию. В 1892 г., после недолгого пребывания в должности помощника инспектора Могилевской Духовной Семинарии, Сергий Дмитриевич при¬нимает сан и получает назначение в Тифлис. Здесь его стараниями были возведены два храма - во имя святого благоверного князя Михаила Тверского и в честь Казанской Богородицы; в последнем из них о. Сергий служил настоятелем, а всего в Тифлисе он трудился 26 лет.

И, надо сказать, трудился весьма усердно. Будучи настоятелем Свято-Никольского миссионерского храма, он становится одним из руководителей Тифлисского Патриотического Общества - местной черносотенной организации [587, с. 118], председательствует в Совете миссионерского Братства и Епархиального Грузинского Совета, законоучительствует в школе слепых, состоит благочинным русских церквей... Заслуженной наградой многолетних трудов о. Сергия становится сан протоиерея.

В 1918 г., не считая возможным переходить в юрисдикцию Грузинской Поместной Церкви, о. Сергий перебирается в Баку, где служит до 1923 г. В этом г. он был арестован и выслан в Уфу, откуда в 1924 г. направлен в Соловецкий лагерь особого назначения, а затем в ссылку в Барабинский округ Западно-Сибирского края. В 1931 г. о. Сергий был определен на жительство

в Богучары, Воронежской области, а в 1935 г. получил приход в Клинском районе Московской области.

29 мая (н.с.) 1942 г. протоиерей о. Сергий принял постриг с именем Варфоломей, после чего был хиротонисан во епископа Можайского, викария Московской митрополии (став одним из тех шести архиереев, которые были рукоположены в 1941-1943 гг., до открытия Поместного Собора 8-12 сентября (н.с.) 1943 г.). На следующий день по хиротонии владыку Варфоломея возводят, в награду за почти полувековую пастырскую деятельность, в сан архиепископа, и вскоре, 11 марта (н.с.) 1943 г. (дата уточнена по: [131, с. 937]), он был определен на кафедру Новосибирскую и Барнаульскую - в крупнейшую русскую епархию того времени, которая простиралась от Тюмени и Тобольска до Тихого океана и от Ледовитого океана до Монголии и Китая.

На долю преосвященного Варфоломея выпало окормлять православную Сибирь в тяжелейшие военные и послевоенные годы. Несмотря на преклонный возраст, он много ездил по епархии, посетил Красноярск (четырежды, между прочим и потому, что здесь отбывал ссылку святитель Лука, в миру В.Ф. Войно-Ясенецкий, крупнейший специалист по гнойной хирургии, дважды лауреат Сталинской премии), Омск (трижды), Бийск и Тюмень (по два раза), Ишим и Тобольск (по одному). При его активном участии укреплялась местная структура Церкви, из состава громадной Новосибирской епархии постепенно выделялись новые кафедры: Хабаровская и Владивостокская (в декабре 1945 г.), Омская и Тарская (в ноябре 1946г.; с мая следующего, 1947г. эта кафедра именуется Омской и Тюменской (датировка уточнена по: [626, с. 560])), Иркутская и Читинская (в июне 1948г.), а также Бийский викариат Новосибирской епархии (в феврале 1949 г.).

Энергичный архипастырь, владыка Варфоломей всячески старался утвердить в народе адекватный образ Православной Церкви. Он требовал, чтобы на вокзалах больших городов ему устраивались торжественные встречи, запретил сибирскому клиру облачаться в быту в мирское платье (и это - в 1940-1950-е гг.!), установил воскресными и праздничными днями полноценное уставное, т. е. весьма продолжительное, богослужение. Кроме того, он систематически разъяснял Священное Писание на проповедях и внебогослужебных беседах. Большую помощь оказывал владыка Варфоломей и ссыльным священнослужителям. Так, он передал соответствующие облачения святителю Луке, когда тот прибыл в Новосибирск на конференцию хирургов военных госпиталей [306, с. 158]; в результате в Красноярске уже в 1943 г. стало возможным совершать

правильное, уставное, бoгослужение по архиерейскому чину.

Столь же усердно предавался владыка Варфоломей и научно-богословским изысканиям. Еще в 1914 г. он защитил и подготовил к печати магистерскую диссертацию по одному из ключевых аспектов Ветхого Завета: «Книга Иова. Опыт библейско-психологического обозрения содержания книги». Возрожденные после войны Московская и Ленинградская Духовные Академии присудили ему, по совокупности старых и поздних трудов, звание доктора богословия каждая [376, с. 53] - библиография трудов архиепископа Варфоломея).

Особо заботился владыка Варфоломей о надлежащем литургическом почитании местных святых угодников. Именно его стараниями вскоре после Великой Отечественной войны мощи святителя Иоанна, митрополита Тобольского (Иван Максимович Максимович, 1651-1715, прославлен в 1916 г. с определением памяти 10 июня, т. е. в один день со святителем Василием Рязанским), были возвращены Русской Православной Церкви из Тобольского краеведческого музея [550, с. 71]. Уже в июне 1946 г., будучи в Тобольске, Владыка Варфоломей обнаружил, что «в музее, который находится рядом с собором, находятся святые мощи Тобольского Святителя, Митрополита Иоанна, - и я поклонился этим мощам, - затем, доложивши Святейшему Патриарху о том, в каком виде находятся святые мощи угодника Божия, просил его ходатайства о перенесении мощей Святителя из музея в собор; Святейший Патриарх сочувственно отнесся к этому ходатайству» (цит. по: [626, с. 543]). Сложность заключалась в том, что мощи Иоанна Тобольского с начала 1947 г. значились в списке тех, которые настоятельно не рекомендовалось передавать Русской Православной Церкви. Однако это затруднение было-таки преодолено, и распоряжение Совета Минист¬ров СССР от 9 июня 1947 г. за подписью председателя Совета В.М. Молотова постановило, наконец, «удовлетворить ходатайства архиепископа Новосибирского и Барнаульского Варфоломея и патриарха Московского и всея Руси Алексия и разрешить передачу "мощей" (так, в кавычках, в тексте. -А.Ж.) Иоанна Тобольского из краеведческого музея в гор. Тобольске в собор г. Тобольска» (цит. по: [№., с. 557]). Передача состоялась 14 июня (н.с.) 1947 г. «без всяких религиозных торжеств и богослужений в музее. Поскольку здания музея и собора между собой соприкасаются (Тобольский Кремль) и разделены лишь воротами, то уличного религиозного шествия по пути перенесения не было» (цит. по: [ib., с. 561]).

Ещё летом 1946 г. владыка Варфоломей составил службу святителю Иоанну Тобольскому, о чём сохранил довольно эмоциональное свидетельство в своём дневнике: «на меня лично поклонение мощам святителя Иоанна произвело такое глубокое впечатление, что я, помолившись Богу, составил службу святителю Иоанну; Святейший Патриарх благословил совершать эту службу в Сибирских церквах, и я разослал списки этой службы по многим церквам Сибири» (цит. по: [ib., с. 543]). В 1947 г. служба Иоанну Тобольскому была опубликована в Новосибирске. Правда, тираж оказался символическим (220 экз.) [ib., с. 576], а потому текст расходился, главным образом, в списках. Эти списки, от руки и на машинке, можно встретить в обиходе ещё и сейчас; они представляют собой, безусловно, ценный памятник современной истории Русской Православной Церкви. Второе издание службы святителю Иоанну Тобольскому увидело свет лишь 40 лет спустя, в 1986 г., в составе 1-й части июньской Минеи. Продолжил владыка Варфоломей и церковно-исторические труды многочисленных своих предшественников ХIХ-ХХ вв., духовных и светских, по составлению Собора святых угодников, в земле Сибирской просиявших [64]. А потому вряд ли в свете всего вышесказанного можно почесть случайным, что ныне в Русской Православной Церкви Соборы рязанских и сибирских святых совершаются одним днем - 10 (23) июня.

Следует отметить, что преосвященный Варфоломей тщательно сохранял архаичную, вышедшую из употребления ещё в начале XX в., форму своей мирской фамилии: Городцев - через «е». Да и к имени своему, его сокровенному смыслу он относился очень серьезно, о чём свидетельствует следующий замечательный случай. В 1866 г. наречение будущего владыки было совершено по дню рождения, 5 июля - на обретение мощей преподобного Сергия Радонежского. И когда три четверти века спустя, в 1942 г., в Ульяновске совершалась его хиротония, о. Сергий просил не менять ему при иноческом пострижении ангела-хранителя. Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий, исполняя прошение, нарек о. Сергия Варфоломеем - мирским именем преподобного Сергия Радонежского. Можно добавить, что в числе акафистов, составленных преосвященным и принятых к богослужению, есть и акафист их общему с преподобным Сергием угоднику Божию - святому апостолу Варфоломею.

В 1949 г. архиепископ Варфоломей был возведен в сан митрополита, а в декабре 1952 г., «во внимание к шестидесятилетнему ревностному служению Церкви Божией», ему даровано право ношения двух панагий (две панагии по чину - отличие первоиерарха Поместной Церкви; как архиерейская награда -очень редки). Скончался высокопреосвященный Варфоломей в 90 лет, на исходе 13-го года служения в Сибири, и погребен в возведенном его трудами приделе преподобного Серафима Саровского при Вознесенском кафедральном соборе Новосибирска [391; 179; 376]. Были на Рязанщине и другие линии Городцевых, которые служили как по гражданскому, так и по духовному ведомствам; однако Дмитриевичи - сверстники Василия Алексеевича, пожалуй, самая яркая из этих родословных линий. В ретроспективе можно сказать, что трое Городцевых - Петр, Варфоломей и Василий - как люди русской истории вполне соотносимы.

