55 лет назад, 9 марта 1953 года, состоялась самая важная погребальная церемония советской эпохи — граждане СССР проводили в последний путь своего вождя и учителя. Однако всенародные похороны Сталина не соответствовали народным традициям. При его погребении пренебрегли всеми обрядами, которые на Руси издревле защищали живых от возвращения в их мир духа покойника. Ведь прежде гроб трижды с силой ударяли о порог избы, а по выносе трижды вращали, чтобы усопший не смог найти дорогу к дому. И даже еловые ветки бросали за процессией так, чтобы их острые иголки помешали беспокойному покойнику вернуться домой. Правда, традиции стали исчезать не под влиянием большевистской идеологии, а под натиском отечественной ритуальной индустрии.

Каждый православный на Руси испокон веку мечтал жить праведно, а умереть правильно. Причем последнее считалось едва ли не более важным, чем первое. Своевременная смерть рассматривалась как истинный дар небес. Избывшие свой срок и почившие в мире и спокойствии не становились обузой для близких, им не говорили с укором: "Чужой век живешь!" Ушедших вовремя почитали и называли чистыми усопшими. Тех же, чья смерть признавалась неправедной, в древности не хоронили, чтобы не осквернять землю, а уносили в глубь леса, где обкладывали камнями и ветками. И потому таких мертвецов именовали заложными. Лишенные положенных обрядов погребения и оставшиеся без упокоения в земле, они лишались загробной жизни и возможности воскрешения. Их смерть становилась страшной вдвойне, и это обстоятельство использовалось верхушкой общин в воспитательных целях.

В позорную категорию включали всех, чье поведение не укладывалось в общепринятые нормы — самоубийц, чтобы другим неповадно было лишать семью и общину рабочих рук, а также пьяниц, чтобы отвратить от пагубной страсти других. Естественно, заложными становились и колдуны, которые пытались влиять на умы честного народа, соперничая с вождями и священнослужителями. К заложным покойникам, правда, относили и умерших до крещения младенцев. Но так наказывали их родителей, не поспешивших совершить важнейший в жизни каждого христианина обряд.

Естественно, близким покойного такое бесславное завершение его жизненного пути не доставляло никакой радости. Поэтому существовали вполне логичные объяснения тому, что мешает похоронить того или иного нарушителя норм общественной морали по-людски. Про алкоголиков, например, говорили, что они будут испытывать непрекращающуюся похмельную жажду и выпьют всю воду земли. А это непременно приведет к страшному бедствию — засухе, неурожаю и голоду, вслед за которым всегда начинался повальный мор. Так что противодействовать позорным похоронам упившихся до смерти не решался никто. А страх оказаться заложным помогал удерживать исконную тягу к спиртному в более или менее приличных рамках.

Со временем число покойников, не заслуживавших упокоения в земле, значительно возросло. Для благоденствия городов и весей требовалось здоровое и работящее население. Поэтому едва ли не всех, кто отклонялся от нормы, начали причислять к заложным покойникам. А для убедительности рассказывали, что все, не познавшие в полноте радостей жизни, завидуют живым и будут после кончины мстить счастливцам. Так что заложными могли оказаться все, кроме тех, кто умудрился своевременно вступить в брак, родить и вырастить детей и, дождавшись внуков, в срок почить в кругу скорбящих родственников. В позорный разряд могли зачислить, к примеру, умерших юношей и девушек или бездетных мужчин и женщин.

А потому страх неожиданной, несвоевременной смерти тяготел практически над всеми обитателями русских земель. Народ примечал все, что предшествовало скоропостижной кончине, и панически боялся примет, предвещавших несчастье. Верным признаком скорой смерти в доме, например, считалось треснувшее с громким звуком бревно в стене или упавшая с божницы икона. Если через печную трубу в дом залетал воробей, народ точно знал — это к покойнику. Похороны предвещали и некоторые сны. Если снилось строительство дома или шитье новой одежды, беды, как считалось, было не миновать.

На этой почве исстари расцветало доверчивое отношение к гадалкам и гаданиям. Во время святочных гаданий, например, мнительные люди шли на перекресток и прислушивались к доносящимся звукам. Если им казалось, что слышны удары топора по дереву, это означало, что гроб уже тешут и печального конца не избежать. Не менее серьезными считались и гадания по венку. Если венок, пущенный девушкой по воде, тонул, в этом угадывалась ее скорая кончина.

