Приехав в Москву утренним поездом, Светлана сразу же отправилась в институт, который кончала десять лет назад и где давно не бывала. В Москву ей приходилось ездить часто, в командировки, но занятая на предприятиях с утра до вечера, она в общем-то столицы не видела. Когда же выдавалось свободное время, банально тратила его на магазины. Вечерами шла в гости или театр, откладывая посещение института до следующего раза. Теперь отложить было нельзя: институтская подруга Лида, которой Светлана позвонила накануне поездки, попросила обязательно придти в институт, добавив, что это не только ее просьба, но и всей кафедры.

Пять лет Светлана училась с Лидой в одной группе, жила в одной комнате, кочуя из одного студенческого общежития в другое - Стромынка, Тушино, Черемушки, Сокол. Менялись места жительства и соседки по комнате и коридору, но Лида оставалась для Светланы самой ближайшей подругой и - самой опасной соперницей.

Маленькая, кругленькая, тихая, со смешными бантиками, провинциалка Лида не произвела поначалу в группе ни на кого впечатления. Армада мальчишек вилась вокруг бойких и элегантных москвичек, на головах которых красовались модные прически, а не какие-то там детские бантики. Но вскоре выяснилось, что у тихой провинциалки золотая медаль, глаза с поволокой и коса ниже пояса (неотъемлемые признаки русской красавицы), а к этому еще уйма различных достоинств. Центр притяжения сместился.
Умная была девочка Лида, умная и собранная, слов зря на ветер не бросала, помнила, что "молчание - золото", а потому все сказанное ею в группе ценилось втридорога: "Лидочка сказала, Лидочка считает". Окончила институт с отличием, аспирантуру под руководством блестящего к тому же молодого ученого Федора Гладкова ("самого Федора!" - как говорили их однокашники), осталась на кафедре. Светлана пренебрегла возможностью работать в Москве, поспешила ускользнуть от опеки "самого Федора", чтобы он, чтобы ее сокурсники не подумали... И теперь чертовски завидовала Лидочке, впрочем, она ей всегда завидовала. Завидовала ее усидчивости, способности углубляться в изучаемый скучнейший предмет до самого корня, завидовала кольцу с бриллиантиком и сережкам, хотя сама боялась проколоть уши, завидовала, что у Лидочки есть Пашка, которого совершенно не одобряла. Теперь, идя по Петровке, завидовала Лидочке, что она бывает на этой улице каждый день и совершенно не сосредотачивается на этом.
Петровка была самой любимой улицей Светланы. С нее для Светланы начиналась Москва. Не Москва - столица, не Москва - колыбель русской славы, а город ее юности, самое притягательное для нее место на земле, по которому беспричинно и вроде бы без всякой связи могла возникнуть вдруг тоска дома или на работе. И тогда Светлана откладывала всяческие дела и несколько минут "гуляла" по Петровке от ЦУМа до Страстного бульвара. Именно эта часть улицы ей больше всего нравилась, по ней так лихо бежали весной ручьи, образуя у магазина мехов совсем не столичную лужу.
Зимой на Петровке хозяйничал сквозняк, заставляя пешеходов поднимать воротники, модниц придерживать мерзнущими руками "минингитки", сметая крикливых ворон с купола церкви, которая почти все время была в лесах, все время реставрировалась. В этой церкви венчался юный Петр I с Евдокией Лопухиной. На эту церковь, на красные монастырские стены любила смотреть Светлана во время скучных лекций.
Эти созерцания никогда не ассоциировались с судьбой горемыки Евдокии. И сейчас, пробегая мимо красных стен (церковь все еще и опять была в лесах), Светлана вспомнила не экс-царицу, а бывшую сокурсницу, жившую некогда на монастырском подворье, как живется ей теперь в Загорске, да в Загорске ли? Получив диплом после труднейших для всех, а для нее особенно, экзаменов сокурсница эта перед выпускным вечером неожиданно вышла замуж... за будущего священника.
