Почему люди так не любят журналистов? Считают, что они давно извратились, занимаются только поиском "дешёвых" сенсаций. Ничего не стоит журналисту втоптать в грязь доброе имя человека, чтобы получить деньги... Люди просто не верят "журналюгам"! Как исправить данную ситуацию? На эти и другие вопросы отвечает Мариэтта ЧУДАКОВА

Скажу честно, я долго отказывалась идти на эту встречу. А не хотелось мне идти потому, что у меня сложилось тягостное впечатление от российской журналистики последних лет.

Просто от многих людей я совершенно не ожидала того, с чем сталкиваюсь. Знаете, невозможно верить в следующую статью журналиста, если в его предыдущую статью вы не поверили. Так устроено. Я ваш читатель – я не журналист. Я вас воспринимаю именно как читатель. Поэтому, если написал в свое время, приняв активное участие в разгроме Комиссии по помилованию, Леонид Радзи­­­ховский, что мы холодными руками штам­­­повали готовые решения, то этот его поступок уже необратим. (Речь идет о возглавляемой писателем Анатолием Приставкиным Комиссии по помилованию при президенте РФ, которая с марта 1992 года до ее упразднения в конце 2001 года добилась помилования 57 тысяч человек. – Редакция газеты "Журналист") По Радзиховскому выходит, ехал из Пере­­­делкина каждый вторник еле живой, задыха­ющийся уже не при ходьбе, а, как он мне говорил, просто стоя, Булат Окуджава, приезжал девяностолет­­­­­­ний Лев Раз­­­­­­­­гон, я, извините, тоже бросала свои люби­­­мые занятия, чтобы проштампо­­­­вать холодными руками чьи-то неизвестные решения? Работая бесплатно, много лет каждую неделю? Сегодня, как должно быть известно журналистам, институт помилования в России уничтожен. За прошлый год не помиловали (т.е. не снизили срок) НИ ОДНОГО человека. Журналист Радзиховский принял в этом участие. Теперь он иногда пишет и говорит замечательные вещи. Но любые его слова для меня уже не имеют никакой цены. Говорят – ну, как, ведь это же он правильно сказал? Это не имеет для меня значения. Если какой-либо журналист пишет замечательную статью, а завтра я вижу, сколько заплачено за его следующую статью совсем другого содержания, то мне третья его статья уже не интересна.

Мне не хотелось идти на эту встречу еще и потому, что, мне кажется, любые обсуждения в журналистской среде потеряли всякий смысл. У меня впечатление, что сегодня довольно большая часть вашего сообщества четко определила, за сколько и как отдать свое перо на службу, допустим, прославлению «достижений». О том, что в Год семьи журналисты их обязаны описывать… Слово «достижения» – вообще советизм. Как оно было введено в нашу жизнь, как укоренялось в советской печати – это подробно описано лингвистами. Когда-то это слово гремело из каждого громкоговорителя на площадях наших городов и поселков. Но и сегодня оно звучит, причем рядом со словом «государство». А я бы вообще слово «государство» поостереглась так часто употреблять. Государство – это та рамка, которая существует для того, чтобы людям устраивать удобную жизнь. Мы же съехали за несколько последних лет, и стараниями журналистики в том числе, к соединению понятий и слов «страна» и «государство». Я по­­­­­­тра­­­­­­­тила немало сил и буду, надеюсь, про­­­­­­должать дальше тратить их на то, что­­­­­бы доказывать моим соотечественникам: Россия – это ИХ страна, а не местной и центральной власти. Ездя для этого на машине (поскольку из окна спального вагона и с борта самолета не много увидишь, как хорошо известно журналистам) по разным местам страны, от Владивостока до Москвы, и от Москвы до Алтая много раз, я стремилась хотя бы молодежи, старшеклассникам и студентам объяснить, что это – их страна, а не тех, кто делит наверху распиленный ЮКОС. Сегодня внушается – кто против, не знаю, как назвать, дяди Вовы, дяди Пети, – тот против вообще страны, тот – не патриот. У нас происходят чудовищные вещи, мы потеряем, того и гляди, несколько поколений – не дадим сформироваться их этическому ядру.