Страх смерти постоянно нарастал, и одним из его элементов был страх перед покойниками. Люди верили, что неправильно собранный и отправленный в последний путь мертвец может вернуться в дом и забрать в мир мертвых кого-то из близких. И потому ритуал проводов усопшего с веками становился все более регламентированным. Ведь малейшие отступления могли привести к новой внезапной смерти. К примеру, умершему связывали руки и ноги, чтобы он не мог двигаться, закрывали ему глаза и клали на веки тяжелые медные пятаки, чтобы он не смог никого увидеть и забрать с собой. С этой же целью завешивали зеркала, через которые, как считалось, можно видеть из потустороннего мира. И эта примета считалась едва ли не самой важной из всех.

Все время, пока покойник находился в доме, никто из остававшихся в нем домочадцев не должен был спать — во избежание неминуемой беды. А если днем и разрешалось гасить зажженные у гроба свечи, то по ночам они должны были гореть неугасимо. Существовала масса примет и относительно одежды покойного. Если, к примеру, вдова снова хотела выйти замуж, то рубашку на усопшем не застегивали. А чтобы вдовец не женился, родственники могли втайне от него подпоясать покойницу ниткой. Кроме того, считалось, что нитка из савана покойного обладает одним чудесным свойством: если ее вшивали в одежду драчливого мужа, он переставал тиранить свою жену.

Однако самое важное значение придавалось последнему пути усопшего. Считалось, что нужно сделать все для того, чтобы он не вернулся обратно. Поэтому самые опасливые россияне выносили гроб не в дверь, а в окно, чтобы покойник, вернувшись, не нашел входа в дом. Обычно же закрытый гроб трижды ударяли о порог дома — "вытрясали душу", чтобы оглушенный мертвец не смог запомнить обратного пути. Затем гроб с той же целью трижды вращали. Но и этим дело не ограничивалось. Покойного несли вперед ногами, чтобы он не видел дороги. Нередко гроб несли на полотенцах, которые именовались "концами", так что об умершем иногда говорили, что ему "пришли концы". Вслед за гробом шли близкие, затем дальние родственники, а затем прочие участники процессии. А шедшие следом люди заметали следы на дороге и поливали ее водой, чтобы опять же затруднить покойнику обратный путь. Ну а главной мерой, предотвращавшей его возвращение, считались еловые или сосновые ветки. Ими забрасывали всю дорогу, маскируя ее, причем ветки старались уложить так, чтобы острие игл было направлено в сторону кладбища. Пытавшийся добраться до дома мертвец, как верили люди, должен был пораниться и вернуться к месту вечного успокоения. Той же цели служила и кладбищенская ограда, ворота в которой запрещалось держать открытыми. Существовало и строго регламентированное время посещения кладбищ — небольшой промежуток до или после полудня, когда, как считалось, усопшие не смогут воспользоваться для бегства приоткрытыми воротами. Зимой категорически воспрещалось счищать с могил снег, который не давал покойникам покидать последнее пристанище.

Особые обряды существовали и на кладбище. К примеру, мерку, которой измеряли тело, чтобы сделать гроб, полагалось положить в могилу. Оставить ее в доме означало накликать нового покойника. На кладбище сжигались и закапывались "концы", вещи усопшего, рукавицы и прочие предметы, использовавшиеся для омовения тела. Если гроб везли на телеге, полагалось очистить и ее и лошадь. Животное выпрягали и трижды, по солнцу, обводили вокруг телеги.

На кладбище же проходили и первые поминки. Тем временем в доме вовсю велась уборка, также препятствующая возвращению покойного. Окна и двери распахивали настежь, чтобы выветрить дух умершего, и отмывали полы от его следов, двигаясь от дальних углов к двери. Лавку, на которой стоял гроб, как правило, переворачивали или клали на нее топор, ухват или камень, чтобы вернувшемуся мертвецу невозможно было лечь. Те же манипуляции проделывали и с местом, где он спал при жизни.

Нужно признать, что далеко не все приметы и обычаи имели иррациональный характер. Причина смерти, как правило, оставалась никому не известной, и потому сжигание сермяжки, которую покойный носил едва ли не всю сознательную жизнь, имело важное гигиеническое значение. Со временем в способах исполнения ритуалов стал играть роль и рост благосостояния. Когда одежды стало больше, ее начали раздавать нищим. А если у покойного или покойной одежда была дорогой, ее стали выносить в сарай, где держали до сорокового дня со смерти — "очищали", а затем пользовались ею вновь.

