из истории жителей д. Осинки Рязанской области

«Из какой, говорите, газеты? Что-то не слышала... Ну, да ладно, приезжайте!» — согласилась наконец собеседница и уточнила время моего визита. Итак, главная цель моей столичной экспедиции — встреча с Татьяной Алексеевной — почти достигнута. Но до отлета домой остается несколько часов, а от затерянной на окраине Москвы высотки меня отделяют две пересадки в метро и шесть остановок автобуса. Человеку, чуждому столичного уклада жизни, этот перечень ничего не скажет, а вот москвичи поймут сразу: далеко. Уловив мои сомнения, соседка по гостиничному номеру как бы между прочим сообщает, что другой такой возможности может и не случиться. Она уверена: мне ни в коем случае не стоит отказываться от своей затеи. И я отправляюсь знакомиться...

Женщина, открывшая мне дверь, отступает в глубину коридора и улыбается: «Татьяна Алексеевна, тут к вам пришли...» Это, как я потом узнала, домработница. На шум из кухни выдвигается невысокая седая женщина на костылях...

Она появилась на свет в обычной сельской семье, каких по российской периферии насчитывались миллионы. Татьяне едва исполнилось пятнадцать, когда умерла ее мать. Отец женился во второй раз и, прижив с молодой женой троих сыновей, умер в 1945-м. Смерть кормильца стала для них настоящей трагедией. Накоплений впрок супруги не имели, жила осиротевшая семья в крайней бедности и, как большинство сельчан, от урожая до урожая. Волею судьбы единственной поддержкой для молодой мачехи, оставшейся вдовой с приданым из трех голодных ртов, стала именно Татьяна. И все-таки редкие посылки с одеждой и кое-какими продуктами — всем, что она могла купить малышам на мизерную стипендию, — были слабеньким подспорьем. Через год Татьяне пришлось бросить институт и уехать из Москвы в деревню, в Рязанскую область, где осталась молодая жена и ребятишки ее безвременно ушедшего из жизни отца. Как предполагалось, ненадолго...

Арест

— Когда я в Осинки-то приехала, в доме нашем уже четверо ребятишек было. Это к своим родным мать еще и сироту в дом взяла. А сирота — мой родной братик Юра. Ему тогда четыре года исполнилось. Когда отец во второй раз женился, Юру забрали родственники, но обижали сильно. Вот она и пожалела его, мачеха-то... А что такое для молодой бабы в селе четверо детей? Приговор к одиночеству. Замуж она, понятно, больше не вышла, сама всех тянула. После этого и назвать-то ее мачехой у меня язык не поворачивается...

Татьяна Алексеевна, разворошив стопку старых фотографий, протягивает мне снимок. На нем она совсем молодая, с косами «венчиком» в нарядном платье, под руку с темноволосым спутником.

— Прожила я в доме матери всего ничего, — продолжает она. — Прошло чуть больше месяца, ко мне посватался один паренек — местный, деревенский, и я переехала в дом свекрови.

Кто мог знать, что через месяц мужа Татьяны арестуют за покупку краденой телки?

Похмелье от медового месяца было горьким. Суженому дали срок в полтора десятка лет по статье за бандитизм. Не успели отгулять по селу разговоры об этой беде, как прошел новый слух: мол, сбежал Татьянин муженек и скрывается у родственников. Она в эти слухи не поверила, не разубедил и наряд милиции, неожиданно нагрянувший в дом с обыском. Когда же золовка, махнув рукой на всякую конспирацию, рассказала, что уже несколько дней брат скрывается в ее доме, но теперь решил уехать, потому как оставаться в селе и дальше стало опасно, Татьяна вместе с родственниками отправилась на пристань провожать супруга.

— Тут нас и взяли, — вздыхает Татьяна Алексеевна. — Ты что, записываешь? — спохватывается она, увидев на столе среди посуды диктофон. — Ой, не надо...

