Ему было примерно двадцать лет, когда он отстранил от власти и отправил в ссылку свою мать. Отправил, правда, не за тридевять земель, а за Оку, верст зав пятнадцать от столицы Рязанского княжества. Однако название его, Пустынь, объясняет, что это было за местечко. С тех самых пор оно стало зваться Аграфенина Путынь – увековечило имя опальной княгини, последней великой княгини Рязанской и несчастной матери.

Так жестоко, почти по-гамлетовски, обошёлся с ней сын не потому, что она способствовала смерти своего мужа, а потом делила ложе с его убийцей, как мать принца Датского. К столь необычному даже для русского средневековья действию рязанского князя Ивана побудила жажда власти, называемая ещё властолюбием или властосластием.

Официально Иван наследовал власть в раннем возрасте, когда на пятом году жизни остался без отца. Фактически же правила мать виду его малолетства и с годами не спешила передать ему власть. При этом она ориентировалась на пример его бабки, княгини Анны. Та дорвалась до власти, тоже овдовев, да так и не выпустила её из рук. И взрослый сын не стал ей помехой. Будучи сам великим князем и отцом уже, во всех грамотах писал: «Яз… мати наша». Правда, «мати наша», великая княгиня Анна была женщиной незаурядной, волевой, деятельной, скорой на рискованные решения, надлённой от природы способностью управлять. Такими качествами Аграфена (Агриппина) не обладала и, естественно, правительницей стала слабой. Но как раз эта слабость обеспечила ей весьма сильного покровителя – великого князя Московского Ивана III, который к тому времени уже именовался в деловых бумагах государем всея Руси.

Покровительствовать Аграфене он принялся, так сказать, по-родственному, поскольку она была вдовой его сестрича, то есть сына родной сестры. И, покровительствуя, прибрал Рязанское княжество к своим рукам. Официально числилось оно ещё самостоятельным, но о какой самостоятельности можно говорить, если Аграфена получила как-то от дядюшки-покровителя такой приказ: «Твоим людям служилым, боярам и детям боярским и сельским бытии всем на моей службе… А ослушается кто и пойдёт самодурью на Дон во младечество, их бы ты, Аграфена, велела казнить, вдовьим да женским делом не отпираясь; а по уму бабью не учнёшь казнити ино мне велити казнити и продавати: охочих на покуп много».

Властолюбивая Аграфена подчинялась силе: власть ведь имеет определённые границы. Такое ограничение не смущало приверженцев слабой княгини – они откусывали от великокняжеского пирога свою долю и не допускали к нему чужаков.

Были среди них, наверное, не только откровенные потребители. Кое-кто не мог не понимать, что самостоятельность родного княжества в прошлом, что живут они в особое время, когда рушатся одни империи и создаются новые, противостоять этому процессу бессмысленно: можно лишиться не только лакомого куска, но и головы.

И среди тех, кто не успел пробиться к великокняжеской кормушке и сгруппировался вокруг обездоленного Ивана, имелись люди, понимающие бесперспективность рязанской самостоятельности. И всё-таки они подстрекали юного князя к бунту, чтобы хоть на время да прибиться к власти…

Известно, когда властолюбцы рвутся к власти, они всегда объясняют своё стремление какой-нибудь благовидной целью, поскольку властолюбие испокон веков считалось одним из пороков. Даже пушкинские сказочные три девицы мотивировали своё желание надеть корону: «Кабы я была царица… то на весь бы мир одна наткала я полотна». У реальных героев ассортимент посулов во все времена был несколько шире и позаманчивее – в духе эпохи: нужно накормить народ, нужно обеспечить ему достойную жизнь, нужно выдворить из страны чужеземцев.

Перечисленные благие намерения, посулы, едва ли бы соблазнили Рязанцев: народ в княжестве жил лучше, чем в Московии, о чём сохранились свидетельства беспристрастных чужеземцев-путешественников, с владычеством иноземцев было покончено, нередки стали смешанные браки, среди приближённых рязанского князя были татары. Так, приверженцы его Коробьины вели свой род от татарского мурзы Кичибея. Один из сыновей мурзы имел прозвище Карабья. От него и пошли Коробьины, и рязанские населённые пункты Кораблино обязаны ему своим названием.

Приближённые внушали Ивану, что он должен отстаивать независимость княжества. Среди многочисленных и небесспорных доводов было и бытующее до сих пор у Рязанцев убеждение, что именно Рязань – душа всей Руси (России), а посему она, а не Москва должна быть центром складывающегося государства.

С юношеским безрассудством поддался Иван внушению: властолюбие – болезнь прилипчивая. Русские наследники престолов и после Ивана были очень ей подвержены.

Вспомним царевичей Алексея, Павла, Александра I. Алексей выступал против политики отца, Петра I – и погиб. Павел будто бы затевал заговор против матери, Екатерины II, во всяком случае она в этом его подозревала. Александр уж точно участвовал в заговоре против отца, этого самого Павла, в результате тот был убит. Так что ссылка в Пустынь – полумера, свидетельство сыновней если не любви, то привязанности.