На кафедре по этому случаю был траур: не доглядели, что в стенах института среди проверенных "до седьмого колена" студентов обучался социально чуждый элемент, авиационная промышленность лишилась квалифицированного специалиста. Больше всех возмущался Федор: "Дубровина без диплома оставили, Степанова отчислили, а эту дуру за уши вытянули. И она наплевала на все, на всех..." - "А если это любовь?" - заступилась Светлана. - "Да какая любовь! Что такое любовь!" - воскликнул Федор, и Светлане показалось, что он вообще отрицает это чувство. Вся дальнейшая его жизнь лишь подтверждала эту догадку - Федор все еще пребывал в холостяках.
"Уж не Федора ли это идея - пригласить меня на "смотрины", - подумала Светлана перед институтскими дверями, - Может, наконец, облагодетельствовать собрался, пригласить к себе в аспирантуру. Ведь говорил не раз и писал позднее: "Ваш проект на диссертацию тянет, набирайте статистику и защищайтесь". Она плюнула на статистику и замуж вышла, правда, не за будущего священника, но с самолетостроением пришлось распрощаться тоже и переписку с Федором прекратить.
У институтской двери был плохой характер, возможно потому, что ее без конца толкали, - она не любила открываться сразу и не любила чужих. Светлану она не узнала и не желала пускать.
- Дверь, дверь, - шепнула Светлана нежно, - я своя - откройся.
Дверь оскалила в приветственной улыбке узкую щель и Светлана, как в студенческие годы, отважно в нее бросилась, не теряя ни доли секунды - помнила: коварная обязательно сделает возвратный ход. Щель оказалась уже, чем раньше, но Светлана проскользнула в вестибюль, и тут же, хищно клацнув, сомкнулись за ее спиной дубовые створки.
Все было, как прежде: и норовистая дверь, и вестибюль, пестрящий всевозможными объявлениями, безголосо взывающими со всех стен, то же тускловатое зеркало в углу, и даже знакомые гардеробщицы дремали за высокими барьерами.
На какой-то миг утратив представление о своем теперешнем месте в этой не изменившейся обстановке, Светлана упругой подпрыгивающей походкой направилась мимо вахтера к лестнице.
- Ваш пропуск, гражданочка!
Эта просьба-приказ сбросила наваждение: "гражданочка" - не "девушка", и пропуска у нее не было.
Пришлось звонить Лиде. Она примчалась тотчас же, но эта была уже не та Лида из юности. Перед Светланой стояла маленькая очень элегантная худощавая женщина с усталым и даже несколько увядшим лицом. Светлана видела Лиду довольно часто, но они встречались в другой обстановке, где все их внешние перемены принимались как должное, не бросались в глаза.
Светлана посмотрела на себя в зеркало, хотя знала, что не увидит в нем прежней угловатой похожей на скворца девушки, - хотелось убедиться, что время не так беспощадно к ней, как к Лиде, что в ней больше осталось от юности. Но старое зеркало не покривило душой: в отраженной в нем женщине почти ничего не осталось от былой худышки.
- Совсем другая красота, - произнесла Светлана с грустью услышанную у дочери фразу. Семилетняя кокетка как-то долго вертелась перед зеркалом, а потом задумчиво произнесла: "Мама, ты знаешь, у меня стала совсем другая красота".
Лида не поняла Светланиной грусти по ушедшей юности и поспешила утешить:
- Ты прекрасно выглядишь. Вот поразился бы Васька. Помнишь, он все издевался над твоей худобой?
Светлана, конечно, помнила и худобу, и Ваську, и его вечные насмешечки, вроде: "Ах, мы изящны, как карандаш. Ой, ребята, меня Светочка своей костей уколола!" - "Костью", - поправляла она, - костью", - и не обижалась: худоба не мешала ей жить, ну разве, лишала солидности, делала инфантильной даже в собственных глазах, и она по-школярски робела перед преподавателями, чувствовала себя совершенной девчонкой с Федей...