Дубровичские же Городцевы смотрелись на фоне прочих, современных им, куда скромнее. Родитель Василия Алексеевича, Алексей Кузьмич, служил при Никольском храме даже не священником, но диаконом, т. е. низшим чином священной иерархии, третьим после епископа и пресвитера. Непосредственно за диаконом идут уже причетники, т. е. не священнослужители, а церковнослужители, клирики вне иерархии. Что же входило в круг служебных обязанностей Алексея Кузьмича? Согласно ка¬нонам Православной Церкви, первую по значимости литургическую должность диакона составляет наблюдение за благочинием предстоящего в храме народа. Диакон также подает знаки жестом и словом священнослужителям и народу, управляя ходом литургии. Кроме того, к обязанностям диакона относится уставная помощь епископам и пресвитерам при литургисании, хранение священных сосудов, наблюдение за чистотой престола, жертвенника и вещей, на них находящихся и пр. [95, с. 267-270]. Коротко сказать, в Православной Церкви диакон - блюститель как храма, так и процесса богослужения. За пределами службы первая диаконская обязанность - секретарская, т. е. церковная канцелярия, письмоводство.

Хотя диакон и есть низший чин священной иерархии, он всё же священнослужитель, т. е. человек привилегированного сословия (в государстве, но не в Церкви: Православная Церковь, в принципе, не знает в своем составе привилегированных сословий [385, с. 141]). В тогдашней Российской Империи лица духовного звания были свободны от персональных податей, телесных наказаний и воинской повинности, а их дома и усадьбы - от воинского постоя, поземельного сбора и городских повинностей. Они могли приобретать и отчуждать земли и дома. Сами они и их дети пользовались правами личного дворянства, а причетники - правами потомственного почетного гражданства (последнее было в то время пределом мечтаний купеческого сословия!). Кроме того, вплоть до весны 1869 г. оставался в силе давний русский обычай, согласно которому священнические должности закреплялись архиерейскими резолюциями, в случае необходимости, за дочерьми священников, т. е. переходили в качестве «приданого» к их мужьям.

Но, как и во всяком нормальном обществе, наличие преимуществ у русского духовенства подразумевало существенные обязанности. В священном сане не могли оставаться те, кто предавался пьянству и блуду, а также был замешан в клятвопреступлении и татьбе. Если жена священнослужителя впадала в прелюбодеяние, он должен был устранить себя от служения. Лицам духовного звания было запрещено заниматься винокурением и продажей вина, ручаться в судебных делах и по подрядам, быть ходатаями по делам и присяжными заседателями. Вообще, клирикам запрещалось заниматься ростовщичеством, торгом и промыслами, плясать и смотреть на пляски, посещать театры, участвовать в сходках, играть в карты, стричь бороду и волосы на голове. Одежду должно было носить скромную, темного цвета и особого покроя, голову иметь покрытую. Коротко сказать, тогдашнее государство и православные каноны окружали «жизнь, занятия, поведение, даже внешнюю домашнюю обстановку клириков строгой дисциплиной, которая имеет целью охранить внешнее достоинство клира и устранить всё несовместное с прямыми обязанностями служителей Церкви и всё, что подаёт повод к соблазну» [ib., с. 150].

Средства содержания тогдашнего русского духовенства составляли:

- доброхотные даяния прихожан за требы, распределяемые между членами причта;

- земельные наделы в 30... 100 десятин на причт, не подлежащие отчуждению и свободные от земских сборов;

- руга - сборы с прихожан, включая пожертвования из недвижимости (так называемые ружные земли), жалования от местных обществ и пр.

Было и денежное пособие от казны на содержание причтов, но даже к 1890-м гг. оно не превышало двух с небольшим млн. рублей на всю Россию и шло в те наименее благополучные места, где церковный народ, в принципе, не мог содержать своих служителей. Наконец, диаконы, прослужившие беспорочно 35 лет, могли получать пенсию до 65 руб. в год [385, с. 148-152, 318-321; 27]. Неудивительно поэтому, что нищета приходского духовенства Русской Православной Церкви во второй половине XIX в. стремительно прогрессировала и с каждым годом становилась всё более вопиющей. Даже ради сколько-нибудь достойных похорон усопших клириков приходилось создавать погребальные кассы, куда поступали небольшие взносы ото всех местных церковно - и священнослужителей [205, с. 71]. В 1891 г., когда поручик В.А. Городцев делал первые шаги в области археологии, Святейший Правительствующий Синод обратил, наконец-то, особое «внимание епархиальных начальств на необходимость повсеместного (! - А.Ж.) открытия епархиальных ремесленных школ для бедных детей церковно- и священнослужителей, которые обеспечили бы им честный кусок хлеба (siс! Чего стоит одна только формулировка! - А.Ж.). В проектируемых школах предполагается обучать детей ремеслам: переплетному, сапожному, портняжному и столярному» [499, стб. 1749]. Комментарии здесь, что называется, излишни, разве что для полноты впечатления можно добавить, что процитированное здесь известие было опубликовано под красноречивой газетной рубрикой «Русская жизнь».

Вполне естественно, что в столь неблагоприятных внешних условиях своего существования лица духовного звания часто получали от местных властей весьма жёсткую, нелицеприятную оценку. Так, согласно губернаторскому отчету на Высочайшее имя за 1862 г. (который, соответственно, относился ко времени младенчества Василия Алексеевича Городцева), «духовенство в Рязанской губернии в общественном отношении не приобрело себе того значения, которое оно должно бы иметь в среде других сословий, по высокой цели своего призвания. Нравственное влияние его на массу весьма ничтожно, и если еще поддерживается в некоторой степени, то нисколько не усилиями духовенства, а единственно присущим русскому народу чувством религиозного уважения ко всему имеющему священное назначение. Слабость влияния духовенства объясняется схоластическим его воспитанием в семинариях, не приложимым к общественной жизни, личным несочувствием его к своим обязанностям, часто принятым не по призванию, а по необходимости, и, наконец - зависимостью его от общества в материальных средствах, доводящею большинство духовенства до отступлений от нравственно-религиозных начал, в видах материальных расчетов» (цит. по: [406, с. 219]).

Пренебречь же «видами материальных расчетов» было совершенно невозможно, ибо семьи клира, как правило, не отличались по размерам от крестьянских. Когда в 1869 г. матушка диакона Алексея Кузьмича Городцева, Елена Симоновна, урож¬дённая Щепелева, скончалась, она оставила на его руках шестерых детей: Анну 16 лет, Елену 12-ти, Василия 9-ти, Николая 7-ми, Петра 5-ти и Марию 3 лет [379, с. 122]. Заботы о хозяйстве многочисленного семейства легли, естественно, на старших дочерей и в первую очередь на Анну. Начальное же образование дети получали по давней русской традиции дома, в данном случае - от их деда по матери С.П. Щепелева, однако и он скончался где-то в первой половине 1870-х гг. [203, л. 1-2]. В материалах рязанского краеведа В.И. Зубкова сохранилась характерная запись о том, как «осенью 1875 г. Анна отвезла Петра в Рязань для поступления в Духовное Училище» [ib., л. 2]. Иначе говоря, П.А. Городцев начал систематически учиться в тот самый год, когда в учебном процессе его старшего брата Василия произошёл заметный перерыв; речь об этом перерыве будет в следующей главе. Да и судя по виду родного дома и усадьбы, который собственноручно запечатлел в 1912 г. на «рис. по памяти» В.А. Городцев [65, с. 7], семья сельского диакона в Центральной России 1860-х гг. жила весьма стесненно.

Дубровичи, как и вся здешняя земля, были замечательны не только стариной, о которой уже говорилось выше, но и древностью, причем весьма глубокой. И древность эта не таилась в недрах, но живо, органично входила в быт и мировосприятие местных жителей. Не случайно В.А. Городцев в одном из первых публичных сообщений о начатых им полевых работах поведал про каменные орудия из окрестностей села Дубровичи, о том, «что в детстве он, играя со своими сверстниками, имел их немалое количество в руках, что эти камни служили им даже для специальной игры» (см. Прил. 20). «Нахождения каменных орудий в окрестностях с. Дубрович, Рязанской губернии и уезда, мне были известны в раннем детстве: каменные орудия были мои детские игрушки, - и позднее вспоминал Василий Алексеевич. - Девятилетним мальчиком я знал, где можно было найти более всего громовых стрел (так называются каменные орудия в с. Дубровичах) и всегда отыскивал их особенно много в местечке, называемом Борок, по дороге из с. Дубрович в луг Вайцы, где, вследствие постоянной езды, образовалась в рыхлом наносном песке сначала небольшая впадина (ухаб), которая во время весенних окских разливов действием воды настолько углубилась, что на этом месте сделалось озеро, названное впоследствии Кремневою музгою. В 69 и 70 годах была уже вода в Кремневой музге, но неглубокая, так что можно было легко добывать кремневые орудия с его дна. Причём, орудия эти находились не на поверхности дна, как это оказалось в настоящее время (цитируемый текст был публично доложен осенью 1889 г., но опубликован только в 1901 г. -А.Ж.), а на некоторой глубине, в песчаном слое дна» [116, с. 82].

Каменные же наконечники стрел и в особенности топоры, а также керамика были очень нужны детям Дубровичей. «В конце шестидесятых годов, - опять же по свидетельству В.А. Городцева, - в селе Дубровичах распространилась совершенно необычная игра в "черепки", под которыми разумелись небольшие камешки, добываемые или на поверхности "плотинных неолитических жилищ" на холме "Черепков", или на месте богатейшей неолитической мастерской кремневых орудий, где в настоящее время образовалось новое озерко, названное Кремневою музгою. Игра заключалась в том, чтобы сложенные в пирамидку камушки сбить с определенного расстояния плоским, более крупным камушком - "битком". Выигрыш зависел в большей степени от гладкости битка и игроки старались отыскивать полированные кремневые топоры и пользоваться ими как "битками". Какое огромное количество неолитических орудий погибло благодаря этой игре, трудно себе и представить!» [124, с. 5].

Разумеется, дети Рязанщины забавлялись «черепками» не в одних только Дубровичах. Со временем аналогичные игры были зафиксированы самим Василием Алексеевичем, а также другими местными археологами практически по всему Рязанскому Поочью. Характерный пример - Ловецкие Выселки чуть выше села Белоомут, Зарайского уезда (кстати, в этом-то селе и родился в 1804 г. уже упомянутый мною этнолог и археолог, современник А.С. Пушкина и человек из его окружения, Николай Иванович Надеждин). На Выселках и в середине 1890-х гг. всё ещё фиксировалась ситуация, когда берег после паводка «покрывается вымытыми из почвы кремнями разных форм и обломками посуды. <...> Но, с течением времени, все это быстро уничтожается и исчезает. Главными истребителями являются дети, которые считают за удовольствие отыскать получше камень и подальше бросить его в воду, чтобы получилось несколько рикошетов» [119, с. 557].

