версия для печати
Повесть
(Из народных вопросов, остающихся без ответа на протяжении тысячелетий).
Может быть, все дело в какой-то потаенной пружине глубинных знаний человечества, заложенной между строк, а может, в притягательной силе мечты сделать нашу жизнь хоть чуточку лучше и радостней. Ведь зачастую, захваченные круговертью повседневных дел, мы не замечаем пробившуюся сквозь асфальт травинку, не слышим первого соловьиного пения, не ощущаем того состояния полета, которое делает человека действительно свободным.
Эта книга адресована прежде всего тем, кто привык искать и находить. Тем, кому по-настоящему интересна психология со всем многообразием ее аспектов. И просто интеллигентным людям, чей «болевой порог души» не закрыт для волн сочувствия и сострадания окружающих.
Я посвящаю эту книгу моим Учителям: Жанну Годену, Жанну Беччио, Норману Воотону. Тем, кто помог мне сформироваться как личности, как специалисту, кто щедро делился самыми сокровенными знаниями, накопленными, пожалуй, за всю историю человечества. И частичку этого знания, как чистую, горячую искорку света, вместе со строками этой повести, я хочу передать вам, мои дорогие читатели.
Глава 1
-Это несправедливо, - думала псина, - это просто совсем несправедливо. Они не смели так со мной поступать. И нет им всем прощения. Уж лучше сдохнуть, чем так…
И жалость к самой себе от перенесенных обид захлестывала все ее существо, рисуя чуть ли не одновременно десятки образов и картин и полностью отвлекая от окружающей ее сейчас реальности.
Это среди людей дворянство всегда считалось привилегией. Но вовсе не среди собак, для которых подобный «титул» означал во-первых полную беспородность при закрепленном «звании» «двортерьера», а во-вторых – полное отсутствие собственной будки, миски и, что самое больное и обидное, - действительно по-настоящему своего такого доброго и такого заботливого хозяина.
Боська по праву своего рождения был самым что ни на есть настоящим «двортерьером». О самом первом месяце жизни на белом свете воспоминания были теплые и тоскливые. Тычущийся в обвислые худые соски черный нос. Тепло от мохнатого материнского тела, проходящей над головой трубы теплоцентрали, да натасканных сюда и разбросанных вокруг тряпок. Постоянная полутьма. И немного впереди – светлое в дневное время окошко лаза, ведущего на волю. Все было вроде бы не так уж и плохо.
Голод тогда пришел неожиданно, как нежданный гость. Под ложечкой сосало все больше и больше, так, что хотелось выть. А мать, исчезнув пару дней назад через зияющий лаз, все так и не возвращалась. Еще через день стало невмоготу. И он решился. Подтянувшись на передних лапах, он, кувыркаясь, перевалился через бетонную выбоину и… нахлынувшее море света и бескрайних просторов буквально ослепило и оглушило его.
И кто только дал ему такое дурацкое имя? Если покопаться в собачьей памяти, то, похоже, тот самый картавый румянощёкий пацан во дворе, который одной рукой пытался погладить умильно заглядывающую в глаза дворняжку, а другой – плотно прижимал к себе бутерброд с колбасой, в немалой степени не думая делиться им с бродяжкой. Точно. Это он тогда его Боськой обозвал. Да так и пошло среди дворовой ребятни: Боська да Боська.
Да это бы еще ладно, что так прозвали: пусть хоть горшком назовут, только бы в печку не ставили, - но за пренебрежительным именем последовало и не менее пренебрежительное отношение к его непосредственному носителю. Видя, как юное чадо прикармливает или ласкает обитателя дворовых трущоб, ни одна мамаша кричала дурным срывающимся голосом:
-Немедленно отойди от этой твари!
После чего в «грязную тварь» летела какая-нибудь подвернувшаяся под руку каменюка, а в лучшем случае – на нее замахивались палкой, которая не всегда била, но всегда заставляла быстро и часто мигать глаза и вздыбливать шерсть на спине.
А вот в тот, последний раз, остервенелая вконец тетка, грозя увесистой рогатиной, загнала его в самый угол между двумя стенами. Деваться было некуда. Страх перешел в отчаяние, которое тут же переплавилось в агрессию с одной мыслью: «Все равно подыхать». И Боська, заливисто тявкнув, вцепился тетке в занесенную над ним руку. Прокусить не смог – мал еще. А вот отметины от зубов на руке остались. И, подняв те отметины над головой, будто флаг, стерва тогда громкими злобными воплями аппелировала ко всему дворовому населению с призывами расправы «над этой тварью». В некоторых случаях, как тогда понял Боська, люди объединяются очень быстро. Например, для травли. И неважно: собак, кошек или просто других людей. Должно быть, «дружить против кого-то» - заложено в самой их природе.