Светлана ждала, что Лида скажет что-нибудь о Федоре. В последнее время все встречи подруг начинались Лидиными рассказами о нем. Лида считала, что он сознательно тормозит ее карьеру, а потому и тему диссертации заставил сменить и срок защиты перенес и выступал против того, чтобы сделать ее ассистенткой. "Не понимаю, чем я ему не угодила?" - обычно заканчивала свои жалобы Лида. Светлана знала чем. Как-то Федор написал ей: "К сожалению, творческий альянс с вашей подругой не сложился: у нее прекрасная память, но, увы, совершенно нет воображения. А без него в науке делать нечего. Впрочем, она в науку и не стремится - мечтает красоваться перед студентами на лекциях. И только для этого ей нужна степень".
Степенью Лида обзавелась и читала лекции старшекурсникам, не хуже других преподавателей, и необходимые творческие работы предоставляла, и ею восхищались мужчины коллеги, все - кроме Федора. И равнодушие его оскорбляло Лиду.
На это раз Лида не завела обычного разговора, не стала объяснять, почему пригласила Светлану на кафедру, да еще в такую рань, а не к себе домой, - делилась семейными новостями, из ряда тех, которые не требуют ни доверительной атмосферы, ни заинтересованности собеседника. Их Светлана охотно бы выслушала в метро или булочной, но для институтских стен они показались ей малозначительными. Она подумала, что ею и Лидой эти стены воспринимаются по-разному.
Лида работала в институте, и он перестал быть для нее только источником приятных и мучительных воспоминаний, и, если при ней призраки прошлого и выходили из каких-то укромных уголков, то лишь на миг, чтобы тотчас же исчезнуть: выглянула и сразу спряталась за дубовой панелью лукавая Васькина мордочка - нечего делать призракам в солнечном свете настоящего.
А солнца было много в просторных пахнущих сосновой хвоей коридорах, и, как в сосновой роще, веселые желтые блики лежали на полу. Приятно было ходит по таким коридорам, уютно сидеть на широких низких подоконниках. Но в этот утренний час коридоры были пусты - до начала занятий оставалась неделя - и Светлана была рада этому: встреча с нынешними обитателями института еще усилила бы чувство охватившей ее тоски по прошедшей юности, повторилась бы та же история, что и в школе год назад.
Бывая в родном городе, она обходила школу стороной. "Зазналась", - говорили о ней бывшие соученики и учителя. Но это было не так - она боялась почувствовать себя в школе лишней. И все-таки решилась, пошла.
Школа больше ей не принадлежала. Это была школа других девчонок и мальчишек. Они по-хозяйски сновали взад и вперед в вестибюле, спускались по лестницам и взбегали вверх, невероятно галдели и вроде не обращали на нее внимания - равнодушно обходили, как обходят мешающий предмет. А она стояла и потерянно озиралась, не решаясь в такой толкучке подняться по лестнице. Какой-то мальчик заметил ее и вежливо спросил:
- Вас проводить в учительскую?
- Спасибо, - ответила она, - я знаю дорогу, - и решительно поднялась среди кишащих малышей на второй этаж.
У Доски почета тоже толпились ребята. Она теперь занимала всю стену. В разделе закончивших школу с медалью Светлана не сразу разыскала свою фотографию - столько оказалось последователей. Белый парадный фартук, белое измученное детское личико, совсем не зрелое, тревожный, ждущий взгляд.
Никто из стоящих рядом ребят не узнал ее, никто, вероятно, и не пытался сопоставить "взрослую тетку" с грустной девочкой из школьной истории.
В учительской она тоже оказалась чужой - пришлось унизительно объясняться, кто она, зачем явилась. Новые молодые учителя, правда, заинтересованно встрепенулись, стали радушны и гостеприимны, но она так и не почувствовала себя своей.