Взрослые селяне не отставали от юных дубровичан, проявляя весьма своеобразный интерес к «громовым стрелам». «В лучших случаях, найденные кремневые полированные топоры и долота, а также прекрасно оббитые наконечники крупных кремневых копий и ножей попадали в руки сельских знахарей и знахарок и, под именем "громовых стрел", сберегались то для скатывания с них воды, чтобы лечить последнею недуги обывателей и домашних животных, то для "прикалывания колик" (массажирования ревматических и других заболеваний). Но и эти отборные древние вещи гибли массами в опустошительных пожарах так часто посещавших село Дубровичи, получившее крайне тесную, сгущенную планировку. Все другие вещи, попадавшие в руки обывателей, чаще всего, конечно, крестьян, снова терялись или уничтожались, переделываясь в кузницах в новые формы, если вещи были сделаны из металла» [124, с. 4-5]. Несколько раньше этой публикации, на рубеже веков, В.А. Городцев писал о своих односельчанах так: «через расспросы крестьян было узнано, что кремневых орудий на руках жителей много, и особенно много у повивальных баб и тех женщин, которые занимаются ворожбою. Каменные орудия, по их воззрению, падают с неба во время грозы, почему и называются громовыми стрелами. Громовые стрелы имеют чудные целебные свойства и употребляются как медицинские пособия. Вследствие последнего, владельцы орудий вообще неохотно расставались с ними»[116, с. 84], хотя Василию Алексеевичу, барину «из своих», поповичу и офицеру, было, конечно же, трудно отказать.

Позднейшее мифологическое истолкование этих артефактов довольно просто по структуре. Рязанский краевед 1870-х гг. П.И. Алфеев изучал в своё время «громовые стрелы, которые в древности употреблялись вместо огнива и от нечистой силы. Эти стрелы служили в то же время и предохранительными средствами от грома - громоотводами, по верованию народа, потому что нечистая сила не может поселиться в том доме, где есть громовая стрела; а если в каком доме нет нечистой силы, то, значит, не за чем и стрелы пускать в тот дом, в котором некого поражать. Так обыкновенно рассуждают крестьяне» (цит. по: [119, с. 653]). Иначе, по-русски говоря, бомба два раза в одно место не падает...

Что же касается тех «громовых стрел», которые применялись в медицинских целях, то их чаще всего, к сожалению, грели или варили. По свидетельству графа А.С. Уварова, «доселе еще крестьяне, в случае колотья, нагревают каменный топор и прикладывают к животу. Другие варят топор в воде и пользуются этою водою. Каким бы образом каменные топоры ни употреблялись при лечении, однако на многих экземплярах, хранившихся у крестьян, видны ясные следы такого раскалывания или кипячения их на огне» [612,1, с. 13]. Использовались, впрочем, и другие, не столь суровые относительно «стрел» методы. Так, по словам В.А. Городцева, в 1895 г. в деревне Береговой Белевского уезда Тульской губернии (это район, пограничный с Рязанским Поочьем) ему «показывали восемь экземпляров каменных орудий, из которых удалось купить три. Прочие орудия владельцы не хотели продать вследствие суеверной привязанности к этим предметам: крестьяне верят, что кремневые стрелы падают с неба и знахарки или повивальные бабки лечат ими, скатывая с кремней воду, что называется у них "бабить". Как приобретенные, так и все виденные мною орудия состоят из небольших стрелок и продолговатых скребков, типичных для неолитической эпохи» [119, с. 527]. Опять же, согласно информации В.А. Городцева из той же экспедиции, в селе Окаемово Рязанского уезда и губернии, т. е. уже гораздо ближе к родине самого учёного, «на пашнях церковного причта найдено лет тридцать тому назад (т. е. в 1860-е гг., годы детства Василия Алексеевича. - А.Ж.) кремневое полированное долото, купленное мною у крестьянки, которая лечила им детей и взрослых, скатывая воду. Про случай находки этого орудия владетельница с полным убеждением рассказывала следующее: была страшная гроза; туча долго стояла над церковным полем и из нея выпала эта громовая стрела. Сначала стрелы никто не замечал, но затем стали видеть, что над местом, где упала она, появляется огонек и дымок. Однажды владетельница пошла на огонек и нашла эту самую стрелу: огонек исходил от нея; и стала владетельница стрелою пользовать больных и многих исцеляла» [ib., с. 567].

Примечательно, что сам Василий Алексеевич напрямую идентифицирует этот опыт своих земляков с ритуалами сибирских шаманов; сопоставления подобного рода весьма характерны, показательны для тогдашней методикиархеологических изысканий. Причём, что очень важно, В.А. Городцев проводит столь важную аналогию по неопубликованным, более того - по анонимным данным:

«передавшему мне сей рассказ случалось видеть» и пр. [sic., с. 567-568]. В те времена априорное доверие к научной добросовестности исследователя (в данном случае - В.А. Городцева) было столь велико, что подобный приём нис¬колько не умалял в глазах коллег информационной ценности свидетельства, оформленного - на современный взгляд - весьма некачественно.

Примечательно, однако, что к исходу XIX в. восприятие местными жителями «громовых стрел» понемногу становится более сложным, неоднозначным. Так, применительно к селу Вышгород, которое расположено на правом берегу Оки несколько ниже Ольгова монастыря, т. е. опять же неподалёку от Дубрович, В.А. Городцев сообщает в 1895 г. следующее: «В окрестностях села, на пашнях, крестьяне часто находят каменные орудия, преимущественно кремневые стрелы, которыми крестьянки лечат больных, прикалывая (массажируя) и скатывая с них воду. Сельский старшина уверял, что его мать, умершая в 1885 г.,имела до 40 различной формы каменных орудий, найденных ею на пашнях в окрестностях села, из которых у него уцелело только два: кремневый полированный клин и наконечник стрелы; оба орудия старшина передал через меня Московскому Археологическому Обществу. Каменная стрела весьма изящной формы имеется у одной старухи, которая на предложение продать мне стрелу отвечала, что стрела для нея дороже денег, так как от нея много помощи людям: старуха повивает детей. Подобные орудия, по словам выжгородского старшины, имеются и у других женщин их села» [ib, с. 597-598].

Следует отметить, что местные землепашцы во времена В.А. Городцева вообще были весьма древностелюбивы и любопытны. «Последнее обстоятельство, - как пишет Василий Алексеевич, - заставляет некоторых из крестьян с. Вышгорода время от времени испытывать счастье и рыть бока городища. Особенно усердным искателем кладов является церковный староста; к сожалению, я не мог лично видеть этого кладоискателя и получше расспросить о результатах его долголетних поисков. По словам же вышгородского старшины и священника, кладоискателю попадались разные металлические вещи, вроде медных привесок, железных стрел и копий, а также и каменные орудия, которые он бережет из любопытства у себя. Изредка ему удавалось находить цельные большие горшки, наполненные золою» [119, с. 599]. Понятно, впрочем, что староста (чьё имя, я надеюсь, можно установить по материалам Государственного архива Рязанской области), узнав, что его давними «археологическими» раскопками интересуется заезжий офицер, бежал, по выражению А.С. Пушкина, «быстрее лани»... Это В.А. Городцеву, по собственным его словам, было весьма досадно. Но в данном случае Василий Алексеевич как диверсант-профессионал, упустивший из-под руки столь важного для него информатора, был, конечно же, сам виноват.

На таком историко-культурном фоне неудивительно, что «громовые стрелы» Рязанского края постепенно всё больше и больше становились жертвой рассудочного, рационализированного мировосприятия. Как свидетельствует публикация в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» середины 1870-х гг., т. е. уже времени отрочества В.А. Городцева, в селе Дегтяном, что расположено несколько ниже Старой Рязани, за правым поворотом и «эской», по левому берегу Оки, «одна личность, А.С... (так в тексте. - А.Ж.) передавала, что ея дед имел целый мешок громовых стрел, собранных им около Громовой ямы. Эти стрелы он продавал соседям и, что особенно удивительно, весьма дешево -за два куриных яйца каждую (N8! Очевиден магический характер этой

"торговли": в процессе её формировался некий разнесенный комплекс в виде "стрелки о двух яйцах", который соединяет участников мены. Но, к сожалению, эта, пусть даже этнографически очень интересная, "торговля" сгубила-таки весьма неплохую археологическую коллекцию. - А.Ж.)» (цит. по: [119, с. 653-654]). А к середине 1870-х гг. местные жители стали увлекаться уже и «технологическими» наблюдениями над подножными древностями; так, один из крестьян того же села Дегтяного, Ясов (так фамилия обозначена в оригинальном тексте. - А.Ж.), описывая сборщику информации очередную «громовую стрелу», поведал, что «она состоит из самого твердого кремня, имеет вид стрелы, поверхность ея волнообразная, отчего она так и расщепляет деревья на мелкие куски» [ib., с. 654]. В то же время сам В.А. Городцев неоднократно отмечал, применительно к окружающим его родные Дубровичи местностям, что крестьяне «часто находят в обнажениях дюн каменные орудия, называя их громовыми стрелами, которым, однако, не придают никакой ценности и не сберегают их» [ib., с. 559].