Как только в обиходе простых людей стали появляться пуховые и перьевые перины и матрасы, возник запрет на то, чтобы держать умерших на этих дорогих предметах быта. Объяснялось это тем, что перья в загробном мире воткнутся в их тела, причиняя страдания. Жаль было уничтожать стоившее денег мыло, которое использовали для омовения тела. Вслед за появлением в быту мыла появилось поверье, что "мылом с покойника" нужно мыть капризных детей для улучшения их поведения. Это же мыло начали брать с собой в суд, потому что считалось, что оно сдерживает ретивость судей.

Все эти изменения традиций до середины XIX века были минимальными. Провожали покойников в точном соответствии со старинными правилами, а поминали их на девятый, двадцатый, сороковой день и в годовщину. Но после освобождения крестьян и начала промышленной эпохи ритуальное дело в Российской империи претерпело кардинальные изменения. А вслед за тем стали меняться и похоронные обычаи.

С началом роста городов и увеличения благосостояния их жителей возникло сразу две проблемы, решать которые деятелям похоронного бизнеса и городским властям пришлось одновременно. Вышедшие в большие люди разночинцы и разбогатевшие бывшие крестьяне не желали довольствоваться скромными деревенскими похоронными обрядами, а мечтали отправиться в последний путь не хуже дворян и состоятельных потомственных купцов, а также получить на кладбищах не самые худшие места. Но если первая проблема решалась сравнительно легко — спрос родил массу самых разнообразных предложений, то вторая оказалась довольно непростой. В крупных городах, в особенности в столицах, места под кладбища были отведены давным-давно, новые участки вблизи чтимых церквей и монастырей стоили баснословно дорого, и проблема казалась неразрешимой. Но рынок и здесь сделал свое дело. Петербургский художник М. Григорьев вспоминал о ситуации начала XX века:

"Около главной дороги располагалось здание кладбищенской конторы, продающей места для погребения. Тариф этих мест имел достаточно широкий диапазон и определялся, с одной стороны, тем, где место было расположено, с другой стороны, тем, на сколько времени оно приобреталось. Самый дорогой и почетный участок — это места вокруг церкви, так сказать, под ее непосредственной сенью; затем районы, приближенные к церкви, к входу на кладбище; участки, расположенные у главной дороги, ценились дешевле, и, наконец, наиболее отдаленные, расположенные у дальних краев кладбища места были самыми низкими по цене. Кроме того, при продаже места цена изменялась также от того срока, на который оно приобреталось. Сроки определялись приблизительно в 20-25 лет, 50, 100 и "на вечность"; около церкви места продавались только на вечность. Следовательно, через 20 лет (вот он — срок забвения!) захороненное место продавалось другим лицам, так как считалось, что за это время и мертвец и гроб окончательно сгнили и превратились в землю, способную принять нового покойника. Надо сказать, в мокрой болотной петербургской земле процесс гниения шел быстро. Население города росло, смертность была высока, часто вспыхивали эпидемии, уносившие в день сотни людей. Особенно страшна была холера, свирепствовавшая в летние и осенние месяцы; от нее иногда в день умирало до тысячи человек. Число кладбищ и их площадь в черте города увеличить было невозможно. Поэтому с разрешения городских властей сокращали срок повторного захоронения, чтобы этим увеличить оборачиваемость кладбищ; в конце концов, насколько я помню, он был понижен до десяти лет.

Это проводилось, нужно отметить, с известным тактом. Если за могилой ухаживали, если ее навещали, а за этим всегда наблюдала кладбищенская администрация, то такую могилу, видимо, не трогали, хотя бы даже ей вышел срок. По крайней мере, я не помню ни одного недоразумения по этому поводу. Но если могила была заброшена, то через известный срок она служила для нового захоронения. А таких могил оказывалось очень много. Дело в том, что в тогдашнем Петербурге оседлая, потомственная часть жителей составляла не более одной четверти всего населения: остальные три четверти представляли собою текучий, переменный состав... Умрет такой человек без семьи и близких, за могилой ухаживать некому, она обветшает, осядет, зарастет и скоро будет готова принять другого покойника. Место, приобретенное на более продолжительный срок, скажем, на 50 или на 100 лет, давало право на последующие захоронения, т. е., скажем, сын хоронил отца, а впоследствии на том же месте погребали и сына и т. д., т. е. одно поколение за другим. Точно так же распоряжались и вечными местами, но с той разницей, что если таковые и оказывались заброшенными, то кладбищенская администрация юридически все равно не имела права перепродавать их вновь. Конечно, практически и от этого правила делались отступления".