Нет, все эти посещения "оставленных храмов" не для нее, решила Светлана. И в институт она бы не пошла, если бы там не было знакомых.

На кафедре Светлане не пришлось никому рекомендоваться. Были все старые знакомые, которые, конечно, могли давным-давно забыть ее, но не забыли или сделали вид, что отлично помнят.
Константин Иванович, заведующий кафедрой, все такой же чернобровый и густоволосый, вроде в том же сером костюме, что и десять лет назад, пошел ей навстречу, протягивая обе руки и приговаривая:
- Ну, наконец-то, наконец!
Она не успела сообразить, относится ли это к их ожиданиям настоящего утра или к ее появлению на кафедре вообще, как последовал вопрос:
- Вы не устали?
- Пока нет, - ответила она, принимая вопрос за приветствие и еще раз оглядывая собравшихся - Федора среди них не было.
- Держись, Светлячок! - воскликнула Лида. - Сейчас тебя как почетного гостя в подвал потащат.
- Именно, именно! - весело отозвался Константин Иванович. И тон его, и та резвость, с которой он действительно направился к огороженному проему в полу, увлекая за собой ее, очень Светлану удивили. Заведующего кафедрой она считала человеком сухим и высокомерным. До разговоров со студентами в ее время он не снисходил, лекции читал без всяких там лирических отступлений. Это он закатил ей тройку по штамповке, засыпав на теории пластических деформаций. Больше он этой теории ни у кого не спрашивал и больше троек тогда не поставил.
Но теперешний доктор технических наук и завкафедрой о ее позорной тройке не помнил и хвастался удачно приобретенным прессом для штамповки резиной.
- Пришлось тут все переделать, - говорил он с гордостью, - фундамент, стены. Помните, какой металлолом здесь стоял?
Светлана кивнула, хотя забыла, что раньше помещалось в подвале. А новый пресс был отличным, не на всяком заводе увидишь такой. Она похвалила приобретение, не лукавя.
- Я еще одну новинку вам покажу, - обрадовался Константин Иванович и повел Светлану в комнату, которая считалась его кабинетом.
И хотя Светлана шла теперь в комнату, в которую прежде даже не пыталась войти (студенты туда не допускались), хотя завкафедрой был непривычно любезен, она все равно чувствовала себя здесь как в отчем доме, в который приезжаешь после долгих лет разлуки: и вещи новые в доме появились, а твоими игрушками играют уже племянники, но в этом доме - твои родители, в этом доме, пока они живы, ты - всегда дитя, а потому нет в нем места грусти о времени быстротечном.
Оказалось, что кабинета, как такового, заведующий кафедрой не имеет. Маленькая комната, как и общая, была набита оборудованием. У окна стоял письменный стол, за ним сидел в синем халате... Федор? Его сутулая спина, чуть заросший, седеющий, и все-таки мальчишечий затылок. Ну, повернись, повернись же! Это был не Федор.

Новинка же, которой собирался завкафедрой поразить Светлану, станок для бесшумной клепки, конструировалась и изготавливалась на предприятии, где она работала и при ее участии. В ритуал приема почетного гостя, видимо, входил розыгрыш.

Потом Светлана рассказывала о себе. Все расположились за длинным столом, на котором обычно принимались у студентов зачеты. Поэтому у нее было такое ощущение, что она отчитывается перед собравшимися. А говоря о проекте с красивым названием "Агат", руководителем которого ее временно назначили, Светлана вдруг почувствовала, что ей в этой перспективной и интересной работе отведена роль всего лишь калифа на час. Стало стыдно.
"Хорошо, что Федора нет, - подумала она, переводя дух и делая паузу, - наверное, еще из отпуска не вернулся". Завкафедрой истолковал ее паузу, как конец монолога, но не сказал обычных после такого рассказа бодреньких слов: "Не напрасно мы на вас надеялись, вы не подвели нас, так держать...", - а в ответ на Светланину искренность поделился неприятностью, что принято только с близкими людьми.
- У нас несчастье, - сказал он.
Светлана вздрогнула и покраснела - она догадалась, с кем несчастье, и ,боясь услышать самое страшное, ухватилась за край стола. Константин Иванович взял ее холодную руку и тихонечко сжал в своей мягкой и теплой, а потом договорил, успокаивая каждой фразой:
- Лежит в больнице Федор Степанович (не умер, значит...). Ступни ему отрезало трамваем (всего лишь ступни, а могло быть и хуже). Так что, если у вас есть время, Светлана Ивановна, навестите его, он будет рад вас видеть. Да и врачи считают, что ему необходимы положительные эмоции.
Время у нее, конечно, было - его не могло не быть.

- В провожатые возьмите Лидию Сергеевну, она была у Федора Степановича несколько раз.