Однако большая часть местных жителей по-прежнему уделяла серьёзное внимание не только «громовым стрелам», но также древним погребениям и кладам. По свидетельству А.И. Черепнина, «находчики предварительно выбирают серебряные украшения и другие бытовые вещи как более интересные или пригодные для женских украшений. Мне случалось видеть на крестьянках старинные серьги, кольца и очень древние бусы» [641, с 2]. В другой своей работе тот же А.И. Черепнин отмечает: «Крестьянские девочки усердно занимались разыскиванием серебряных вещей; собранные находки они отдавали переделывать на кольца и серьги теперешней формы» [648, X, 1, с. 13]. Не случайно рязанцы были замечены в усердном кладоискательстве еще на заре отечественной археологии, в эпоху Алексея Михайловича [67, с. 6; 269, с. 142-143]. Да и в самих Дубровичах хорошо была известна «старая легенда, сложившаяся гораздо ранее шестидесятых годов (1860-х. - А.Ж.), когда ещё дюна покрывалась строевым сосновым бором и поверхность её находилась в первобытном покое. Эта легенда гласила, что в песчаных буграх Борка скрыто много бочонков меди и серебра. Основой этой легенды могли служить реальные находки обильных медных и серебряных украшений древнего финского могильника при случайных земляных работах на его площади, причём мысль о бочонках могла возникнуть при находке бронзовых гривен, принимавшихся за обручи» [124, с. 5]. «Про Борок рассказывали, - писал В.А. Городцев несколько ранее, - что там зарыт волшебный клад, достать который может лишь тот, кто окопает весь Борок глубокою канавою, и тогда он сразу найдёт три ряда бочек: верхний ряд - с медными деньгами, средний - с серебром, а самый нижний - с золотом (такое впечатление, что среди просвещённых дубровичан явно были в ходу переводы сказок Г.-Х. Андерсена. -А.Ж.). О Черепках говорили, что там в незапамятные времена жил богатырь, а другой жил, по одним рассказам, в с. Дубровичах, в версте от Черепков, а по другим в д. Новоселках, по правому берегу р. Оки, при впадении Музгинского озера в последнюю, в 4 верстах от Черепков. Оба богатыря жили в ссоре и каждый день бросали друг в друга топоры.

Говорили, что в Черепках лет тридцать назад (т. е. опять же где-то в 1860-1870-е гг., в самое детство В.А. Городцева. -А.Ж.) хорошо можно было видеть каменные стены, углублённые в землю на 1,5 аршина (около метра. - А.Ж.); стены были круглые и походили как бы на два отдельных каменных погреба, заваленных мелким известковым щебнем от разрушившегося верхнего строения. Диаметр погребов был приблизительно одинаков и не превышал 10 аршин (семи с небольшим метров. -А.Ж.). В то время в щебне находили много хороших громовых стрел. В настоящее же время (имеется в виду самый конец XIX в. - А.Ж.)щебень почти весь разобран на домашние постройки крестьян и от стен не осталось никакого следа» [116, с. 84].

Применительно к одному из вышеозначенных сюжетов - обработке объекта по периметру, в результате чего должно состояться нечто комплиментарное для данной культуры, - уместно привести этнографическую заметку В.А. Городцева о его односельчанах по случаю угрозы эпидемии: «Опахиванье деревни во время эпидемий. <...> С. Дубровичи: опахивают вдовы, вдовцы и парни сохой, иконой, петухом и чучелом, которое несут впереди и как бы гонят, крича: "Нечистый дух с села долой!" В конце опахиванья разрывают чучело и разбрасывают на воздух. Дорогой во время совершения обряда читают "Да воскреснет Бог" (67-й псалом. - А.Ж.) и идут очень тихо; встречных прогоняют за черту» [114, с. 186]. Перекличка окапывания на предмет кладоискания и опахивания на предмет эпидемиологии в данном случае более чем красноречива по своему смыслу; да и вообще, судя по всему, хранение и периодическое возобновление границы, пусть даже ритуальное, и в XIX в. оставалось для дубровичан обычным, актуальным делом. И, конечно же, далеко не последнюю роль в поддержании устойчивости, стабильности дубровической ойкумены играли «громовые стрелы», а также «старинные серьги, кольца и очень древние бусы».

Очевидно также, что древностелюбивые дубровичане, земляки В.А. Городцева, вполне органично смотрятся на фоне традиционного восприятия подножной археологии. «Верование в силу громовых стрел держится в народе находками: кремневые наконечники стрел, которые попадаются в земле и в курганах, крестьяне считают именно этими тройными стрелками, имеющими лечебные свойства» [16, с. 52]. С давних времен составлялись пусть небольшие, но весьма характерные «коллекции» подобных находок, как, скажем, та, что в мае 1914 г. была обнаружена самим В.А. Городцевым в погребении вятичского «кудесника» XI в. близ станции Барыбино, Рязанско-Уральской железной дороги. «Здесь найдены две великолепно обработанных кремневых стрелы, очевидно, вложенных в мешочек, который был подвешен у пояса покойника на железных кольцах и украшен бронзовой бляшкой» [141, с. 17]. Другое неолитическое собрание такого рода было открыто в 1970-е гг. на усадьбе новгородского иконописца XII в.; оно включало терочник, наконечник стрелы, тесло, а также овальное каменное яйцо с зооморфным изображением [260, с. 101-102]. Ромбовидный фатьяновский топор с железным стержнем в проушине (т. е. насаженный на топорище позднейшими находчиками) выявлен на Смоленщине, на владельческой усадьбе городища Хлепень (ХI-ХIII вв.), в слое пожара с артефактами монгольского нашествия [565, с. 289-290]. Кремневые изделия, а также фатьяновские топорики (один в обломке, другой - целый, довольно вычурной формы) обнаружены и на Рязанщине - на посаде Ростиславля в слое XII— XIV вв. Располагались они довольно компактно, так что и здесь возможен остаток «коллекции», тем более что целый топор из темно-красного кварцита имеет явные следы позднейшего употребления [250, с. 190-193]. Ещё одно небольшое «собрание древностей» - неолитические нож и скребок - были выкопаны в келье Успенской Шавыкиной пустыни, что близ Троице-Сергиевой обители, среди материала конца XIV - начала XV вв. Характерно, что это «собрание» находилось в келье инока, работавшего по металлу [653, с. 137, 139, 165, 167]. В наши дни подобные древности находят у обывателей не менее своеобразное применение, например в качестве грузила на колодезном ведре [312, с. 15, здесь же фото фатьяновского топорика на ведре], т. е. как средство общения с Нижним миром.

Аналогичное употребление «громовые стрелы» находили и в других культурах, в частности на территории Болгарии. Здешние «народные предания о каменных орудиях» были проанализированы В.В. Шкорпилом в очень интересном обзоре, опубликованном в Одессе в 1896 г. [665, с. 83-84]. Подобные рассказы о том, как «жены, которые часто выкидывают, носят такой камень под мышкой до наступления родов», или же как «в сосуд, наполненный водою, кладут каменное орудие и оставляют его в лунную ночь под открытым небом» [ib.], В.А. Городцев наверняка слышал от своих сослуживцев, участников Русско-турецкой войны, особенно после того, как розыскания самого Василия Алексеевича на дюнных памятниках Рязанщины стали всем известны и вызвали живой интерес.

Следует подчеркнуть: каменные наконечники использовали в оправе тельников, «громовые стрелы» из кремня применяли для возжения свечей, лампад и кадил при богослужении [514]. Возможно, церковное (пасхальное) употребление предполагалось и для неолитического яйца из тёмно-серого сланца на вышеупомянутой усадьбе новгородского иконописца [260, с. 101]. Такова же была судьба цветных металлов из древних кладов: их пере¬плавляли в ризы чудотворных икон, богослужебные сосуды, колокола [308, с. 255]. Этот стандарт восприятия «народной археологии» хорошо виден в расхожей формуле одного из кладоискательских заговоров: «Около клада стоит пристав (чорт) и никому не дает денег. <...> А кто возьмет этот клад, тому построить собор-церковь и поставить в ней Животворящий Крест» [76, с. 415]. И, что самое важное, эта формула действительно реализовывалась на практике. К примеру, в 1893 г. батюшка упомянутого выше древностелюбивого села Вышгород Рязанского уезда и губернии «обратился к прихожанам за помощью по сооружению серебряной ризы для одной церковной иконы, и ему крестьяне принесли много старинных серебряных вещей, найденных в селе при различных земляных работах. Среди вещей были серьги, перстни, разные монеты и др. Все это сдано на сплав» [119, с. 597].

Не случайно за находками такого рода в обиходе прочно утвердилось понятие «Божья милость». По свидетельству Петра Ивановича Лерха (1828-1884), который много занимался в 1860-е гг. первобытной археологией, а в 1870-е стал секретарём Императорской Археологической Комиссии, «в Великороссии крестьянин называет этим словом все, что он считает упавшим с неба, и не только метеориты, но и изделия и орудия каменного периода, которые он, подобно тому как и первые, называет «громовыми стрелами» [104, с. 213]. Эту «Божью милость» следовало беречь и отнюдь не употреблять на профанные нужды -такие, как жернова ручных и стационарных мельниц, или же гнёт на солому при варении пива [ib., с. 206, 213]. Напротив того, ископаемая «Божья милость» хранилась как святыня, и даже находила литургическое применение. Скажем, при освящении храма её (разумеется, не всякую «милость», но лишь надлежащей увесистости) использовали для прибития верхней напрестольной доски, после чего, согласно Уставу, полагали под Престол на вечное хранение [ib., с. 208, 209]. Аналогично использовались в Православной Церкви и другие древности. Так, при возведении храмов довольно широко употреблялись каменные языческие идолы, причём в их фундаменты и стены зачастую монтировали целые изваяния [497, с. 12-13]. А потому совсем не удивительно, что, к примеру, оправленный в золото каменный топор оказался среди тех даров, которые византийский император Алексий I Комнин (1048-1118) направил при своём восшествии на престол в 1081 г. «брату» - германскому императору Генриху IV (1056-1106), известному как бескомпромиссный борец с римскими папами [612,1, с. 7].

Впрочем, здесь возможны были и куда более колоритные варианты; так, в 1832 г. рязанские крестьяне выпрашивали у археолога Ф.Г. Солнцева открытые им каменные саркофаги «лошадей из них поить» [570, XVI, с. 148]. Здесь, казалось бы, при внешне абсолютно прагматичном характере просьбы местных землепашцев очевидно, тем не менее, влияние духовного авторитета весьма почитаемых в этом регионе святых мучеников Фрола и Лавра, которые известны в православном предании как каменотесы и покровители коневодства. Довольствовать не просто из древнего, но именно из каменного гробовища благородное животное, любимое Фролом и Лавром, друзьями Божьими, - конечно же, сугубо благочестивое деяние для православных землепашцев; но в той же (если не в большей) мере деяние это полезно для их коней. Так что стараниями учёного-археолога Ф.Г. Солнцева в начале 1830-х гг. был зафиксирован весьма ценный историко-этнографический эпизод, отражающий одну из особенностей местного восприятия памятников древности.