Нельзя сказать, что в этот момент Боська чувствовал себя как сыр в масле, но вот как тающий кусочек масла на раскаленной сковородке – это точно. Хотелось сжаться, стать маленьким и незаметным, превратиться в собственную тень, вообще не рождаться в этот злобный и безжалостный мир. Но было уже поздно. Ни одна собачья свора не летит с таким озверевшим рычанием, как людская толпа. С одним желанием: уничтожить, смять, растоптать тот черный жалкий комочек, который, скуля и повизгивая, катится впереди нее.
Потом все исчезло. Все-все-все. Это даже не было ощущением пустоты. Потому что пустота тоже что-то из себя представляет. Здесь же не было ни-че-го, кроме отсутствия звуков и ощущений, картин и запахов, времени и пространства. Затем появилось ощущение полета и полной невесомости, сноп слепящего света и – какая-то далекая цель, которую во что бы то ни стало было необходимо достигнуть.
Появилось также ощущение тяжести, неимоверной боли в лобастой мордашке и чувство жажды. И, осознание своего одиночества в этой бескрайней песчаной пустыне, никогда прежде им не виденной и неизвестно как очутившейся тут и вместившей в своем центре маленькой черной точкой беззащитного, уставшего и испуганного щенка Боську.
И это было началом пути. Долгого и трудного. Изнурительного и упорного. Может, кто-нибудь скажет, что это – элементарный инстинкт самосохранения, присущий человеку, собаке, да и любому другому живому существу. Но здесь было что-то большее. Даже с учетом того большого чувства долга, которое может скрываться в самой маленькой собаке.
Люди всегда говорят, что у них есть судьба. Так стоит ли отказывать в том же самом «меньшим братьям»? Она, или что-то большее, вела сейчас щенка по выжженной пустыне минувших событий? А может, ему так только казалось?
Во всяком случае, после того, как счет времени стал бесконечным, подобно бесчисленным песчинкам громоздившихся вокруг барханов, горизонт над пустыней вдруг стал приближаться со стремительностью быстро летящего по автостраде автомобиля. И, захлестнув все существо Боськи каким-то белым нестерпимым светом, подобно морской волне повлек его куда-то дальше и дальше в новые ощущения и неизведанную реальность. Как во время сильнейшей линьки, клоками выпадала шерсть и становилась гладкой кожа, непонятно куда вдруг пропал хвост, а спина выпрямилась самым необыкновенным образом. Лапы… лапы вдруг стали цепляться выросшими… пальцами за струящиеся вокруг такие призрачные, и в то же время такие реальные разноцветные нити…
Сколько времени это продолжалось? Может, несколько мгновений. А может, несколько веков. Да и то сказать, для мухи-дрозофилы три дня – это целый век. Вероятно, те же самые ощущения испытывает бабочка, выбирающаяся на свободу из своего тесного кокона. Помнит ли она о том, что еще совсем недавно была гусиницей? Не исключено, что не помнит. Точно так же, как тот мальчик Боря, который по пыльной стежке нехотя брёл сейчас к своему дому.
Глава 2
-Так кто же я на самом деле: рыбак, которому приснилось, что он стал мотыльком или мотылек, которому пригрезилось, что это он заснул на берегу в образе рыбака?
И тогда раздался голос, исходящий, казалось, отовсюду и ниоткуда:
-Быть тебе рыбаком или мотыльком зависит только от того, кто из них первым проснется, вернувшись в эту реальность».
Боря уже не в первый раз с интересом и вниманием перечитывал эту восточную притчу. Она вызывала у него какие-то смутные воспоминания чего-то утраченного и неизбывного, случившегося будто бы не с ним и вместе с тем до боли знакомого.
Всегда, когда он читал, время словно застывало на месте. И сейчас, посмотрев на часы, он отметил, что через полчаса будет уже восемь вечера: пора было готовиться к дискотеке и звонить подруге.
-Алесь! Жду! – выпалил он, едва на другом конце провода подняли трубку. – Обязательно приходи. Я не могу без тебя. Мне обязательно надо тебя видеть. Обязательно.
Вместе со снисходительным сопением Леськи в трубке раздались девичьи смешки и ехидные ойканья. Сразу стало понятно, что девушка хвастает «трофеем» перед подругами, предоставив им для этого трубку параллельного телефона в своей квартире. Но Борьке было всё равно. Он был готов простить ей даже такое свинство. Главное, чтобы пришла. Чтобы удалось встретиться. Чтобы снова увидеть ее родинки на щечке, ее лукавый взгляд, ее задорную челку и ее гибкие руки.