Кроме того, время от времени открывались новые кладбища вдалеке от города. Но места на них пользовались спросом лишь у малоимущих слоев населения. Те же, кого относили к категории достаточных господ, предпочитали хоронить своих усопших в городской черте и по соответствующему их благосостоянию разряду. Питерские бытописатели Д. Засосов и В. Пызин писали:

"Организацию похорон брало на себя похоронное бюро. Обычно обращались в похоронное бюро Шумилова на Владимирском, 7, привлекавшее внимание публики траурной черной вывеской с золотыми буквами. Обставлялась эта церемония в зависимости от платы по пяти категориям. Похороны по первому разряду проходили торжественно: колесница, на которой везли гроб, была с белым парчовым балдахином-часовней с лампадами, ее везла шестерка лошадей по две, с султанами на голове, на лошадей накинуты белые сетки с серебряными кистями. Вели лошадей под уздцы и шли по бокам колесницы так называемые горюны с нарядными фонарями-факелами, одетые в белые цилиндры, белые сюртуки и брюки. Впереди процессии — красивая двуколка с еловыми ветками. Лошадь в белой сетке и с султаном на голове вели два горюна, а третий шел сзади и разбрасывал ветки. За похоронной колесницей шли родственники покойного, дамы в трауре, мужчины с черными креповыми повязками на руке. Далее шел оркестр, за ним кареты и коляски. Если же хоронили военного, имевшего высокий чин, то помпезности было еще больше: впереди колесницы офицеры несли на подушках ордена и медали покойного. Сзади родственников и сопровождающих шло несколько оркестров, затем воинские части, за ними кареты, в которых ехали старики, немощные, а также порожние для развоза публики с кладбища. Гроб строевых военных высших чинов везли на лафете, в который впрягали шестерку лошадей цугом по паре. Горюнов здесь уже не было, на каждой левой лошади сидел ездовой, сбоку ехал верхом фейерверкер, а впереди офицер, по обеим сторонам лафета — караул, солдаты с винтовками на плечах. Чем ниже был разряд похорон (то есть чем меньше денег было у родственников покойного), тем скромнее были похороны. Жалко было смотреть на похороны по так называемому пятому разряду: дроги без балдахина, лошадь без попоны, на гробу сидит кучер в форме горюна, сзади идут немногочисленные провожающие".

В 1890-х годах стоимость похорон по разрядам различалась весьма значительно. Похороны по первому разряду обходились в 950 руб., при том что месячная зарплата квалифицированного рабочего составляла 30-40 руб. в месяц. И даже последний, пятый разряд бедноте был не по карману, поскольку за него просили не менее 40 руб.

"Можно было заказать,— писал Григорьев,— похороны любого разряда. Предусматривались всевозможные роскошества похоронной индустрии: угодно вам пригласить архиерея — будет архиерей. Желательно, чтобы за гробом шли генералы, сенаторы или графы,— будут и таковые. Можно было также заказать ораторов для произнесения речи перед отверстой могилой, солирующих во время отпевания артистов императорских театров, заметку в газету или даже целый некролог с портретом, маску с покойника".

Все похоронные традиции, не вписывавшиеся в новые условия, быстро забывались или лишались своего изначального смысла. К примеру, еловые ветки стали разбрасывать со специальной двуколки, которая ехала впереди колесницы с гробом, и о том, куда должны быть направлены иглы, уже никто не вспоминал. Кладбищенские ворота были открыты с раннего утра и до вечера, а похороны проходили не в районе полудня, а в тот момент, когда процессия достигнет кладбища. Позабытой оказалась и зимняя неприкосновенность могил. Кладбищенским рабочим работа требовалась не только летом, и потому они усердно чистили надгробия и памятники круглый год.

Однако в конце XIX — начале XX века в похоронном деле появились новые традиции, к примеру фотографии на крестах и памятниках.

"На могильных крестах,— вспоминал Григорьев,— обычно висели небольшие жестяные вывесочки самых разнообразных форм, на которых было написано, кто и когда умер. Особые лавочки живописцев выполняли заказы на эти надписи. Был обычай выставлять фотографии умерших: они прикреплялись в рамках к могильным крестам или же укреплялись внутри футляров для венков, которые в таких безобразных футлярах и вешались на крестах. Около кладбища были расположены специальные фотомастерские, изготовлявшие подобные портреты, а также снимки с могил и склепов, с мертвых в гробу".