В то же время Православная Церковь принимала во внимание два весьма неблагоприятных обстоятельства:с одной стороны, широкое распространение

«громовых стрел» в еретической среде, а с другой - явно не полезный, суеверно-магический характер бытования этих же «стрел» в народе. Так, в 1638 г. слепая жена московского сапожника Феклица была уличена в том, что «грыжи людем уговаривает, а наговаривает на громовую стрелку да на медвежий ноготь, и с тое стрелки и с ногтя дает пить воду» [651, с. 93]. Случай этот, собственно, и стал известен лишь потому, что относительно него было заведено уголовное дело. Сто с небольшим лет спустя (в 1771 г.) выходит в свет ироикомическая поэма «Елисей, или Раздраженный Вакх» известного, любимого А.С. Пушкиным русского поэта Василия Ивановича Майкова (1728-1778). Здесь, в частности, мы видим ворожею, призванную для прогнания нечистой силы из хором винного откупщика. Эта ворожея пришла,

Здесь я позволю себе небольшую, но важную историографическую реплику. В.И. Майков во второй половине XVIII в. явно различал в массиве подножной археологии «громовые стрелки», т. е. неолитические орудия, от «чертовых пальцев», т. е. белемнитов. Очевидно, что Василий Иванович напрямую следовал здесь народному опыту, на основании которого он и выстраивал свою поэму. Возможности для накопления и систематизации этого опыта у него были: В.И. Майков хорошо знал народный быт по собственному его ярославскому имению, да и, служа с 19 лет рядовым в лейб-гвардии Семёновском полку, жил в казарме вместе со сдаточными солдатами из крепостных крестьян. А вот столетие спустя не кто иной, как сам Владимир Иванович Даль (1801-1872), который также опирался на богатый фольклорноэтнографический материал, внесёт в этот вопрос очевидную путаницу. «Громовая стрела» у него - «пальчатая сосулька, образующаяся в песках от удара молнии и сварки песка; также чертов палец, окаменелость белемнит» [136, I, с. 397]. Соответственно, «чортов палец», по В.И. Далю, -«ископаемый белемнит, окаменелый слизень; скипевшийся, сплавленный в виде пальцев ударом молнии песок» [ib., IV, с. 598]. Белемнит же - «окаменелое ископаемое, допотопное животное из семьи мякотных; чортов палец, громовая стрела» [т., I, с. 81]. Так что Д.Н. Анучину пришлось очень деликатно, уже после кончины Владимира Ивановича, поправить своего именитого коллегу в следующем тексте: «Название "громовых стрелок" и "топорков" придается народом - у нас и за границей - не столько белемнитам, сколько настоящим каменным стрелкам и топоркам, издельям каменного века, находимым в земле» [663, с. 197, примечание].

Неудивительно поэтому, что в церковно-дисциплинарной литературе наших монастырей можно часто встретить такие достаточно жёсткие нормы, как, скажем, «Правило Афанасия, инока Иерусалимского, о наузех и о стреле громнеи. Стрелы и топори громнии - и нечистая, и богомерзкая вещь. Аще недугы подсыпания и лечит огненныя болезни, аще и бесы изгонит, и знамения творит, проклята есть, и ти, исцелемии ею. Не весь бо прорицая праведен, ни весь бесы изгонея свят, аще не от дел Познань будет, по Господнему слову, всяко бо древо от плода познати повеле» [679, с. 111]. По оценке графа А.С. Уварова, который ссылается в данном случае на собственное собрание рукописей, это правило «встречается почти во всех Кормчих книгах» [612,1, с. 12]; кроме того, это правило можно видеть и в «Домострое», и в другой аналогичной литературе церковно-устроительного порядка. Следует подчеркнуть, что данная норма восприятия «подножной археологии» не есть поздняя инновация, она давно и достаточно прочно укоренена в православной традиции. Более того, один из хрестоматийных, весьма показательных примеров этой нормы напрямую связан с типом артефакта, который хорошо известен нашим археологам по материалам Прикамья и Нижней Оби.

А именно, ещё полтора тысячелетия назад преподобный Антоний Великий, самый прославленный из отцов-основателей православного монашества, был подвергнут очередному искушению нечистого. Последний, согласно житию преподобного Антония, «в мечтании представляет ему лежащее на пути большое серебряное блюдо (выделено мною. - А.Ж.). Антоний, уразумев хитрость ненавистника добра, останавливается и, смотря на блюдо, обличает кроющегося в призраке диавола, говоря: "Откуда быть блюду в пустыне? Не большая это дорога; нет даже и следов проходившего здесь. Если бы блюдо упало, не могло бы оно утаиться, потому что велико; потерявший воротился бы и поискав, непременно нашел бы его, ибо место здесь пустынное. Диавольская это хитрость. Но не воспрепятствуешь этим твердому моему намерению, диавол: блюдо сие с тобою да будет в погибель (Деян. 8, 20)". И когда Антоний сказал это, оно исчезло, как дым от лица огня (Псал. 67, 2)» [20, с. 189]. Столь же, если не более настороженно, относятся к аналогичным находкам и наши современники. Так, в 1960 г. в Кочевском районе Коми-Пермяцкого национального округа были выявлены два сасанидских серебряных блюда, найденных в своё время в чистом поле. «Из одного блюда хозяйка кормила кур, другим накрывала большой чугун, в котором обычно варила картофель для скота» [129, с. 100]. Пожалуй, Любовь Степановна Грибова права, когда объясняет такое обращение с древними артефактами магическим страхом народа перед ними [ib., с. 101].

Означенные здесь сюжеты давно и хорошо известны. Умалчивая о более поздних изысканиях, отмечу лишь, что ещё в 1870-е гг. Д.Н. Анучин собирал и систематизировал информацию о явно неслучайных находках каменных орудий в позднейших памятниках [295, с. 124-127]. Интересовался этим явлением и А.И. Черепнин - старший современник и коллега В.А. Городцева по рязанской археологии [648, XII, в. 2, с. 263, 268, 276]. В числе тех, кто обращался к этой проблеме и был современником раннего В.А. Городцева, можно назвать и графа А.С. Уварова, и А.А. Спицына, и Н.И, Веселовского, да и ещё целый ряд археологов. А потому куда интереснее, поучительнее в нашем случае не сам факт увлечения дубровичан древностями, но место и время этого увлечения - Рязанский край 1860-х гг.

Дело в том, что и игра в «черепки», и ношение «очень Древних бус» распространились среди жителей этих мест отнюдь не на фоне подъема научной археологической изыскательности. А ведь именно так при первом впечатлении мог бы подумать специалист (в соответствии с печальной, хорошо известною схемой: археологи начинают интенсивнее копать - местные жители начинают живее интересоваться древностями). В данном же случае вышло совсем наоборот: к середине XIX в. «русское поле» на Рязанщине было, по существу, предано забвению, а накопленный за долгие годы исследовательский опыт практически утрачен. Однако этот опыт не просто был; ещё совсем недавно - в Пушкинскую эпоху, да и чуть позже - здешние исследования формировали лицо отечественной археологии, задавали ей тон.

Впрочем, историческими памятниками Рязанской земли заинтересовались гораздо раньше. Ещё в первой половине XVI в., при начале исторического бытия села Дубровичи, современники обращали внимание на руины Старой Рязани. Информация об этом замечательном памятнике русской древности расходилась настолько широко, что стала известна даже иноземцам [101, с. 134, 136; 196, с. 472-473]. Здесь, правда, следует отметить, что для России того времени публичная огласка подобной информации - пожалуй, характеристика не столько исследовательского потенциала любознательного Сигизмунда Герберштейна (1486 — 1566), сколько серьёзного упущения в работе лиц, которым положено было опекать любопытствующих чинов иностранных посольств. Во второй половине XVII в., на заре отечественной археологии, рязанцы, как уже отмечалось, занялись кладоискательством. И занялись они этим столь усердно, что на их раскопки обратили внимание столичные «сыщики». В результате несколько пастухов и землепашцев из окрестностей Старой Рязани побывали в 1673 г. «у пытки и огня»; попутно выяснилось, что интерес к местным древностям проявляли в это время не только простые крестьяне, но и некий «поп Тарас», а также серебряных дел мастер Алёшка Кобыляк [67, с. 6; 269, с. 142-143].

В середине же и во второй половине XVIII в. рязанские древности приобретают для русских исследователей особое значение. Это произошло после того, как тайный советник Василий Никитович Татищев (1686-1750) идентифицировал Тмутарокань с одним из городищ в верховьях Прони, а генерал-майор Иван Никитович Болтин (1735-1792) - как Старо-Рязанское городище [51, с. 303-305; 671, V, стб. 503-506, VI, стб. 223-235]. Правда, В Н. Татищев также был склонен рассматривать Рязанское княжество именно как княжество Тмутароканское [596, с. 118] и, в принципе, не возражал против того, что город Тмутарокань - это, «рассмотря точно гистории», и есть Старая Рязань [597, с. 170]. В числе исторических областей Белой России он называл, в частности, «Тмутарокань, в нем Резань, последи Переславль» [ib., с. 183]; в иной формулировке - «Генерал-губерния Белороссийская или Московская, провинция Рязанская, древний Тмутаракань» [596, с. 118].

Разумеется, эти, как и прочие, современные им, идентификации Тмутарокани (а её искали и на Нижней Волге, и в Слободской Украине, и на Нижнем Дону, и даже, кто бы мог подумать - в Литве!), - все эти идентификации были довольно скоро изжиты. Славный, но загадочный город стараниями отечественных археологов - сначала академика Готлиба-Зигфрида Байера (1694-1738), который первым верно определил местонахождение Тмутароканского княжества [392, с. 180-196], а затем графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина (1744-1817), опять же впервые опубликовавшего хорошо известный в нашей науке Тмутароканский камень, - этот город уже к середине 1790-х гг., что называется, «вернулся» на своё историческое место [671, V, стб. 503-506, VI, стб. 223-235; 360; 510, с. 457-471; 336]. Однако интерес к рязанским древностям, который был спровоцирован хотя и ошибочными, но весьма авторитетными идентификациями важного археологического памятника, не иссяк. Более того, этот интерес даже получил развитие благодаря весьма любопытным случайным находкам - к примеру, тем руинам, которые были обнаружены при нивелировке Зарайского Кремля в 1889 г. [53, с. 96-97].