Так значит, он лежит в больнице уже давно. И Лида ей не написала, ничего не сказала при встрече. Не хотела волновать? Но ведь она все равно узнала, и ей легче было бы узнать от подруги, чем от заведующего кафедрой. Но на кафедре давно знают об их отношениях... О каких отношениях? Не было никаких особенных отношений.
Троллейбус ужасно трясло, и тащился он, черт знает, как медленно по Садовому кольцу.
Федор так и не обзавелся семьей, и Лида говорила, все считают... Стало быть, ученые мужи не только науку двигают, а еще и сплетнями занимаются в рабочее время.
Но почему Федор не женился?
Боялся, что семья помешает науке. И она, Светлана, тут совершенно ни при чем. Откуда ей известно, что он любил ее? Он всегда был с нею так официален. Даже засиживаясь допоздна над ее проектом, они говорили только на технические темы. И она считала, что он видит в ней лишь свою ученицу, лишь способную ученицу, одну из немногих девушек, действительно преданных науке.
Правда, один раз ей показалось, что он хочет пригласить ее в театр. Они долго сидели над проектом: что-то не ладилось, каждый предложил уже не по одному варианту решения, которые сообща были отвергнуты. Какое-то время молчали, потом Федор сказал:
- Светлана Ивановна (он называл ее всегда по имени и отчеству, и ей казалось, что он насмехается над ней), вы давно были в Большом театре?
Сердце у нее радостно подскочило к горлу, и она, не подумав, ликующе брякнула:
- Нет, недавно!
- Но все равно вы, наверное, еще не успели увидеть новую...
Тут Федор почему-то замолчал и, отвернувшись от нее к окну, затянулся сигаретой.
И ее опять подвела глупая радость. Она так привыкла договаривать за него оборванные на полуслове технические фразы, что и тут с неуместной поспешностью добавила:
- Новую постановку "Кармен".
- Нет, - возразил Федор, не глядя на нее, - я имел в виду новую систему виброгашения в театре.
Ей стало до слез стыдно. Обидно ужасно. В эту минуту она ненавидела и себя и его.
Нет, не любил он ее. Нет и нет!
Но он был преподавателем, он обязан был держать дистанцию, он не имел морального права заводить роман со студенткой.
И, тем не менее на первой же его лекции она почувствовала, что не безразлична ему, и в общежитии на удивление девчонкам стала вроде бы совсем некстати декламировать Маяковского:
пришла -
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть -
как девочка мячиком.
А как он улыбался ей, большой, некрасивый, лысеющий! Как удивительно преображала улыбка его грубой лепки лицо: оно становилось мальчишески озорным, очень обаятельным.
"Я всего на восемь лет старше вас, Светлана Ивановна", - как-то сказал он.
Ага, значит, были не только технические темы!
Тридцатилетний, кандидат технических наук, он руководил выездной преддипломной практикой. Она собирала материалы для проекта в одном из цехов крупного авиационного завода. Срок был очень небольшим, работы оказалось много, но у нее почему-то прибавилось сил - совсем не чувствовала усталости, не замечала времени. Федор заходил к ней каждый день после обеда, и они вдвоем гуляли по "большому кольцу", так Федор называл маршрут их прогулок вокруг корпусов. Он следил за ней, как заботливый тренер, и считал, что прогулки ей необходимы, чтобы дышать свежим воздухом, худенькой и болезненной, она совсем заработалась и может надорваться.
Тогда она не думала, что эти сорока пятиминутные гуляния компрометируют руководителя практики: о них знали студенты, работники завода, да и как нелепо, как вызывающе выглядела парочка, прохаживающаяся среди бела дня в рабочее время по заводу.
Он любил, любил! И она виновата, что любовь оборвалась. Сама наступила на горло своей любви. Будь проклята инфантильность! Да и чрезмерная гордость - тоже!

А ведь садилась в любовном экстазе на пол: "Девочки, я влюбилась!" Несчастная позерка, так никогда и не ставшая женщиной.