Недаром говорят, что любовь – это то, чего нет, но, тем не менее, это именно то, чего так хочется каждому из нас. И Боря чуть ли не грезил наяву. Образы любимой, как струи ласкового солнечного света, кружились в ритме летящей из музыкального центра мелодии по всей комнате. Он явно слышал звуки ее голоса. Ощущал ее дыхание на своей коже. Жадно впитывал в себя аромат ее волос. Но -–пора было возвращаться в реальность. Несколько движений расческой по неподатливой черной шевелюре окончательно дополнили внешний вид молодого привлекательного человека, идущего на свидание.
Дискотека встретила его слепящими всполохами холодного огня, сильно бьющей по ушам ритмичной мелодией и запахом вспотевших тел. Сориентироваться здесь было, пожалуй, ничуть не легче, чем в каких-нибудь непроходимых джунглях Амазонки. Все лица казались блеклыми и тусклыми, похожими на одно, расплывшееся в безобразной гримасе лицо. Двигаясь чуть ли не на ощупь, Борис полностью положился на свою интуицию, которая у него была поистине собачьей и никогда не подводила.
И действительно, через несколько шагов, увидев стайку Леськиных подруг, поглядывающих на него искоса явно в преддверии какого-то ведомого им развлечения, он твердо понял, что находится на верном пути. И подтверждением тому стал через несколько мгновений вырисовывающийся белыми контурами платья среди мерцания и полутьмы силуэт знакомой фигуры.
Но кто это был рядом с ней? Крупный парень с короткой, под ёжик, стрижкой, по-хозяйски тискал и целовал взасос его подругу. А та, приметив Бориса боковым зрением, вовсе и не думала скрываться, счастливо похохатывая и потягиваясь, точно большая холеная кошка. Борис вдруг ощутил, что находится уже где-то в другом месте. Будто тело его вышло из этого тела и, за пережитые мгновения успев побывать во множестве самых различных мест, снова вернулось в этот дискотечный зал, как вор, пробравшись внутрь фигуры этого самого крупного парня, сжимающего в объятиях Леську.
Это можно было сравнить с наслаждением торжества, когда солдат-наемник в захваченном и отданном на разграбление городе на виду поверженных и беззащитных противников овладевает их женщиной. Сладостное упоение своей силой и вседозволенностью кружило голову щекочущим дурманом. Все казалось легким, простым и понятным. А главное – доступным. И, параллельно с этим, - презрительное отношение ко всем, кто слабее его. К тем, кто смотрит завистливо, осуждающе, неодобрительно или пусть даже растерянно, как вон тот парень, изваянием застывший на фоне белой стены. Этот, пожалуй, не достоин даже смотреть на торжество победителя. Так чего он, собственно, пялится?
Любовные объятия разомкнулись. Ноги сделали три шага навстречу застывшему незнакомцу. И та рука, что еще минуту назад ласкала трепетное горячее тело, сжалась в кулак и с силой выбросила его вперед в яростном порыве неприязни и негодования.
Самое интересное то, что зачастую человек, попавший в самые жуткие аварии и потасовки, поначалу не чувствует боли. Со сломанными руками или ногами он «в горячке» покидает место происшествия и потом медикам остается только гадать: каким образом он смог добраться до дома или до больничной койки? А что чувствует тот, кто сбил пешехода машиной или в драке нанес страшный по своей тяжести удар? Все эти мысли пронеслись легким ветерком над полянами воспоминаний лишь для того, чтобы стать совсем уже непонятными и запутанными.
Борис вдруг увидел как бы со стороны дрожащего от уже проходящей ярости бритоголового парня и лежащую у его ног неестественно скрюченную фигурку своего тела. А еще – как белый ангел летящую к своему бойфренду через зал фигурку Леськи с криком:
-Что ты наделал?!
Это была забавная картина. И вместе с тем обидная: опять она – у него на шее, а он сам – опять не при чем, словно птенец из того гнезда, куда подбросили кукушонка. Боли не было, но явно возникло ощущение того, что он ступает босыми ногами по дорожке, сплошь усыпанной битым стеклом, которое щедро сыплет к стопам недавняя возлюбленная. Хотелось проснуться от этого непонятного кошмара. Стряхнуть с себя эту тяжесть. Но она липла ко всему телу, как пропитанная потом рубашка. Груз невыносимой обиды придавил его так, что не было уже никаких сил подняться и расправиться после того, как он ощутил, что снова находится в своем собственном теле, что лежит на полу и что не может даже шевельнуться от пронзившей его боли.