В это же время внимание местных и столичных любителей привлекают восточные древности Касимова. Так, в самом начале августа 1768 г. этот замечательный уездный город, относящийся тогда к Воронежской губернии, посетил проездом 26-летний академик и профессор натуральной истории Петр-Симон Паллас (1741-1811). Им были осмотрены и впервые, пожалуй, толково описаны «еще находящиеся в городе изрядные остатки Татарских строений, соблюдения достойных» [386,1, с. 42]. Кроме того, П.-С. Паллас констатировал относительно погребений в ханском склепе, что «хулы достойные любопытные люди новейших времян их спокойное домовище разрушили, так что ныне ничего больше не находится, как только около лежащие разбросанные черепы, кости, волосы и лоскуты» [ib., с. 47]. Уже в 1773 г. эта информация дошла до русской читающей публики с началом издания знаменитого «Путешествия по разным провинциям Российской Империи» Палласа.

Долгое время «хулы достойные любопытные люди новейших времян» оставались безымянными. Но теперь, благодаря опубликованным десять лет назад письмам и рапортам П.-С. Палласа в Императорскую Академию Наук, можно идентифицировать, по крайней мере, одного из «любопытных» - тогдашнего воеводу в Касимове генерала Симонова (возможно - брат полковника Ивана Яковлевича (Даниловича - ?) Симонова, коменданта Яицкого Городка, славного своей героической обороной против пугачёвцев в декабре 1773 - апреле 1774 гг. [477, по именному указ.]). «Эти памятники, - пишет П.-С. Паллас в рапорте от 11 августа 1768 г., - простояли бы еще многие столетия, если бы в наше просвещенное время своекорыстие одного единственного чело¬века не разрушило их все самым что ни на есть варварским образом. <...> Ханская гробница стоит в саду господина генерала. Она довольно хорошо сохранилась, хотя склеп под ней взломан и разграблен, а находящиеся в самой гробнице памятники и камни с надписями, кроме двух, тоже опрокинуты и разбиты» [387, с. 32].

Следует отметить, что судьба памятников Касимова явно беспокоила П.-С. Палласа. «Им в ближайшее время грозит полное уничтожение, - сообщал он в том же рапорте, - ежели не будет оказана высокая протекция» [ib., с. 31]. И даже пять месяцев спустя в его письме к Г.-Ф. Миллеру читаем: «Что должно

Вас заинтересовать непременно, так это живописные остатки татарских древностей в Касимове. Последние, однако, оказались в столь корыстных руках, что без высокого покровительства через несколько лет от них не останется и следа. Ханская усыпальница еще стоит, но каменные надписи уже разбиты, и поистине с мольбой взывает она к тому, кто защитил бы ее от хозяйственной деятельности господина генерала Симонова» [ib., с. 64].

Однако самыми известными - как в науке, так и среди грамотной публики - стали, конечно же, не эти памятники, но те клады, что выкапывались и выпахивались местными крестьянами на Старой Рязани. Первые сколько-нибудь внятные сведения об этих кладах появляются начиная с 1790-х гг. [265, с. 84; 269, с. 9]. В научный же оборот старорязанские клады поступают в начале 1820-х гг., прежде всего благодаря трудам Алексея Николаевича Оленина (1763-1843) и Константина Федоровича Калайдовича (1792-1832) [38, с. 68-72; 265, с. 83-96; 119, с. 638-639; 269, с. 143-144]. На основании их разработок здешнюю археологию начинают изучать такие местные и столичные деятели, как ректор Рязанской Духовной Семинарии архимандрит Иероним, профессор той же Семинарии М.А. Короткое, а также М.Н. Макаров, А.Ф. Малиновский, Ф.Г. Солнцев, П.М. Строев, Д.П. Тихомиров, З.Я. Ходаковский и многие другие [570, XV, с. 618, XVI, с. 148; 353, с. 354; 45]. Более того: археологические открытия производят на местных жителей столь сильное впечатление, что, скажем, спасский уездный исправник А.П. Поляков поставил на месте обнаружения клада 1822 г. «деревянный столб с надписью» [635, с. 20]. Судя по реплике Василия Алексеевича Городцева [119, с. 638], он ещё успел в нежном возрасте застать этот столб, который исчез только к середине 1890-х гг. В результате этого достаточно бурного исследовательского процесса памятники Рязанщины становятся в первой трети XIX в. одним из гносеологических эталонов русских древностей и успешно конкурируют в научном отношении с такими титульными Для того времени археологическими памятниками, как находки Киева, Черниговщины, Тверской губернии, а также Подмосковья.

Следует обратить внимание на то, что определённую роль в становлении рязанской археологии сыграла тогда местная гимназия. Дело в том, что в России первой трети XIX в. роль губернской гимназии отнюдь не

ограничивалась рамками учебного заведения как поставщика людей со средним образованием. С одной стороны, гимназия того времени представляла из себя руководящий центр уездных училищ, высшее административное звено в цепи местных учебных заведений. Директор губернской гимназии был по должности одновременно и директором всех училищ губернии (кстати, Василий Городцев в молодости застал остатки этой схемы в действии: она функционировала вплоть до реформы среднего образования, которая была проведена во второй половине 1870-х гг.). С другой стороны, губернская гимназия Пушкинской эпохи была тем звеном, которое органично связывало местную образовательную систему с университетом как административным центром учебного округа; «его профессора с ректором во главе составляли Училищный Комитет, управлявший гимназиями и всеми другими учебными заведениями округа» [575, с. 203].

В результате от университета (для Рязанской губернии это, применительно к тому времени, Императорский Московский университет) и вплоть до каждого из уездных училищ выстраивалась через губернскую гимназию живая цепь учебно-административной связи. В этой цепи каждый преподаватель вышестоящего учебного заведения был не только педагогом для своих учеников, но и начальником над педагогами нижестоящего заведения. А, в соответствии с этим раскладом, и чины учебного округа, и местные жители - землепашцы, мещане, помещики и служилый люд - естественным образом рассматривали гимназию как губернский учебно-просветительный центр универсального характера. Иначе говоря, все сходились на том, что гимназические учителя должны заниматься не только образованием юношества, но и науками: ведь гимназия в данной системе выступала как полномочный представитель университета в губернии, во всех его, университета, ипостасях. Самым же важным, пожалуй, было то, что и гимназические преподаватели вполне разделяли при такой системе общее мнение относительно себя. «Университет, с которым у гимназии была административная связь, смотрел на гимназию как на свой местный, областной учёный орган, пользуясь которым он узнавал о всех выдающихся, любопытных в научном отношении явлениях местной жизни. Вот почему окружное начальство того времени интересовалось научными занятиями учителей, и директор гимназии постоянно доносил ему о всякой учёной работе того или другого учителя» [ib., с. 204].

В результате Рязанская губернская гимназия объективно оказалась в первой трети XIX в. первым по времени опытом местного научного центра, который носил комплексный характер и среди прочих направлений включал в себя работу с древностями. Здесь прежде всего следует назвать Тихона Яковлевича Воздвиженского (7-1827) - выпускника семинарии при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, который в 1786 г. был прислан на службу в Рязань. Здесь на протяжении 30 лет он преподавал как в гимназии, так и в других учебных заведениях города все те предметы, которые требовались по обстоятельствам -от истории и географии до естественных и коммерческих наук, а также иногда французский и немецкий языки. В числе учёных заслуг Т.Я. Воздвиженского должны быть упомянуты не только собственно археологические работы, но и первые фундаментальные монографии по истории Рязанской земли [82; 83]. Следует признать, что далеко не случайно Тихон Яковлевич заслужил у местных специалистов титул «первого историка Рязанского края» [150, с. 32].

Некоторое время спустя по выходе Т.Я. Воздвиженского в отставку, летом 1822 г. тогдашний директор Рязанской гимназии полковник Татаринов (из видных местных и воронежских помещиков) доносил в Училищный Комитет при Императорском Московском университете, что преподаватель Спасского училища Матвей Александрович Константиновский (1791-?) отслеживает случайные находки крестьян на городище Старой Рязани. Сами древние находки для пущей сохранности сдавались рязанскому губернатору, князю Алексею Александровичу Лобанову-Ростовскому (на губернаторстве в 1821-1824 гг.) [595, с. 377]. Восемь лет спустя уже другой директор гимназии сообщал в тот же Комитет, что, «по случаю найденных Рязанской губ. Спасского уезда в селении Старой Рязани каменных древних гробов, предписано было от меня Спасского приходского училища учителю Константиновскому об описании оных, на что и получено мною донесение, в котором прописывает древние гробницы, найденные близ самой Старой Рязани (Далее следует описание погребений, выполненное М.А. Константиновским. - А.Ж.). <...> О чем, как о примечательном событии для отечественной археологии, имею честь донесть Училищному Комитету Императорского Московского университета» [553, с. 378-379]. Нелишне добавить, что скромный преподаватель Спасского училища М.А.

Константиновский гораздо более известен русской читающей публике не как археолог, но по своим тесным отношениям с Н.В. Гоголем, на которого он, приняв впоследствии сан, имел весьма сильное духовное влияние.