Наконец троллейбус остановился, и они вышли.
Светлане никогда не приходилось прежде бывать в больнице. До сих пор судьба ее миловала. О больнице она думала со священным ужасом, как зверолюди в повести Уэллса: "Дом страданий, Дом страданий". И вот она попадает в него, чтобы увидеть слабым, немощным человека, которого любила здоровым и сильным.
Больничный двор был похож на город: маленькие улицы, номера на корпусах, обнесенные решетками скверы (от кого тут отгораживались?), вдали лаяли собаки.
- Откуда здесь собаки?
- Виварий, - объяснила Лида, - нам как раз в ту сторону.
Лай приближался, нарастал, вдруг он перешел в отчаянный душераздирающий вой.
"Вивисекция, - мысленно ужаснулась Светлана, - Господи, как здесь страшно работать, как здесь страшно жить, если только можно назвать жизнью пребывание в больничных стенах".
Подошли к хирургическому корпусу.
- Посиди пока на скамейке, я сейчас его вывезу, - сказала Лида и скрылась в подъезде.
Почему это - вывезу, и на чем она его собирается вывозить? Ах да, у него нет ног... У него нет ног, и собаки так ужасно воют. А деревья такие пышные; едва тронутые желтизной, безмятежное небо. Прекрасный день. А у него нет ног. И ей надо будет сказать ему что-то важное, чтобы ему сразу стало легче, и он мог порадоваться солнцу, прекрасному теплому дню.
Вой все дрожал и дрожал над больничным двором - она не смогла найти нужных слов.
Лида выкатила кресло-коляску. В нем в коричневой пижаме сидел грузный человек, похожий на старый репей. "Кто это, - подумала Светлана, - неужели Федор? Какая чудовищная перемена!" И, чтобы убедиться окончательно, быстренько перевела взгляд на ноги сидящего. Ноги были, были даже ступни, но такие маленькие, такие жалкие в голубых детских тапочках.
Комок подступил у нее к горлу, и на глаза навернулись совсем неуместные слезы.
- День-то какой, Светлана Ивановна! День-то какой! - сказал Федор непринужденно весело и протянул ей руки, ласковые, сильные с темными волосками на пальцах.
И тут же исчез больничный двор с его ужасным виварием и мрачными корпусами.
Здоровые и счастливые стояли они, Светлана и Федор, на высоком, почти отвесном крепостном валу, с ними еще какие-то студенты. Но это не имело никакого значения. Он держал ее за руку, она чувствовала тепло его ладоней через мех своей варежки.
- День-то какой, день-то какой, Светлана Ивановна, - сказал Федор.
Серая каракулевая шапка съехала ему на затылок, пальто распахнулось, он азартно и завистливо следил за мальчишками, которые с безрассудной смелостью слетали с крутизны на лыжах.
- Увы, - насмешливо заметила она, - такая безудержная удаль характерна только такому возрасту.
Федор захохотал в ответ, сбросил ей на руки пальто и, перехватив у подвернувшегося мальчишки лыжи, устремился вниз. Кто-то рядом с ней вскрикнул, она же в страхе закрыла глаза и открыла их лишь после того, как снизу донесся приглушенный ветром и расстоянием крик: "День-то какой, день-то!"
- Пойдем в парк? - вернула к действительности Лида и осторожно подтолкнула вперед коляску. Светлана посторонилась, высвобождая руки, но левую Федор не отпустил. Ему на правах немощного теперь многое было дозволено - долой условности и церемонии, мешающие людям жить. Только не был он немощным. Хотя и тряхнула его судьба, но не сломила. И не нужно было его утешать, и не нужно было говорить ему какие-то необыкновенные слова. Она пришла, и уже этого было достаточно.
И опять незримые связи натянулись между ними, преобразилось, сделалось почти красивым у Федора лицо. И опять Светлана слушала с завидным вниманием старательной ученицы, любящей женщины. Федор говорил для нее одной. И хотя Лида сидела тут же на скамейке, ее вроде бы и не было вовсе. Они опять были совершенно одни, как тогда на валу. Чуткая Лида, понимая их состояние, ни одним словом не нарушила этого уединения.
Потом вдруг появились аспиранты, веселые, самоуверенные парии с орущим портативным приемничком. Они бесцеремонно пожали всем руки и сразу же принялись рассказывать какие-то анекдоты. А приемник, заглушая их вопил: "О любви не говори, о ней все сказано. Сердце верное любви молчать обязано..."
- Перемените пластинку! - не выдержал Федор.
- А музон ничего, хоть и ретро, - сказал один, но все-таки выключил приемник. Другой же продолжал бубнить анекдот, не принимая сказанное на свой счет. Подругам ничего больше не оставалось, как уйти.
"Прощай, милый репей, прощай, дорогой мой человечище", - но вслух Светлана этих слов, разумеется, не произнесла и руки не подала, чтобы сберечь память о том рукопожатии при встрече.

На повороте аллеи она оглянулась - Федор смотрел им вслед, и в ответ на ее прощальный жест поднял сомкнутые руки. Рядом с ним, ничего не желая замечать, самозабвенно тараторили аспиранты.