Потом была белая, до боли в глазах, палата и кровать, жесткости которой он уже не чувствовал. И пришедшее на смену всему безразлично-упрямое:
-Он – ладно. Но ее не прощу. Ни за что не прощу. Никогда! Нет ей прощения и никогда не будет!
Потом вокруг него возникли лица людей в марлевых повязках, одетых во все белое. Может, это были добрые ангелы, спустившиеся сюда, чтобы его утешить? Но почему тогда у некоторых в глазах слезы? Ведь все так хорошо.
Вот она начинается – эта дорога, вымощенная битым стеклом, по которой он непременно должен пройти свой путь. И пусть саднят порезы и гноятся язвы от полученных травм – это не главное. Гораздо важнее. Что по мере продвижения вперед он начинает чувствовать в себе такую легкость, какую может испытывать только порхающий над цветущим лугом мотылек. Кажется, что еще несколько мгновений, и он сможет взмыть вверх, навстречу встающему из-за горизонта огненному шару. Или все это только кажется и он просто уснул на своей кровати, как тот рыбак на берегу реки? А если взаправду: кому из них суждено первому проснуться?
Но почему он чувствует себя таким маленьким-маленьким? Неужели время может идти не только вперед, но и вспять? Это что, получается, что он снова может родиться и прожить жизнь? И неужели вновь до боли такую неудачную?
Но тихий ровный шелест, так похожий на прибой морских волн, перемешивался и путал мысли, как коктейль в миксере. И медленно-мерное сладкое забытье заволокло все его сознание.
Глава 3
Не всегда понимая смысл тех слов, что там говорились, он в то же время реагировал на них, как чувствительнейший резонатор, каждой клеточкой своего еще не появившегося на свет тельца, ощущая тембр и тон, скорость и настроение передаваемой информации. А она далеко не всегда была приятной и располагающей. И звучащие в ней в последнее время все чаще и чаще тревожные нотки маленькими молоточками лупили по самым краешкам еще толком не сформировавшихся нервов.
-Загулял, скотина! – слышалось в последнее время все чаще и чаще. – Так будет тебе аборт вместо сына.
Этот голос, еще недавно такой родной и нежный, ласковый и заботливый вдруг превращался в рев какого-то неведомого, но очень опасного чудовища, встречи с которым хотелось избежать всем своим существом. Может быть ящера, дракона, гидру или кого-нибудь еще? – если бы знал, наверняка мог бы подумать он. А пока – пока в сладких задумчивых полудремах являлись ему какие-то бесформенные комки, которые его-то, живого, пытались заглотить и насытиться. А за ними полз ужас. Леденящий все вокруг: еще мгновение назад такое теплое и уютное, защищенное и надежное. И вдруг все это начинало сворачиваться огненными спиралями, жечь и… пробуждать.
Пробуждения тоже бывали разными. Иногда сытыми, спокойными и довольными. А иногда – все самое естественное и необходимое заволакивало вдруг каким-то тошноворотным едким дымом. И каждая частичка его тельца вопила тогда:
-Пожар, пожар! Я горю! Я задыхаюсь!
И бесновались вокруг ярко-багряные отблески. И было нестерпимо жарко. И хотелось появиться в этот мир до срока – лишь бы не терпеть больше того, что взрослые люди где-то там, на земле, именуют почему-то адом.
Хуже этого, пожалуй, было разве только то «угощение», про которое внешний близкий голос обычно говорил:
-Вот выпью… и успокоюсь…
Слово «успокоюсь» стало для него в связи с этим синонимом страха. Страха вновь получить удар в самое уязвимое место. Страха вновь остаться голодным. Страха получить сам этот страх и неведомую боль. Потому что, если после этого удавалось все же заснуть, начиналось такое…
Клубки, кишащие ими, катились прямо на него. Они обвивались вокруг его будущего тельца, мучили и душили, пытались раздернуть на куски. Мгновенно все вокруг пропитывалось шипением и злобой. И он пробовал бежать, дергаясь судорожно и бестолково, словно намертво связанный веревками. И было чувство нарастающего безмолвного вопля, неслышного для окружающих во внешнем мире, но пробуждающего в конце концов его самого от кошмаров.
Но иногда, случалось, бывало у него и другое чувство. Чувство легкости и полета. Когда хотелось, если уж и не петь, то подражать каким-то звукам, которые прежде слышал извне. Хотелось с этой легкостью в свое время обрести долгожданную свободу, а вместе с ней - что-то яркое и блестящее, чистое и светлое, заманчивое и любопытное. Но такие периоды в последнее время, к великому сожалению, встречались все реже и реже. И он чувствовал – что-то назревает.