Итак, слабовольная, малодеятельная, нерешительная мать в Пустыни. Ушёл из жизни её могущественный покровитель, на московском троне его сын Василий III. Молодой великий князь Рязанский упивается властью, личной самостоятельностью, вседозволенностью и – не спит по ночам. Опасается, что сторонники матери захотят вернуть упущенное, что среди его приближённых окажутся предатели, что двоюродный дядюшка Василий III не потерпит самоуправства племянника и двинет на Переяславль (нынешняя Рязань) войска. Чтобы хоть как-то обезопаситься, Иван заключает союз с крымским ханом Махмет-Гиреем и даёт ему слово жениться на его дочери.

А великий князь Московский не спешит карать мятежника. И не потому, что вдруг потерял интерес к богатому Рязанскому княжеству – ему недосуг, он конфликтует с польским королём Сигизмундом I, желая подчинить себе подвластную королю Литву, и заявляет во всеуслышание, что»пока его конь будет в состоянии двигаться, пока не притупится его меч, он не даст Литве ни мира, ни спокойствия».

Однако не всегда властители следуют свои публичным заявлениям. Конь Василия III всё ещё был резв, и меч не утратил остроты, а хозяин их отступился от Литвы. Вот тогда-то и настало время заняться строптивым племянником, братичем. Опытный политик, Василий III и не подумал воевать с ним. Он поступил с Иваном как с провинившимся мальчишкой – призвал к себе для объяснения. Иван, было, заколебался, но верный приближённый Семён Коробьин посоветовал ехать, чтобы выиграть время в переговорах, успеть известить союзников и подготовиться самим к открытому выступлению против москвитян.

Иван поехал – и угодил в темницу. Тут же в рязанские города прибыли московские наместники. В столице Рязанского княжества Переяславле утвердился воевода Хабар Симский. Смиренную княгиню Аграфену люди великого князя Московского заточили в монастырь. Василий III оказался «покруче» своего отца и не ограничился по отношению к ней повелительно-оскорбительными посланиями. Д и нельзя было ожидать от него снисхождения к женским слабостям – от собственной жены Соломеи он избавился так же.

А мятежному рязанскому князю удалось выбраться из темницы и бежать. Освобождение его – одна из неразгаданных тайн, сюжет для исторического детектива. Надо заметить, что у Ивана в Москве был не только жестокосердный дядюшка – жило там ещё и влиятельное семейство его родной тётки Анны Бельской. Бежал он не к союзникам, как следовало бы ожидать, а в занятое московскими наместниками Рязанское княжество. Укрылся где-то близ столицы, убеждал своих бывших сподвижников, что настало время выступить против вероломного Василия, ещё не поздно, вот-вот подойдёт подкрепление. Его не поддержали: на успех выступления рязанская знать больше не рассчитывала.

Хан Махмет-Гирей сдержал слово и в конце лета 1521 года привёл свои войска к Переяславлю и несколько дней простоял под его стенами, но, не дождавшись вестей от Ивана, повернул всвояси.

Многие историки и краеведы отступление хана объясняют исключительно энергичными действиями московского наместника воеводы Ивана Хабара Симского. Он в их интерпретации вырастает в национального героя, отстаивающего независимость своего народа от иноземных захватчиков, от иноверцев. При этом они случайно или умышленно разделяют два исторических события: мятеж рязанского князя и приход ему в поддержку крымцев. Это взгляд через века, с устоявшихся позиций. Рязанские же современники Симского могли воспринимать его совсем иначе – как личность одиозную: занял место их законного князя, заточил в монастырь (пусть и по приказу свыше!) несчастную княгиню Аграфену, ведёт себя, словно завоеватель, да и фамилия-прозвище говорит не в его пользу.

Много у слова «хабар значений, но рязанцам, наверное, вспоминались только отрицательные: нажива, взятка. В связи со всем этим появление крымцев они расценивали как возможность убрать наконец ненавистного Хабара и его приспешников.

Возможно, стремлением ли Рязанцев отстоять, хоть ненадолго, свою независимость объясняется тот странный факт, что по осаждавшим город крымцам стрелял какой-то немец Иордан. Будто в городе своих пушкарей не было! А между тем в то время в Переяславле свои пушкари существовали, имелась даже слобода стрелков из пищалей, затинщиков, память о которых ныне носит улица Затинная?

Историки о действиях простых Рязанцев особенно не распространяются, но едва ли те бездействовали – иначе, зачем было бы потом новым властям переселять их или, как принято теперь говорить, депортировать. Последнее обстоятельство отмечает и австрийский посол в Москве Сигизмунд Герберштейн, современник рязанских событий.

Втянутые в борьбу князей за власть, пострадали многие простые люди, по определению Герберштейна, – значительная часть Рязанцев. Были и такие, что угодил на дыбу и даже на плаху.

Иван же вышел из политической игры физически невредимым. Перебрался в Литву под защиту короля Сигизмунда.

Неизвестно, испытывал ли он угрызения совести за то, что исковеркал жизнь своим землякам и причинил горе матери. Неизвестно, сожалел ли когда-нибудь, что оказался на чужбине. Есть сведения, что он жил в местечке Стоклишки весьма вольготно, на широкую ногу, вступал в денежные тяжбы, то есть проявлял легкомыслие. Однако у него хватило ума и дальновидности отказаться от своих притязаний на власть и тем самым избежать новых массовых трагедий. И это, пожалуй, было единственное свершение в недолгой жизни князя. Умер он беженцем, на чужбине, не достигнув сорока лет…

Ирина Красногорская