Выйдя из больничного городка, подруги отправились обедать в кафе ресторана "Прага", в котором изредка в студенческие годы лакомились фирменным тортом. На этот раз он показался Светлане приторно-сладким и вообще невкусным.
- А Федор тебя все еще любит, - сказала Лида - Они сидели вдвоем за угловым столиком, и никто не мешал им разговаривать. - Об этом он мне сам говорил. Наш творческий альянс, как ты знаешь, не был удачным: меня не устраивал руководитель, его - я. И все-таки, благодаря тебе, я была близким ему человеком, и он нередко со мной откровенничал. Мне запомнилась такая фраза: "До сих пор не пойму, почему Светлана мною пренебрегла".
- Хорошенькое дело! - возмутилась Светлана. - Почему ты раньше молчала?
- Повода не было.
- А сейчас, значит появился? Пренебрегла. Слово-то какое выбрал - пренебрегла! Что я должна была делать: на шею ему в аудитории кинуться или официально через деканат просить его руки и сердца? Почему он сам был так пассивен, чего он ждал? Ему ведь было больше тридцати.
- И ты была первой девушкой, которую он полюбил.
- Боже, как романтично! Я и не знала, что котируюсь так высоко. Значит, до встречи со мной, пятикурсницей, он грыз гранит науки, делался кандидатом, был женоненавистником...
- Успокойся. Не надо, Светка, прятаться за словесной шелухой. Я же знаю, что тебе сейчас совсем не до шуток. - Лида энергично заскребла ложечкой по дну мельхиоровой креманки, собираю потеки мороженого, которое быстро таяло. Помолчали.
- Конечно, он не был святошей, - продолжала Лида, - скорее наоборот. У него были связи со зрелыми женщинами, и начались они довольно рано. Времена-то, вспомни, какие были - мужчин мало, женщин, свободных, инициативных, много. Вот так и дожил до тридцати, а потом встретил тебя, эдакую Белоснежку. Боялся вспугнуть, еще и положение обязывало скрывать свои чувства, ну а когда ты стала независимой, по инерции ждал, что ты сама сделаешь первый шаг. Вот так-то, Белоснежка, - Лида подчеркнуто назвала Светлану данным ей в институте прозвищем, - жаль мне вас обоих - упустили вы свою любовь.
Она смотрела на Светлану со скорбным восхищением, и той даже показалось, с завистью: на долю подруги выпала такая необыкновенная любовь, у нее же все так обыденно - полюбила, вышла замуж и живет со своей любовью без всяких трагедий. Лида не подозревала, что всего двумя днями раньше Светлана точно так же смотрела на свою сослуживицу: ведь чужая любовь нам кажется зачастую поэтичнее собственной, которую мы спешим обрядить в будничное, домашнее платье, лишить театральной приподнятости.
- Упустили вы свою любовь, - повторила Лида, завершая разговор, и встала из-за стола.
- Почему упустили? Любовь осталась, - говорила Светлана, идя за ней по проходу между столами, а потом - рядом уже по Арбату, - В больнице я почувствовала, что все еще люблю его, нескладного, искалеченного. Но я могла жить без него много лет. И это были в общем-то хорошие годы. А вот была бы я счастлива с ним, смогла бы просто сосуществовать с ним - не знаю. Думаю, Федор подавлял бы меня своим авторитетом и я на всю жизнь осталась бы только прилежной ученицей.
- Фу, какая ты рассудочная, Светка! И рассудочность твоя никогда не приносила тебе пользы. - Лида вдруг резко переменила тему, стала рассказывать о виденной недавно пьесе в театре Вахтангова, мимо которого они как раз проходили. Светлана не слушала ее: ей стало грустно, грустно, но грусть не была гнетущей. И она подумала, что это как раз то состояние, которое так верно передал ее любимый поэт: "Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою..." Но на смену этому поэтическому определению сразу пришли тревожные мысли: а будет ли ей так же светло потом, когда она в воспоминаниях еще раз вернется к этому дню? Не пожалеет ли она, как ее бабушка, в конце жизни о своей неудавшейся любви? Бабушка, отрицавшая любовь вообще, твердившая, что все то, что называется любовью - лишь проявление животного инстинкта, перед смертью сказала: "Вот и прошла жизнь. И горько мне, что не было в ней главного, не было любви".
Сновали, спешили по Арбату люди. Много людей - десятки, сотни, тысячи. Много ли среди них думало о любви? А говорило - сколько?

"Не молчите!" - хотела крикнуть Светлана и, конечно, не крикнула.

Ирина Красногорская

От редакции: рассказ публикуется вне конкурса.