Голоса явно кричали и ссорились. Вы слышали когда-нибудь, как бранятся соседи за стенкой? А теперь представьте на минуту, что бранятся там – самые близкие вам на свете люди. И не просто близкие, а те, неразрывную связь с которыми вы чувствуете ежесекундно и полностью зависите от их воли и расположения. С той лишь разницей, что он не мог ни возразить, ни вмешаться в диалог, ни даже заплакать навзрыд.
-Кобель проклятый, никогда тебя не прощу! – причитал более близкий голос. – Только бы тебе пить да по бабам шляться. Своя семья тебе – по боку.
Голос, тоже родной, но более далекий, был не менее неприятен:
-От суки проклятой слышу! Ты мне всю жизнь изъела. По тебе разве что танк не прошел…
-Успокойтесь! Помиритесь! – прокричал бы он им во весь голос, если бы мог говорить и если бы его могли услышать. Но, увы, ему этого было не дано. И поэтому все, что оставалось, это беспокойно и беспорядочно ворочаться, вызывая все новые приступы ярости у голоса близкого. И в какой-то момент он просто отключился.
Это не было похоже на сон. И даже на обморок. Все было так реально. И в то же время – абсолютно непостижимо. По большой хрустальной, отливающей синевой лестнице, упирающейся в самое небо, навстречу ему, улыбаясь и дружно держась за руки, спускались мужчина и женщина. Он рванулся к ним и, казалось, формировался на ходу в считанные мгновенья: вот они ножки, что делают первые несмелые шаги, а вот ручки, что тянутся навстречу родителям. И порхающие с разноцветным оперением и поющие на все голоса самые разнообразные птицы со всего света, слетевшиеся сюда по случаю его встречи с теми, кто дал ему жизнь. И ощущение праздника: на улице и в душе, на земле и на небе.
Назад из этих видений возвращаться никак не хотелось. Да и зачем? Разве может быть что-то еще более лучшее? А если нет, то стоит ли менять счастливые мгновенья на неизвестность того или иного отрезка времени?
Но вернуться пришлось. Как будто в переполненной толпе его громко окликнули и он непроизвольно был вынужден повернуться на этот голос. Хотя, кто бы мог окликнуть его по имени, которого и помине-то еще не было?..
Ему очень не хотелось идти в это путешествие. Зато она пошла. Не ради его, а вопреки ему. Вернее, им: еще не родившемуся ребенку и его отцу. Потом были тоскливо-томительные минуты ожидания и, наконец, самый большой из тех кошмаров зазеркалья, которые ему было суждено пережить до этого. Как он просил: безмолвно и убедительно, безнадежно и умоляюще, всем своим существом стремившимся к предначертанному…
-Мамочка! Мама! Не надо! Не делай этого! Я тебе никогда не прощу этого. Ты сама себе этого никогда не простишь. Ну, пожалуйста, мамочка!
Но не получал никакого ответа. Кроме застывшей боли, равнодушия и отупения. Трудно сказать, какую боль в большей степени испытывал он в данный момент: внутреннюю или внешнюю? А может, они, - эти две боли, - свились в один единый клубок из его былых кошмаров, чтобы расправиться с ним – теперь уже навсегда?
Впору было по-собачьи завыть ото всего пережитого. Но он не мог и этого. Может быть именно поэтому в самое последнее мгновение того, что должно было случиться и все-таки не случилось, вновь возникла та самая хрустальная лестница, по которой добрые и радостные мужчина с женщиной уводили его куда-то с собой. И, чем выше они поднимались, тем бесплотнее и прозрачнее становились их тела, растворяясь в окружающем их утреннем эфире. И разливающийся вокруг аромат утренней свежести колыхал на своей поверхности многочисленные блики солнечной тени. Как будто множество добрых взрослых и детей собрались вместе в небывало веселом хороводе, в котором самые трудные и нудные обязанности всегда будут казаться просто забавной игрой.
И только этот откуда-то знакомый шум волн мог оторвать его от участия в хороводе. Он вышел из круга и…
Глава 4
-Вот люди, - думал он, - которые добились в жизни всего, чего только захотели. И которые имеют абсолютно все, что ни пожелают. Они не чета мне. Они – словно из другого мира. Но, в таком случае, я к ним не принадлежу.
И действительно, кто он такой? Мелкий клерк в отделе мужской одежды большого универмага. Где, не дай Бог, ты не сможешь ублажить покупателя и он пожалуется заведующему. И тогда – страшно даже подумать!
Приходится пресмыкаться, как червяк, юлить, как ожидающий затрещины кутенок, приспосабливаться, как самый последний хамелеон. Вот и вчера, этот желчный джентльмен, который, похоже, и сам не знал, что он хочет… А ведь туда же:
-Если вы не можете квалифицированно подобрать мне галстук, то зачем здесь работаете?!