«Мамский» лагерь

Отпираться и доказывать невиновность не имело смысла. Штамп сельсовета о браке был принят следователем за неопровержимое доказательство ее причастности. «Преступление» сгоряча квалифицировали по той же статье за бандитизм, и, соответственно, всем членам «банды» дали по пятнадцать лет лишения свободы. Правда, впоследствии приговор пересмотрели и назначили другое наказание. Теперь уже за укрытие побега. Золовку и мать Татьяниного мужа (первую — по многодетности, вторую — по старости) отпустили.

— А я попала в женский лагерь, был такой в Головине... Там мамочки с детьми сидели, поэтому мы называли его «мамский» лагерь. Триста человек женщин, половина из которых работала в швейном цехе, а другая половина вязала на машинках чулки. Лагерь надо было на что-то содержать...

О том, что ей довелось пережить за колючей проволокой, моя собеседница умалчивает. Только как-то мимолетно удивляется, что повезло выжить на зоне: не озлобиться, не сломаться, не пропитаться насквозь ядовитым лагерным духом — до того как тяжелые ворота тюрьмы распахнутся, открывая перед ней желанную волю.

Освободилась она по амнистии. Шел 1956 год. Бывшая студентка, а ныне человек с запятнанной биографией, помыкалась Татьяна пару месяцев в родном селе, перебиваясь случайными заработками на пекарне, и поняла: нужно уезжать. Швейная машинка, шелковый розовый платок да две подушки — это было все, что осталось от былого. Остальное добро конфисковали.

Супруга своего она так больше никогда и не увидела. Только одна свадебная фотография сохранилась от тех событий — и то благодаря приемной матери. Татьяна перебралась в Муром, устроилась на работу в ателье, получила койкоместо в общежитии и встала в очередь на квартиру. Жизнь потихоньку налаживалась, из бывших товарок по лагерю она даже сумела организовать надомный цех по пошиву модных в то время платьев. Заказы сыпались один за другим, но через полгода она стала так плохо видеть.

Пришлось рассчитаться и вернуться обратно в деревню. Кто-то заболеет в колхозе, кто-то в отпуске — она заменяла всех поочередно, а в свободное время дома по хозяйству помогала.

— А через год завербовалась в Москву на стройку. Сначала устроилась подсобной рабочей, потом окончила курсы кройки и шитья, а потом приняли меня уборщицей в школу. Недели две полы мыла, а там вызвал меня директор и говорит: «Ну, Татьяна, иди учись на киномеханика! Будешь фильмы ученикам показывать...»

Двумя месяцами позже он же отправил Татьяну на «повышение» — принимать библиотеку. И настоял на своем, как она ни отговаривалась, что, мол, давно позабыла все книги. Старый, умудренный жизнью педагог тактично не задавал лишних вопросов. Ему ли было не знать, в каких учреждениях нашей страны в те или иные времена людям укорачивали память?.. А сама Татьяна исповедоваться не спешила. Чего греха таить, она охотно вычеркнула бы этот период из жизни, но поставить жирный крест на внушительном куске собственной биографии было непросто. И участковый не позволял. Ревностный служака регулярно навещал школу, где работала бывшая лагерница, проверял ее на благонадежность. Милиционер на ее счастье оказался не болтливым, и судимость молодой сотрудницы осталась в тайне. Библиотеку — а в ней насчитывалось пять тысяч книг — она приняла и теперь в качестве общественной нагрузки летом торговала учебниками, попутно снабжая деревенских братьев книгами для школы. Вот так однажды, стоя у прилавка с литературой, познакомилась с Василием.

Раскулаченный

Он был старше ее на четырнадцать лет. Новый знакомый Татьяне очень понравился — обходительный, выдержанный, какой-то насквозь надежный, но на этот раз она не торопилась связать себя брачными узами. Раздумывала, присматривалась, взвешивала за и против, прежде чем принять предложение руки и сердца — на долгих сорок лет. И не ошиблась. Эти годы супруги прожили, как говорят, душа в душу. Трепетно оберегая хрупкое семейное благополучие, она рассказала мужу о судимости только под нажимом обстоятельств: через четверть века совместного существования, когда вернувшийся из армии сын собрался на службу в милицию. Он мечтал о работе в уголовном розыске. Вот тогда Татьяна Алексеевна посвятила супруга в тайну, которую ревностно скрывала все эти годы. И рассказала о том, что была в тюрьме.