Однако фото на крестах были уделом малосостоятельных подданных Российской империи. Солидные господа предпочитали кладбищенский шик, мода на который с тех пор не исчезала никогда.

"Если вы заходили в магазин надгробных монументов,— писал тот же автор,— то вас встречал хозяин или приказчик. У них были особые манеры, свойственные всем рыцарям похоронной индустрии: сочувствующие интонации, удрученный взгляд, тихий, проникновенный голос и профессиональный лексикон, выражающий особое уважение и внимание к памяти покойника, которому заказывается монумент. Это обращение имело градации, соответствующие значительности заказа, и нюансы, которыми беседа со счастливым наследником отличалась от разговора с вдовой, убитой горем. Магазин принимал заказ на любой могильный памятник, будь то роскошный склеп с отоплением и вентиляцией или скромная ограда и простой крест. Заказчику предлагалось выбрать что-либо из готовых образчиков, наиболее эффектные из которых показывались не снаружи магазина, в палисаднике, а внутри — в специальном ателье. Если же это не удовлетворяло клиента, ему предлагались на выбор проекты и фотографии. Когда заказчик определял свои пожелания, ему мог быть представлен специальный проект и смета. Если заказчик затруднялся сформулировать текст надгробной надписи, фирма предоставляла несколько образчиков, составленных специалистами. Можно было заказать стихотворный текст, который писали прикармливающиеся около магазина кладбищенские поэты. Предлагались также цитаты и девизы, русские и иностранные, преимущественно античные, латинские, или славянские, библейские. Не угодно ли барельеф покойного или покойной из мрамора или бронзы; будет выполнен по фотографии лучшими скульпторами. Фирма ручалась за сходство. Торговля велась вкрадчиво, осторожно, неторопливо — зачем спешить, когда дело идет о монументальном, солидном, что должно стоять многие годы, если не самую вечность".

Правда, как отмечали знатоки, в реальности работники сферы ритуальных услуг испытывали совершенно иные чувства. Питерский журналист Н. Животов писал:

"Факельщики, читальщики, приказчики, подмастерья, горюны (плакальщицы), прачки (обмывающие покойников), наконец сами гробовщики трех категорий — это... мир отпетых... Все их существование проходит или под влиянием хмеля, или в каком-то тупом столбняке... Цинизм самый грубый и бесстыжий ко всему святому, дорогому, начиная с не остывшего еще трупа и кончая исступленным горем осиротевших. Все это для гробовщика и факельщика предмет наживы, барыша, счастливого случая, которым он пользуется, чтобы рвать, рвать, посмеиваясь втихомолку, отпуская остроты и каламбур".

В те же годы расцвел и похоронно-цветочный бизнес, ведь в стародавние времена укладывать цветы на могилы никому бы не пришло в голову. М. Григорьев живописал:

"В магазинах цветов продавали искусственные и живые цветы, венки, декоративные растения, флер д'оранж для умерших невест. Здесь можно было заказать декоративные растения напрокат для похорон или поминального обеда: имелись темные туи, кипарисы и какие-то растения с темными листьями, окаймленными серебристой полоской. Магазин принимал поручения на постоянное обслуживание могил и склепов, смену живых цветов и уход за ними. Можно было приказать посадить на могиле любое дерево или куст. Подбор цветов был особенный: туберозы, иммортели, лилии; скромные краски — белый, синий, фиолетовый. Стоило только намекнуть, что покойник начинает припахивать,— и будут посланы цветы с сильным благоуханием, перебивающим трупный запах".

Вряд ли можно было назвать чем-то новым разгульные поминки. Но в начале XX века их участники, как писали очевидцы, утратили всякий стыд и срам. Один из них свидетельствовал:

"Приглашенные рассаживались по местам; в числе их обязательно были священник и дьякон, отпевавшие покойного. Священник читал молитву и благословлял трапезу, после чего каждый из присутствующих отведывал ложечку кутьи. Выпивали и закусывали, сначала очень чинно, потом пошумнее, по мере того как хмель разбирал обедающих. Обед полагался постный: уха, блины с разным гарниром, рыбное. Постепенно атмосфера обеда разгоралась, тихие разговоры становились громче, возникали споры, и к концу обычно поминальный обед не отличался ничем от любого российского возлияния. Больше того, иногда он переходил в разгул и дебоширство. Кто-нибудь из гостей затягивал какой-нибудь духовный стих — а тогда, выпивши, обязательно пели хором. Другие начинали подтягивать. После духовного стиха как-то можно было спеть и грустную песню, приличную к случаю, а за ней грустную песню с живым припевом, а там и пошло. Я, помню, попал на один поминальный обед, к концу все так перепились, что забыли, по какому, собственно, поводу они собирались. Кончилось дело тем, что появился гармонист и пошел пляс; даже сам поп, закинув наперстный крест на спину, лихо откалывал трепака. Особенно отличались купцы: выпив, они приглашали хор, который в таком заведении всегда был под рукой, и, начав с грустных песен, он переходил на веселые, плясовые, и кутеж часто затягивался до глубокой ночи".

1917 год принес в похоронное дело немало нового. Жертв Февральской революции в Петрограде похоронили на Марсовом поле в братской могиле. И хотя на погребении присутствовали священнослужители, похороны вне церковной ограды были откровенной демонстрацией против вековых традиций. По новому обряду у Кремлевской стены похоронили соратников по борьбе и взявшие власть большевики. Однако главное новшество нового строя — кремацию — пыталось внедрить в массы еще царское Министерство внутренних дел. Новомодный способ позволял экономить место на кладбищах и потому поддерживался чиновниками. Но все попытки внедрить его неизменно наталкивались на сопротивление церкви, заявлявшей, что трупосожжение находится вне христианской традиции.

Однако большевиков мнение церковников не интересовало, и потому в 1918 году в декрете о похоронах кремации был придан законный статус. В декрете говорилось:

"23. Сожжение мертвых тел производится в крематориях, устраиваемых с особого каждый раз разрешения Народного комиссариата здравоохранения...

25. Сожжение трупов производится не ранее как на третий день со времени кончины...

27. Сожжение похороненных в землю трупов не допускается.

28. Для того чтобы состоялось сожжение трупа в крематории, предварительно требуется представление следующих документов:

1) свидетельства от милиции о том, что покойный вписан в списки умерших и со стороны милиции нет препятствий к сожжению его трупа;

2) свидетельства о причине смерти, выдаваемого врачом, лечившим покойного во время его последней болезни, или же, если покойный во время своей последней болезни совсем не обращался к врачу,— одним из местных врачей, состоящих на правительственной службе...

31. После сожжения трупа пепел собирается в закрывающуюся урну и предается погребению или выдается родственникам покойного на руки..."

В апреле 1919 года управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич направил в отдел организации производства Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) письмо с просьбой "разработать проекты моргов, крематориев, мусоросжигателей и другие меры борьбы с возможными летом эпидемиями".

Руководители на местах были куда расторопней. Уже 24 января 1919 года в Петрограде Совнаркомом Северной области была создана постоянная комиссия по постройке государственного крематория и морга. "Принимая во внимание острую необходимость в огненном погребении", комиссия приняла решение создать временный экспериментальный крематорий. Для него подобрали остов бывших бань на Васильевском острове, и уже 14 декабря 1920 года была проведена первая в РСФСР кремация. Однако проработал опытный крематорий чуть больше двух месяцев. Из-за постоянных поломок печей и значительного расхода топлива его пришлось закрыть. За это время в нем было произведено 379 сжиганий, причем большинство кремированных скончались именно от инфекционных болезней. И лишь 16 человек были испепелены согласно их завещаниям.

Чтобы стимулировать население, Троцкий предложил товарищам по ЦК единогласно завещать себя кремировать. Но среди обитателей партийного олимпа оказалось не слишком много приверженцев новой похоронной традиции. Дело кончилось тем, что кремация стала непременным атрибутом похорон на Красной площади. Однако далеко не всех. Высших руководителей укладывали стройным рядом по обеим сторонам Мавзолея, секретарям ЦК и героям страны полагалась кремация и место в Кремлевской стене. Тех же, кто не дотягивал по должностному уровню до колумбария на главной площади страны, ожидали вполне традиционные похороны на Новодевичьем кладбище. Однако традиционные не в старорусском стиле, а в новорусском начала XX века. С помпезными памятниками, морем цветов и с венками, которые с годами вовсе не стали менее нелепыми.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Журнал «Коммерсантъ Деньги» № 9(664) от 10.03.2008

фото к статье