А потом подошел заведующий и Боб почувствовал, как превратился в шарик для пинг-понга. Он как бы летал от желчного господина и обратно много-много раз с каждой новой тирадой того или другого. Покупатель не стеснялся в выражениях, а заведующий полностью его поддерживал и обещал принять меры. Но самой неприятной была собственная реакция. Его оскорбляли и унижали, а он согласно кивал головой и жалко так улыбался, что это даже жалости и сочувствия ни в ком не могло вызвать. Только чувство омерзения в лучшем случае.
Всегда после таких сцен он долго не мог придти в себя, прокручивая в памяти все увиденное снова и снова, раз за разом, до тех пор, пока нахлынувшие на глаза слезы не заставляли почувствовать жалость к самому себе. А еще – свою никчемность, ненужность, зависимость ото всех и вся.
Хорошо какому-нибудь зверю – у него есть нора или берлога, в которой его никто не тронет. Птицам тоже неплохо: как уютно им, похоже, в их теплых, уютных гнездах. А его ноги буквально отказывались идти в конце дня после работы по направлению к дому. Конечно, только потому, что знали прекрасно, что и там им не будет покоя вместе с руками, ушами, глазами, головой и всем телом Боба. Потому что ждет там уже вскрученная и заведенная , вечно слезливая и недовольная Мери и двое малышей: Бад и Пэтти, - которые полностью переняли у матери манеру общения с ним. Да и кто бы стал с ним считаться при его-то зарплате? Естесственнно, что ни женщина и ни дети. Даже твои собственные. Им, беднягам, верно, самим непросто жить рядом с таким ничтожеством. Чувство же этого, насколько он помнил, не покидало его всю жизнь.
Еще в самые ранние детские годы, - он хорошо это помнил, - все его поступки и действия, как ход резвого коня, которому рвут губы стальными удилами, пресекался резкими и грозными окриками его матери, пытавшейся держать под контролем каждый его шаг, дабы вырастить «послушного и доброго сына». И, уже позже, когда он хотел и пытался сделать что-то самостоятельно, то всегда сильно напрягался, втягивал голову в плечи и с содроганием замирал, ожидая услышать тот властный оклик, к которому привык с детства.
Уже давно не было в живых матери, а тот грозный оклик не только остался где-то над головою, но и стал еще громче. И кто бы только мог подумать, что жена ему попадется во многом -–копия его матери. Сначала он не замечал этого за Мери (иначе бы ни за что на ней не женился), а потом, когда появились дети, было уже поздно. И получался какой-то замкнутый круг, по которому Боб ходил изо дня в день, проклиная все на свете.
Соседи отпускали ему в спину скользкие шуточки и едкие замечания. Но это бы еще ладно. Они его знали за ничтожество. И уже давно. Но почему точно так же реагировали на него люди, которых он видел случайно, первый, а зачастую и последний раз в своей жизни? Неужто стояла на нем какая-то каинова печать неудачника?
Если где-то что-то случалось, то он всегда оказывался «крайним». И зачастую Бобу приходилось отвечать за чужие поступки, которые он никогда не совершал. Как-то потихонечку он в конце концов привык к этому и действительно стал считать, что если что-то плохое случилось вокруг, то виноват именно он, ибо спрашивать будут с него и отвечать придется: пряча глаза и низко пригибая голову.
Боб барахтался в окружающих его проблемах, словно черепаха в своем панцире. Если на улице появлялась зараженная бешенством собака, то она кусала не кого-то, а именно его. Если из окон падал мусор, то было ощущение, что поджидали именно его. И даже помет птиц приземлялся с иезуитски снайперской точностью на его ухоженную с утра прическу.
Состояние ущербности не снимала даже порция алкоголя, которую он привык принимать по пятницам в ближайшем к работе баре. Бармен всегда жутко надувал Боба, готовя ему коктейля и «урезая» компоненты по собственному усмотрению. Они оба это видели и хорошо знали. И каждый раз Бобу хотелось заявить об этом бармену прямо в лицо, накричать, взорваться, потребовать в конце концов… Но заканчивалось всегда тем, что он… молча и недовольно выпивал свой бокал, так же медленно выходил из зала, и только потом, за ближайшим углом, бешено пинал ботинком бетонную и ни в чем не виновную стену, высказывая при этом все, что думает о плуте из-за стойки. Через две-три минуты приступ бешенства заканчивался и на смену ему снова приходило спокойное ощущение своей ничтожности на этом свете.