Я, человек науки с головы до ног, никогда в жизни не собиравшаяся заниматься политической деятельностью, согласилась прошлым летом войти в федеральную тройку СПС только потому, что увидела, что происходит, – то, что большинством осталось незамеченным, но многими журналистами, скажу с удовлетворением, все-таки было замечено. Речь идет об учебнике истории России ХХ века, заказанном админист­рацией президента Путина группе ис­­­­ториков. Я увидела, что Дума приняла прошлым летом, уходя на каникулы, в трех чтениях (!), закон о едином стандарт­ном учебнике. Затем осенью, опозорив себя и свою профессиональную честь, академик Чубарьян, я его знаю лично, директор Института всеобщей истории, будучи одним из двух председателей экспертного совета, принял решение, что учебник под редакцией Филатова – это лучший учебник, тогда как это – срамотища, а не учебник. Помимо даже политического его содержания, это просто в профессиональном смысле срамотища, понимаете? И далее – Министерство образования в сентябре прошлого года… Я уверена, что то, что я сейчас скажу, для многих журналистов будет новостью. Простите, это плохо. Это вы мне должны были рассказывать. Я – человек науки, я вообще этим не должна была заниматься. Так вот, когда я узнала, что Министерство образования приняло решение организовать двухмесячные курсы, через которые предполагалось пропустить всех историков страны, переучив их по этому учебнику (не знаю, сформированы ли эти курсы в настоящее время – оставляю это журналистскому расследованию), – именно тогда я и согласилась участвовать в предвыборной кампании Союза правых сил, хотя ни в какой партии я никогда не состояла и состоять не собираюсь. А учебник этот таков. Когда я в сентябре о нем написала в New Times – с цитатами, то моя дочь, которая кончала школу в конце брежневского периода, прочитав мою статью, позвонила мне чуть не плача в буквальном смысле слова: «Мама, что ж это такое? Ведь наш учебник был намного лучше!! Там ведь про Сталина ничего такого не было!»

Поэтому, когда я говорю, что мы летим назад, брежневское время уже пролетели, то я не преувеличиваю в определенном отношении. Хотя, слава Богу, у нас многие демократические ценности, закрепившиеся в эпоху Ельцина, еще сохранились. Я была и остаюсь в уверенности, что каждый лишний день власти больного президента, которого только ленивый не поносил – зачем он пошел на второй срок, – каждый его день делал вот то самое, почему не удалось за несколько лет разрушить ту общественную структуру, которая позволяет сейчас нам с вами сидеть в публичном месте и говорить то, что мы думаем. За это – вечная память Борису Николаевичу. Если бы он не пошел на второй срок, мы, уверяю вас, сейчас не говорили бы за этим столом свободно. Я в этом глубоко убеждена, как историк своей страны, историк двадцатого века. Но поворот вспять намечен, мы движемся в этом направлении, и от нас зависит судьба страны в ближайшие годы.

Что касается учебника, то кое-что мы общими усилиями сделали. Сейчас по этой книге для учителя сделали учебник для школьников. Он у меня лежит дома. Причесали. Но суть осталась та же – школьникам хотят внушить, что Сталин был хороший, эффективный менеджер, а массовый террор был на благо страны, на благо государства. Тоже, так сказать, был нашим «достижением». Но самое главное, что этот учебник вышел пока тиражом в тысячу экземпляров. А если бы мы осенью не взбутетенили, как говорится, полстраны, то он бы вышел сейчас уже тиражом сто тысяч экземпляров. Чтобы разделить общество прямо внутри семей – чтобы сто тысяч школьников приходили домой и говорили родителям: «Что вы, папа с мамой, мне лапшу на уши вешали? Сталин правильный был мужик, кого надо, того и убивал».