В самой же Рязанской гимназии продолжали обращаться за содействием по учёной части к отставному авторитету Т.Я. Воздвиженскому. Ещё в 1822 г. упоминавшийся выше директор гимназии полковник Татаринов поручил ему «осмотреть и объяснить о Чертовом городище» близ уездного города Пронска [575, с. 204]; позднее материалы этой поездки были опубликованы в журнале «Вестник Европы» [84]. В августе 1828 г. уже старший сын Тихона Яковлевича, Дмитрий Тихонович Воздвиженский, преподаватель естественных наук в Рязанской гимназии, известный своими публикациями по археологии Рязанской губернии [85], сообщил о найденных в Рязани древних серебряных слитках [575, с. 204]. В том же году Д.Т. Воздвиженский получил от Училищного Комитета Императорского Московского университета особливую признательность за то, что он, «как известно Комитету, занимается учёными наблюдениями, открытиями и исследованиями, хотя некоторые из старших учителей находятся при сей гимназии по летам службы несравненно более г-на Воздвиженского (Д.Т. Воздвиженский преподавал в Рязанской гимназии с 1816 г. -А.Ж.)» [ib., с. 205]. Здесь в числе прочих научных достижений Д.Т. Воздвиженского значилось также, что он «продолжал работы о городищах и других археологических предметах» [№.]. Позднее, в 1836 г., «близь Старой Рязани найдены были древние гробницы, и директор гимназии пишет донесение об этом как о примечательном событии для отечественной археологии" [ib., с. 204]. Однако с принятием Учебного устава 1828 г. органичная учёно-административная целостность губернских и окружных учебных заведений стала распадаться. А потому уже в 1830-е гг. Рязанская гимназия постепенно утрачивает реноме местного научно-просветительного центра, поскольку теперь она уже не имела столь ярко, непосредственно выраженной, а потому действительно важной прямой учёной связи с Императорским Московским университетом. Гимназические учителя постепенно переставали быть в глазах рязанского народа коллегами университетских профессоров.

Впрочем, оценивая археологическую ситуацию первой трети XIX в., следует учитывать и то важное обстоятельство, что сама Рязанская земля в Пушкинскую эпоху была куда обильнее и многообразнее по части древностей, нежели в более поздние времена. Весной 1877 г. Н.А. Рожественский (родственник вице-адмирала З.П. Рожественского (1848-1909) - военно-морского разведчика, начальника Главного Морского Штаба, героя Цусимы) вспоминал: «Лет 50 тому назад я с отцом своим жил в г. Зарайске Рязанской губернии. Мне было тогда 8-9 лет. Отец при разъездах часто брал меня с собою. В наших путешествиях не мало занимали и удивляли меня каменные человеческие фигуры, уставленные в довольно значительном расстоянии одна от другой по окраинам дорог, и в большинстве случаев в самом жалком состоянии: без рук, без голов, а были и такие, раздробленные части которых лежали в кучах. Фигуры эти... вытесаны были из камня весьма грубо, так что некоторые из них трудно было признать за изображение человека. Поясные; вышина их достигала 2,5 или 3 аршин (до 2 м. - А.Ж.), на головах однех имелось подобие шапок, у других голова покрывалась как платком. В последствии времени от жителей города Рязани я узнал, что эти фигуры называются каменными бабами; а народное предание гласило, что оне не что другое, как идолы, которым в древности народы покланялись и особо чтили их. Вероятно, что теперь даже самые места, где оне стояли, вспаханы» [489, с. 146]. Встречается в старой археологической литературе и информация такого рода: «Рязанская губерния. 1 баба: на кургане в саду у одного из жителей города Рязани; имеет вид вооружённого воина с шишаком на голове и с копьём в руке» [399, с. 216].

Тогда же, накануне Московской Антропологической выставки 1879г., становятся известны расспросные сведения об аналогичных памятниках на Оке, в окрестностях Касимова («робятенки бояться стали, так и сволокли в реку»), которые зафиксировал Ф.Д. Нефедов [369, с. 57]. Несколько позже о каменных бабах в этих же местах писал помещик, археолог-любитель Александр Порфирьевич Мансуров (7-1903) - родной дядя известного советского археолога А.А. Мансурова, сослуживец В.А. Городцева по 11-му гренадерскому Фанагорийскому полку, выпускник Николаевской Академии Генерального Штаба [686, с. 167]. Правда, к 1899 г., когда А.П. Мансуров напечатал свою работу, все эти статуи давно уже были истреблены. Напрямую подтвердить сведения Н.А. Рожественского и Ф.Д. Нефедова Александр Порфирьевич не смог, а потому речь о местных каменных бабах идёт у него только «по преданию» [326, с. 405]. И лишь в Москве в Румянцевском музее всё ещё продолжала храниться голова некоего каменного изваяния, предположительно из Рязанской губернии [580, с. 241].

Трогательные рассказы о рязанских бабах наводят на важную мысль. Рязанщина - крайний северный предел распространения каменных баб (не считая, разумеется, каменных идолов славянского язычества [585; 396, стб. 61; 244; 497, с. 11-16, рис. 2-5]). Но, вместе с тем, Рязанщина - это и крайний южный предел распространения русских каменных крестов [397; 251, с. 197, 205]. Пожалуй, это соотношение - хороший образ Рязанской земли в археологическом отношении... Правда, А.А. Спицын почему-то не любил сведения о рязанских изваяниях; «если это и были так называемые (? - А.Ж.) каменные бабы, - писал он по поводу информации Н.А. Рожественского, - то, конечно (! - Л.Ж.), перевезённые с другого места» [580, с. 241]. Впрочем,

Александра Андреевича можно отчасти понять: ведь уже в 1870-е гг. северная граница распространения каменных баб в Европейской России полагалась специалистами (в частности, Д.Н. Анучиным) не далее, как по южным уездам Курской губернии, а восточнее - в Харьковской и Воронежской губерниях [295, с. 130; 13, с. 26].

Здесь следует подчеркнуть, что интерес к рязанским древностям стимулировался в первой половине XIX в. не только изобилием эффектных памятников, но и регулярными Высочайшими мерами по сбережению археологического материала страны. Памятнико-охранные меры проводились прежде всего по линии Министерства Внутренних Дел, а потому следует упомянуть двух руководителей этого ведомства, которые внесли весьма серьёзный вклад в дело становления государственной организации археологических исследований. Это, во-первых, «Главноуправляющий продовольственным снабжением армии» в Отечественную войну 1812 г. Василий Степанович Ланской (1754-1831, возглавлял МВД в августе 1823 - апреле 1828 гг.), а, во-вторых, также герой войны 1812 г. граф Дмитрий Николаевич Блудов (1785-1864, во главе МВД с февраля 1832 по февраль 1839 гг.). В октябре 1851 г. граф Д.Н. Блудов станет почетным членом, а затем в декабре - и товарищем председателя Императорского Русского Археологического Общества [70, с. 64, 429]. При непосредственном участии этих вельмож дважды, в 1826 и 1837 гг., Министерство Внутренних Дел инициировало с Высочайшего соизволения соответствующие археологические распоряжения на уровне губернаторов [451; 473, с. 207-208].

Первое из этих распоряжений, датированное 31 декабря 1826 г.,содержало

«Высочайшее повеление о собрании по всем губерниям сведений "об остатках древних замков и крепостей, или других зданий древности, и чтобы строжайше было запрещено таковые здания разрушать", с ответственностью в сем начальников городов и местных полиций. При этом были изложены и меры к собранию таковых сведений» [138, с. 17]. Что касается Рязани, то здесь исполнение Высочайшего повеления было возложено на уездного землемера Леонтьева (имя и отчество пока установить не удалось). С этим поручением Леонтьев блестяще справился, подготовив за семь месяцев - с апреля по ноябрь 1827 г. - два альбома рязанских древностей, «заключающих в себе более 100 листов Английской бумаги» [451]. Год спустя к этому повелению были даны соответствующие разъяснения, которые учитывали опыт проведённой по стране работы. Разъяснения приняли форму указа от 14 декабря 1827 г. «О сохранении древних зданий по губерниям», который был опубликован в «Полном собрании законов Российской Империи».

Второе же распоряжение непосредственно связано с учреждением при Министерстве Внутренних Дел Губернских Статистических Комитетов. «На обязанности Комитетов возложено было, между прочим, изучение местной старины. Само Министерство Внутренних Дел в том же году взяло на себя и почин собирания сведений о всех древних зданиях и вообще всякого рода древностях, находящихся в России» [473, с. 207]. Так что уже в октябре 1837 г. тогдашний рязанский губернатор, действительный статский советник Владимир Михайлович Прокопович-Антонский (занимал этот пост с января 1836 по май 1841 гг.), получил от графа Д.Н. Блудова личную просьбу доставить сведения о «памятниках древности, замечательных или по своим историческим событиям, или по каким-либо особо важным происшествиям, с обозначением настоящего их положения; и, если возможно, то доставить рисунки таковым древностям и изложить вкратце историю существования оных, или предания, кои на их счет сохранились» [ib.]. За содействием в деле выполнения просьбы министра В.М. Прокопович-Антонский обратился к тогдашнему архиепископу Рязанскому и Зарайскому Гавриилу (в миру Георгий Иванович Городков, занимал эту кафедру в 1837— 1858 гг.), местному уроженцу и большому знатоку рязанской старины. В данном случае губернатор хорошо понимал, что делал, поскольку Духовное Ведомство Российской Империи отнюдь не оставалось в стороне от изыскания древностей. Так, ещё в 1829 г. было Высочайше предписано собирать информацию по церковной и военной археологии через епархиальных архиереев; это распоряжение получило тогда большой резонанс и дало важные результаты [62].

Инициативы по собиранию и изучению древностей, которые проводились на высшем государственном уровне, естественным образом стимулировали местную изыскательность. А потому отнюдь не случайно, что именно на 1830-1840-е гг. приходится оформление рязанского историко-археологического краеведения. Здешними древностями начинают заниматься И.С. Гагин, Ф. Ляликов, А.В. Антонов и другие любители [96, с. 266-279; 311; 327, с. 254-256; 648, XII, 1, с. 51-55]. Кроме того, рязанские памятники входят в научный оборот благодаря публикациям таких исследователей, как Н. Менцов, А.И. Пискарев, И.Ф. Диттель [342, с. 236-238; 398; 400; 401; 143]. Сведения о местных памятниках древности всё чаще публикуются не только в «Рязанских Губернских Ведомостях», но и в таких изданиях, как «Журнал Министерства Народного Просвещения», «Журнал Министерства Внутренних Дел», «Записки Русского Археологического Общества» и пр.

Среди авторов статей по рязанским древностям выделяется в это время магистр богословия, член-корреспондент Русского Археологического Общества с февраля 1850 г. Алексей Иванович Пискарев (?—1868). Начиная с 1844 г. он опубликовал около трёх десятков работ обзорно-описательного характера по основным для того времени аспектам археологического знания. К сожалению, часть этих статей вышла анонимно, без подписи, а потому не всегда надёжно идентифицируется. Это тем более досадно, что многие материалы А.И. Пискарева к настоящему времени уже приобрели значение первоисточников, поскольку описанные в них памятники погибли или утрачены.