Подобно тому, как сгущаются тучи в преддверии грозы, со временем все больше и больше накапливалась тяжесть на душе Боба. Но его все не было – того благодатного дождя, который омывает все вокруг и приводит солнечный свет на смену тьме. А может, это были вовсе и не тучи, а критическая масса атомной бомбы, заложенной внутри его тела? Которая, достигнув своего предела, вот-вот взорвется с негодующим грохотом и разнесет на множество мельчайших осколочков и его самого и окружающий его мир.
Но дни проходили за днями, а исхода, - истекающего дождем или взрывающего окружающую действительность на кусочки, - все не было. Точно так же, как не было ничего нового или другого. И он снова стоял на своем излюбленном месте: углу Пятой авеню и 55-ой улицы Нью-Йорка. И смотрел на блистающих и уверенных хозяев этой непостижимой жизни, вросших в нее корнями столетних дубов, которым не страшны ни вихри промышленных спадов, ни пожары биржевых спекуляций, ни наводнения девальвированных бумажек.
И все же за многие часы своих наблюдений Боб сделал для себя один очень важный, как он посчитал, вывод. Все то, что было действительно престижным и стоящим ни на миг не застывало на месте, в отличие от него самого, а находилось в постоянном движении, водовороте слов и жестов, улыбок и поклонов.
-Может, именно в этом и заключается главный секрет того, что называется счастливой жизнью? – размышлял Боб. - А если так, то что мне мешает присоединиться к этой разноцветной и разношерстной толпе и быть вместе с ней? Ведь верно, встав на их путь, я тоже могу придти к собственному уважению, решительности, а потом – и всему остальному.
И он шагнул от стены на самую середину тротуара. Быстро и решительно. Как будто в пропасть. И пошел, крепко зажмурив глаза, в неизвестность. Визг тормозов, лязг металла и крики толпы он уже не слышал. Он просто шел. Легко и свободно. К тому, что ему действительно было надо и чего он мог наконец достичь.
Глава 5
Экспедиция искала. Что именно? Такому рядовому ее члену и исполнителю, как Беня, это было не совсем понятно. Может быть, мудрость веков. А может быть, какие-то полезные минералы и ископаемые. Он же был как бы вместе со всеми и в то же время – как бы сам по себе. Точно так же, как и само участи в экспедиции, возможно, было желанием уйти вглубь собственного внутреннего мира и затеряться ото всех и вся в его запутанных лабиринтах, где было так много непонятных обид, переживаний и волнений, что сердце иногда начинало стучать в бешенном ритме, а иногда – неожиданно замирало, словно хотело остановиться раз и навсегда.
Шла вторая неделя пути. И все выше и выше поднималась та извилистая дорога, что пронизывала застывшие неподвижно облака и уходила к сверкающим время от времени вершинам, как видно, подпирающим само небо. Воздух становился все более разреженным. И появлялась одышка. Верно, с течением времени именно она стала вызывать галлюцинации. Слышались голоса, иногда перебивающие друг друга, а иногда поющие вместе какую-то грустную и протяжную песню. И, по мере продвижения вперед, голоса эти становились все громче и отчетливее. Как будто предупреждали о том, что должно было случиться.
В эту ночевку им сильно повезло. Поднимался пронизывающий ветер, и неизвестно, каково бы пришлось, не набреди они на находящуюся невдалеке от тропы пещеру. В ней нашлось место всем: и людям, и животным. Разбрасывая вокруг себя искры тепла и уюта, яркими языками пламени разорвал покров темноты вспыхнувший костер. После горячего чая приятная истома охватила все тело, которое, казалось, покоится не на грубых шкурах, лежащих на каменном полу, а утопает в пуховых перинах, обволакивающих небывалой нежностью. Но то, скорее всего, был просто сон. Крепкий здоровый сон после тяжелого пути. А вот то, что случилось затем, сон уже не напоминало ни в малейшей степени.
Как от сильного толчка, Беня проснулся резко и сразу. Все остальные, - он внимательно огляделся, - сладко и крепко спали. Неудивительно: была глубокая ночь. Костер уже почти догорел и багровый отблеск его раскаленных углей делал пещеру еще более таинственной и чего-то ждущей. Потом он услышал зов, идущий от самой дальней стены и, поднявшись и накинув меховой тулуп, пошел на него.