Вообще, я привыкла относиться к жур­­­­налистам с очень большим уважением. Когда я смотрела, как Игорь Корольков в своих статьях шел прямо под выстрелы, я, не будучи с ним знакома, пошла в «Известия» и бросила в их ящик ему открытку – «спасибо за мужество от одной из женщин России». Да, он писал очерки, которыми прямым ходом шел под пулю! А Щекочихин? Что там говорить, сколько было таких журналистов, которых сейчас, простите, господа, я не вижу, таких, кто готов рисковать. Не жизнью – никто на свете не вправе требовать от другого рисковать жизнью, – но не хотят рисковать своим местом, своей удобной ни­­­­­­­шей. Я понимаю, положение журналистов – в сто раз сложнее, чем мое. Мою научную работу я ежедневно могу вести на свой страх и риск – в уверенности, что легко найду издательство (пока ситуация не изменилось кардинально), которое опубликует то, что я пишу об истории литературы двадцатого века. Журналист должен быть при каком-то средстве массовой информации, я прекрасно вас понимаю. Но все-таки тяжело смотреть, во что на глазах превратился, скажем, блестящий журналист Максим Соколов. Рассуждает витиевато об умирающем человеке, у которого три смертельных болезни, – рассуждает о том, что здесь, мол, слишком большая и сложная юридическая проблема... И это журналист! После статьи об Алексаняне Максим Соколов перестал для меня существовать. Недавно открыла Живой Журнал. И вот уже читаю, как М.Соколов пишет в своем интернетовском дневнике из Парижа, матерком объясняя, как ему парижская скоростная линия RER не нравится – там не так объявления вешают... Повторяю – матерком про Париж. Это уже вырождение. Извините, будет ли мне теперь интересно, что он пишет? Действительно, хорошо сказал когда-то Честертон, это мои любимые слова: «Можно сколько угодно держаться на одном и том же уровне добра, но никогда никому не удавалось удержаться на одном и том же уровне зла: этот путь ведет вниз». Соколов был блестящий журналист, я с ним была нередко не согласна, но я знала, я верила, что это его убеждения. Я уважала его убеждения. Сейчас я не верю, что это убеждения, и не собираюсь копаться, пытаясь понять, что же это тогда такое... Понимаете?

…Посмотрите, что получается. Я ни­­­­когда не верила ни в какие слова насчет зомбирования, но что-то же произошло! Я проехала от Владивостока до Москвы, месяц ехала в 2006 году, останавливалась в 16 городах, встречалась каждый день с двумя-тремя аудиториями по 50-150 человек. Это же были люди аб­­­со­­лютно приличные, порядочные, замечательные. Куда же они деваются-то все, когда голосование идет? Почему они отдают правящей партии все голоса? Все же знают, что такое в нашей стране одна правящая партия, куда это может повести. Что же происходит?

По ходу дела губят личность подрост­ков, молодежи, вот что жалко. Потому что не было ни одной аудитории, чтобы в конце встречи не встал мужчина (как правило) и не сказал: «Так ведь от нас ничего не зависит!» Теперь обернитесь на их детей. Двенадцатилетний мальчик слышит это дома каждый день. Кому он будет нужен? Кому? Какой женщине, простите меня, не говорю – стране? А постаревшим родителям, которые будут нуждаться в его помощи? Ведь он знает, что ничего не может, – какой же с него спрос?

Я уверена, что журналистика, слово журналистов огромное имеет значение по-прежнему. Если у каждого свои ценности, может, пора их немножко переосмыслить? Вот такая параллель с ситуацией в метро. Я стою там с сумками, сидят мальчишки 16-20-летние. Я смеюсь, глядя на них; я никогда не злюсь, меня разбирает смех – я думаю: «Боже мой, физическое удобство задней части туловища ему дороже, чем почувствовать себя благородным! Встал, уступил место женщине, гордясь собой…». Думаю: «Боже, как смешно…Ему, бедному, никто не объяснил, насколько это приятней – встать и думать про себя: какой я молодец, всегда уступаю место женщинам…». Спасибо, извините.

Мариэтта ЧУДАКОВА

Журналист [1]

Об авторе

Доктор филологических наук, профессор Литературного института, член Европейской академии. В 1994–2000 г г. – член Президентского совета и Комиссии по вопросам помилования при президенте России.

Автор книг «Мастерство Юрия Олеши», «Поэтика Михаила Зощенко», «Беседы об архивах», «Рукопись и книга», «Жизнеописание Михаила Булгакова», «Новые работы: 2003–2006» и др., а также около ста публицистических статей.