«Я тоже там был...» — слова мужа одновременно принесли облегчение и обожгли ее душу жалостью.

...Выполнить план по раскулачиванию в обнищавшей глубинке, где в каждом втором доме ни крохи хлеба, — это изощренная, циничная до крайности и тщательно продуманная процедура. За неделю до мероприятия сельский актив засел в старом клубе и при неверном, едва мерцающем огне керосинки составил список. Обговорили каждый двор, поименно перечисляя до мелочей все, что было, на взгляд строителей новой жизни, у домовитых сельчан лишнего. Семья Василия, в чьем хозяйстве числились сенокосилка и две коровы, стояла в этом списке первой... Целый день обитатели маленького белорусского села прислушивались к топоту ног и исступленному лаю дворовых псов, яростно защищавших хозяйские дворы от чужаков.

К вечеру экспроприация в пользу народной власти завершилась: жителей разоренных подворий рассадили по телегам — и под жалостливый вой деревенских баб обоз тронулся в Сибирь. Телега, где сидели четырнадцатилетний Вася, его родители и пять младших братьев, замыкала печальную процессию.

Четверо из них так и сгинули в суровом краю навечно, а Василий бежал и вернулся к родительскому гнезду, где теперь поселился кто-то из приезжих коммунаров. Там у порога дома, недавно считавшегося родным, и был арестован. Отсидел он от звонка до звонка ровнехонько шесть лет и, надо признать, никогда не сетовал на незаслуженную обиду, демонстрируя государству ровное гражданское уважение.

Но, видимо, на этом судьба не исчерпала весь запас испытаний, отмеренных на его долю. В 1970-м, возвращаясь поздно вечером с работы, муж Татьяны Алексеевны стал жертвой разбоя. Преступников, польстившихся на его обручальное кольцо и тридцать рублей денег, так и не нашли. Долгое время последствия этого происшествия не давали о себе знать, но спустя несколько лет Василия начали изводить головные боли. Медицинское обследование показало, что причиной всему — растущая внутричерепная опухоль, возникшая после сильного удара. Эскулапы настояли на операции, не ручаясь, однако, за ее успех. Так пять лет назад Татьяна Алексеевна снова осталась одна...

Без права переписки

Неисповедимы пути земные. А может быть, страдания родителей зачли в небесной канцелярии, и поэтому судьба их единственного сына сложилась удачно. Он быстро завоевал авторитет в районном отделе угро и через пару лет уже осваивал премудрости опера знаменитой Петровки, 38. Во второй половине девяностых годов отпрыск двоих осужденных — теперь уже полковник, прошедший практику почти во всех горячих точках бывшего Союза, — возглавил одно из государственных ведомств по борьбе с организованной преступностью.

Боясь спугнуть сопутствующую ему удачу, Татьяна Алексеевна и Василий Николаевич до последнего момента держали сына в неведении. Береженого, как известно, Бог бережет. Поэтому о судьбе отца он узнал незадолго до его смерти. А о себе Татьяна Алексеевна рассказала ему в прошлом году, отметив свой семьдесят первый день рождения.

С момента, когда ее арестовали, до этого дня прошло почти полвека. Пять с половиной из этих лет она провела за колючей проволокой. Без права переписки.

— Вот и все, — подвела итог своей биографии моя собеседница. — Жизнь как жизнь. Мало ли таких было?..

Татьяна Алексеевна помолчала, а после, строго взглянув мне прямо в глаза, спросила:

— Ты мне вот что скажи: на кой твоей газете моя история? Вроде не героиня Советского Союза я, — с горечью усмехнулась женщина. — Откуда в... как ты назвала город-то?

— ...Ноябрьск...

— Вот — в Ноябрьске — знают о старухе, бывшей заключенной. Я ведь никому не говорила, что в тюрьме была...

— Вы, Татьяна Алексеевна, моя тетка. Сестра одного из тех, кому посылки слали с учебниками когда-то. Так что давайте знакомиться...

Тюменские известия. №229 (4732) 18.12.2008 г.