Странно. Вместо того, чтобы упереться в эту стену, Беня как будто бы шел за ней, - шаг за шагом, - а она, словно заманивая, все отодвигалась и отодвигалась, как уходящие от берега во время отлива морские воды. До тех пор, пока и вовсе не исчезла. Впереди был тоннель, который метр за метром расширялся все больше и больше, наполняясь прозрачно-светящимся фиолетовым светом по которому можно было идти уже не касаясь ногами холодного каменного пола. И в центре того места, откуда это свечение исходило, он увидел мудрого, углубленного в свои мысли старца, восседавшего на массивном каменном троне, который, вопреки всем земным законам, парил в воздухе. Наконец старец оторвался от своих мыслей и, похоже, заметил Беню, указав ему жестом место у своего подножья. И Беня занял это место. И, ему вдруг показалось, что вернулись времена его детства, когда стекляшки калейдоскопа с легким хрустальным звоном при малейшем движении руки выстраивались все в новые и новые узоры и картинки, и ни одна из них ни разу не повторялась.
И он вдруг отчетливо увидел своих родителей в пору их молодости, еще до своего рождения. И ясно услышал, как они ссорятся между собой. Обоим им было очень тяжело, точно так же, как и зародышу в материнском чреве. И страдание троих возрастало в геометрической прогрессии и ломало тела. Сердца и души как отбойный молоток – куски асфальта. И Беня ясно почувствовал, как нужна им его помощь. И он подошел ближе, полный сострадания и раскаяния:
-Я люблю вас, - произнес он, - и прощаю за все те обиды, что были вольно или невольно нанесены мне. И хочу, чтобы вы тоже меня простили. Ведь вы – часть меня. И я – ваша неотъемлемая часть.
И он крепко обнял их. И почувствовал, как спокойствие и мир разливаются над ними. И как спадает какая-то часть груза с собственной, изболевшейся за прожитые годы, души. И почувствовал, что его вновь влечет куда-то необоримо и властно.
Ощущение было такое, что, не двигаясь с места, он перенесся еще на добрую полусотню лет назад. И сразу же узнал их. По тем пожелтевшим давним фотографиям, которые мальцом любил перелистывать в семейном альбоме. Да. Это были его дедушка с бабушкой. И первый из них получал от второй, по всей видимости, хорошую «головомойку». Тут было все: и упреки маленькими заработками, и неумением постоять за себя, и за свою семью. А тот попрекал её почему-то маленькой девочкой, которая сидела у нее на коленях и всеми чертами лица напоминала Бене маму. И Беня почувствовал, что здесь он тоже необходим. И приблизился. И просил прощения. За себя и за своих родителей. От себя и от них самих. И в ответ, - он чувствовал это, - ему платили той же монетой. И брань уступала место неторопливому разговору. И мирно посапывала, улыбаясь чему-то во сне, малышка на коленях своей матери.
И были еще целые вереницы людей: одних он узнавал по рассказам или картинам, а то и портретам, о других – мог только догадываться. И все они очень нуждались в нем – своем продолжении во временах грядущих. И он был всецело зависим от них. И не было ничего отраднее, чем дарить прощение и получать его. Словно грязь в горячей парной бане с тела, уходила тяжесть с души. Появлялась легкость оттого, что все так хорошо и просто: и двести-триста лет тому назад, и теперь. И вечное движение доброты, пронизывающее времена и пространства, звенящей стрелой указывало вектор направления в сменяющих друг друга видениях.
От последнего из увиденного впечатление было особенно сильным. Летящие стремглав колесницы и закованные в причудливые доспехи воинственные лучники на них преследовали целый народ, бредущий в пустыне. Искаженные страдальческой гримасой лица беглецов молили о пощаде и снисхождении, а возведенные над головой руки говорили о полной беззащитности и беспомощности перед лицом постигшего их рока. А преследователи, торжествуя и упиваясь азартом погони, были бесстрашны и безжалостны. И Беня заступил им дорогу, и они, как тени мчались сквозь его тело, и он чувствовал, как угасает их воинственный пыл, охлажденный волнами жалости, доброты и прощения. И картина несостоявшейся схватки, истребления и уничтожения, сменилась бурными потоками двух рек, сливающихся на равнине, дополняющих и питающих друг друга своими щедрыми струями.
И была дорога назад. Которая заняла более двух тысячелетий. А может, - всего несколько мгновений. Кто знает? И на обратном пути Беня встречал множество радостных, улыбающихся лиц и счастливых судеб. Директор крупного Нью-Йоркского универмага Боб получал поздравления от своих сотрудников по случаю юбилея. На руках молодой счастливой матери сладко засыпал умиротворенный малыш. Какой-то парень всласть обнимался на дискотеке со своею возлюбленной. А в комнате у теплой батареи, на своей собственной подстилке свернулся в калачик после сытного ужина щенок Боська: наконец-то он нашел доброго человека, который стал ему настоящим хозяином.
Но было ли это концом пути или только его началом?..
2005 г.
Круглов Владимир Николаевич
(17 голосов)
Гость
Утверждено
О проекте
