Питер Пауль Рубенс — олицетворенное противоречие жалобному романтическому стереотипу, согласно которому на долю великого художника обязательно должны выпадать всякие невзгоды, терзания и хотя бы толика непризнанности.

Жил Рубенс в прямо-таки княжеской роскоши, любил земные удовольствия, дважды был счастливо женат, творил в пантагрюэлевских количествах, был осыпан милостями и наградами самых могущественных людей своего времени. Треволнения в его жизни, наверное, все-таки были, но в основном те, которые он сам себе приискивал, исполняя между делом дипломатические поручения разной степени деликатности и секретности. Именно его дипломатические разъезды по Европе, в частности, поспособствовали тому, что Испания скрепя сердце признала самостоятельную Республику соединенных провинций в отколовшейся от нее Голландии. Сам живописец жил по соседству — во Фландрии, которая оставалась католической страной и частью испанского королевства. И то и другое для понимания его творчества немаловажно.

Вообще, прочувствовать эту географическую грань в нидерландском искусстве XVII века может каждый посетитель ну хотя бы Пушкинского музея. Вот кальвинистская Голландия. Маленькие пейзажи, тихие портреты, компактные натюрморты. А в соседнем зале уже искусство испанских Нидерландов, и тут все исполинское, шумное, сверкающее языческой наготой и христианскими нимбами. Нимбы (и их носители) — дело принципиальное. Католическая церковь в пику протестантизму всячески поддерживала изобразительные искусства и хотя поначалу говорила при этом, что распускать фантазию живописцам не след, но потом махнула рукой. Главное, чтобы было зрелищно, наглядно, величественно, чтобы удивляло и волновало.

Этот "социальный заказ" к религиозному искусству эпохи барокко явно не мог не импонировать Рубенсу как художнику. Впрочем, и как человеку: отец его был протестантом, но мать сохранила верность католичеству и постаралась соответственно воспитать сына. Бесчисленные полотна и росписи на христианские сюжеты были для него, без сомнения, не просто выгодными заказами, но и делом искренней веры. Хотя чаще всего при упоминании его имени вспоминаются пухлые женские телеса, для сегодняшней науки Рубенс чуть ли не в первую очередь религиозный художник, интересный именно тем, как он трактует образное содержание христианских сюжетов.

Его христианство не столько аскеза и скорбь о грехах, сколько ощущение сопричастности "церкви торжествующей", настолько ликующее, что в живописи от этого появляется ощущение счастливого гедонизма. Который бы, наверное, казался до бесстыдства наивным, если бы не сама далеко не наивно рассчитанная маэстрия — блистательная колористика, неподражаемое композиционное чутье, амбициозность масштабов, наконец, сложная образность, которая за всем этим стоит.

В общем, с монархией приблизительно то же самое. Трудно сосчитать квадратные метры картин, которые он посвятил безудержному восхвалению той или иной коронованной особы, но почему-то не хочется пенять ему за цинизм. Олимпийские божества, почтительно беседующие с разнообразными монархами, у него выглядят так естественно и непринужденно, будто это репортажная зарисовка с невообразимой натуры. Впрочем, в каком-то смысле это так и было. Параллельно прозе реальной государственной жизни барокко разворачивало иллюзорную жизнь триумфов и театрализованных празднеств, где боги, святые, герои и аллегории составляли компанию земным властителям. Рубенс и сам оформил немало подобных эфемерных торжеств — опять же без особого насилия над собой, зато с явной личной любовью к праздничности, изобилию, блеску. Изменить этот жалкий мир затруднительно, но можно создать на время из подручных материалов модель его идеального великолепия. Это вообще кредо барочного искусства, однако мало кто это кредо реализовывал с таким размахом, с такой уверенностью и с таким аппетитом, как Рубенс.

Сергей Ходнев

Журнал «Коммерсантъ Weekend» № 11(57) от 28.03.2008

фото к статье