Примечательно, что на основании этих, а также других разработок уже ко второй половине 1850-х гг. оказалось возможным подвести определённый итог первых десятилетий местной археологической изыскательное. Это сделал в 1858 г. в своей магистерской диссертации «История Рязанского княжества» выпускник историко-филологического факультета Императорского Московского университета, уроженец Рязанщины, знаменитый впоследствии русский историк Дмитрий Иванович Иловайский (1832-1920) [215]. Диссертация молодого специалиста произвела на современников весьма благоприятное впечатление, о чём свидетельствует малая Уваровская премия Императорской Академии Наук, которой был удостоен 26-летний магистрант. Правда, бросается в глаза, что Д.И. Иловайский пока ещё довольно умеренно использует в своём труде археологические источники. Но это, собственно, и не должно удивлять, поскольку объективно отражает тогдашний уровень изученности местных древностей.

Другим центром разработки рязанской археологии, помимо губернского города, становится в это время один из уездных городов, уже известный читателю Касимов, где жил тогда скром¬ный мещанин Иван Сергеевич Гагин (1767-1844). По оценке О.Н. Бадера и А.А. Мансурова, «он проделал кропотливую работу по изучению древних источников по Касимову, собирал местные предания и описал целый ряд археологических памятников, наносил их на карту и снял с них планы. Благодаря Гагину, мы имеем точные сведения о местоположении царского дворца в Касимове, план расположения крепостных стен Касимовского Кремля и Городца Мещерского, описание укрепления на Мусиной горе и хорошие рисунки и планы городищ» [327, с. 255]. И, вообще, как полагают позднейшие советские исследователи, именно с этих работ «по существу и начинается археологическое изучение данного района» [ib., с. 254]. Показательно, что некоторые интерпретации памятников, предложенные И.С. Гагиным, разделялись специалистами вплоть до 1920-х гг. и были пересмотрены лишь молодыми учениками В.А. Городцева, в частности Н.И. Лебедевой [ib., с. 255]. Как на серьёзное развитие изысканий Ивана Сергеевича можно указать на раскопки, которые провёл в магометанских гробницах Касимова в 1863 г. академик Владимир Владимирович Вельяминов-Зернов (1830-1904) - секретарь Императорского Русского Археологического Общества, автор фундаментального

«Исследования о Касимовских царях и царевичах» [279, с. 149-151; 327, с. 303-308].

Примечательно, однако, что именно к 1860-м гг. рязанская археология уходит на периферию отечественной науки о древностях. Нормой становится даже, пожалуй, прямо гротескная ситуация, подобная той, когда «из расспросов жителей окружных селений оказалось, что некоторые из курганов раскапывались местными крестьянами, что заметно по оставшимся местами выемкам земли, но что они находили там - неизвестно, потому что рытье это производилось тайно от местного начальства. Многие находили и без раскопок некоторые древние вещи и старинные монеты» [53, с. 101]. Разумеется, эпизодические раскопки продолжались - такие, скажем, как работы в середине 1860-х гг. о. Самуила, настоятеля Вознесенской мужской пустыни в уездном городе Пронске, на расположенных неподалёку курганах [649, с. 55]. Но, к сожалению, материалы этих раскопок так и остались за рамками научного оборота.

В результате даже такое вполне обыденное для здешних мест явление, как древний клад, могло поставить власти в тупик, ибо теперь у них не было возможности поручить изучение памятника «сведущему лицу», как то предписывала в своих циркулярах Императорская Археологическая Комиссия. Эту прискорбную ситуацию можно оценить, скажем, на примере денежно-вещевого клада, который выпахал в 1868 г. на Старо-Рязанском городище местный крестьянин Степан Михайлов. Остатки клада «отбирались волостным старшиною от разных лиц» и поступили, усердием уездного исправника А.Н. Реткина и тогдашнего рязанского губернатора действительного статского советника Николая Аркадьевича Болдарёва, в Императорскую Археологическую Комиссию [523, с. 101; 536, с. 209; 265, с. 111-112; 580, с. 239; 269, с. 144]. Эту же ситуацию можно видеть на примере саманидских диргемов, обнаруженных в 1869 г. на пристани Оки и разворованных рабочими [642, с. 98]; на примере фигурных бронз, которые были подняты в 187] г. на могильнике в окрестностях села Жабки Егорьевского уезда (в 1880 г. эти бронзы опубликовал И.Р. Аспелин) [450, с. 111]. Или же на примере пронских серебряных слитков, найденных в июне 1872 г. [685]. В последнем случае самым «сведущим лицом» оказался уездный исправник Вельяминов, который провёл в октябре 1872 г. незначительные рекогносцировочные раскопки на древнем кладбище в окрестностях уже известного в рязанской археологии города Пронска. Исправник Вельяминов действовал очень добросовестно и осторожно, труды его заслуживают всяческой похвалы, но ведь существа дела это не меняло: полноценные исторические памятники по-прежнему представали в научном обороте как случайные, недокументированные сборы, малопонятные группы предметов.

И даже присутствие на Рязанщине краеведов-любителей различного, в том числе довольно комплиментарного, пошиба нисколько не смягчало положения дел. Как писал несколько позднее А.И. Черепнин, характеризуя одну из таких типичных ситуаций, «мне был известен крестьянин села Старой Рязани, Иван Михайлов Ермолаев, он много лет разыскивал и собирал старину как на городище, так и в ближайших окрестностях его; кроме того, скупал все находки, какие случайно попадались местным крестьянам и их детям. В 1876 г. И. Ермолаев, выбирая бутовый камень из развалин древнего храма, находившихся на Старо-Рязанском городище под вторым холмом, который Д. Тихомиров не успел исследовать» [650, с. 134], обнаружил два денежно-вещевых клада. «Часть найденных и скупленных им вещей поступила в Рязанский музей, остальные им были проданы в Москве или сторонним торговцам, приезжающим в Старую Рязань на ярмарку» [ib., с. 134-135].

Очевидно, что сколько-нибудь долго так продолжаться не могло, и местное изучение древностей должно было как можно скорее восстановить свои позиции. Честь возрождения рязанской археологии принадлежит местному священнику Н.В. Любомудрову. Вдумчивый историк и богослов, знаток Рязанского края, обратившийся к церковно-археологическим и археолого-топографическим сюжетам еще в 1850-е гг. [151, с. 178], о. Н.В. Любомудров охотно принял на себя обязанности по известной в истории нашей науки Программе 1873 г. Программа эта стала частью очередной государственной археологической кампании, организованной через Центральный Статистический Комитет Министерства Внутренних Дел. Соответственно, ведущими фигурантами этой кампании были генерал-адъютант Александр Егорович Тимашев (1818-1893, во главе МВД с марта 1868 по ноябрь 1878 гг.) и директор Центрального Статистического Комитета, вице-председатель Императорского Русского Географического Общества Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский (1827-1914, во главе ЦСК с января 1864 по 1882 гг.). Собственно научную часть кампании курировали граф А.С. Уваров и профессор Д.Я. Самоквасов [668; 669; 670, с. 70-73]. Сама Программа уже как памятник археологической мысли была опубликована три десятилетия спустя А.А. Спицыным [582, с. 1-4]. Что же касается о. Н.В. Любомудрова, то он за два года - с осени 1873-го по лето 1875-го - поместил в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» множество сведений о городищах, курганных могильниках, местах сражений и пр. [151, с. 180-184]; определённое участие в сборе материала по Программе 1873 г. принял и Рязанский Губернский Статистический Комитет [350, с. 18]. В.А. Городцев, как диаконскии сын и воспитанник рязанских духовных школ, должен был, по меньшей мере, просматривать местный епархиальный орган, а потому статьи Н.В. Любомудрова, скорее всего, были известны ему с отрочества. Не стоит сбрасывать со счетов и изустную молву об изысканияхдревностелюбивого батюшки, которая, наверняка, ходила тогда по Рязани.

Следует также отметить, что некоторое время спустя, когда Н.В. Любомудрова уже не было в живых, его материалами широко воспользовался любитель древностей, член-корреспондент Императорского Московского Археологического Общества Николай Петрович Горожанский, который создал в 1888 г. первую по времени археологическую карту Рязанской губернии [438, с. 16]. В сторону можно сделать реплику: утверждение Г.С. Масловой и М.Н. Морозовой, согласно которому первую археологическую карту Рязанской губернии составила в середине 1920-х гг. Н.И. Лебедева [334, с. 90], конечно же, ошибочно. Тем более, что и после карты Н.П. Горожанского до 1920-х гг. появилось ещё несколько частных и общих археологических карт Рязанской земли, в том числе выполненных самим В.А. Городцевым. Использовать же наработки исследователя из Рязани москвичу-компилятору было тем проще, что о. Н.В. Любомудров присовокупил к своим публикациям «перечень местно-географических древностей в последовательном порядке» [151, с. 183]. Вообще, составление археологических карт было как бы специальностью Н.П. Горожанского. В 1882-1883 гг. он работал над картой Тамбовской губернии [324, с. 16], в 1883-1884 гг. - над картой земли Войска Донского [435, с. 66], а в 1884-1885 гг. - над картой Тульской губернии [437, с. 18]. К этому делу его привлекли граф А.С. Уваров и Д.Н. Анучин - лидеры Императорского Московского Археологического Общества и инициаторы создания генеральной археологической карты России. Несколько позднее в этом картографическом направлении будет весьма плодотворно работать и сам В.А. Городцев.

Таким образом, к началу 1870-х гг. рязанская археология, на глазах отрока Василия Городцева, начинает понемногу возрождаться. И важно то, что происходило это не локально, по случайному стечению обстоятельств, но в контексте общей активизации археологических изысканий в России. Активизация же эта имела вполне закономерный характер и была продиктована необходимостью создания такой источниковой базы, на основе которой стал бы возможен реальный переход к формальной типологии как основному методу археологической науки.

Ист.: «Василий Алексеевич Городцев в рязанский период его жизни, службы и научной деятельности: монография» / А.В. Жук. - Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. - Стр. 25-84.

См. также: Вступление