Итак, согласно опросам социологов, в нашей стране журналистов уважает лишь один россиянин из ста. Мало, очень мало! Конечно, социологи, как и прочие граждане, могут ошибаться, но их ошибки редко бывают катастрофичными. Ну, на пять процентов обсчитаются, на пятнадцать, в конце концов, на пятьдесят. Но не на пятьсот же! Придётся скромную цифру принять как факт.
Ложка правды в бочке лжиУ меня немало друзей в редакциях. Искренне надеюсь, что они как раз и составляют этот единственный уважаемый процент. Ну, а остальные девяносто девять — с ними-то как? Они-то за что так унижены читающей и смотрящей аудиторией?
Тут надо разбираться и доказывать — нельзя же тысячи добросовестных и одаренных работяг компьютера, видеокамеры и диктофона скопом зачислять в отстой профессии. В большинстве своём журналисты — люди одарённые, порядочные, уважающие своё дело и свой народ. А что народ их мало уважает — в чём-то, может, и вина, но больше — беда.
На советскую прессу с её гордыми «последушками» оглядываться вряд ли стоит — ничего там не найдём, кроме ложки правды в бочке лжи. Конечно, журналист мог насмерть схватиться с управдомом и одолеть его в жестоком бою. Мог разоблачить жуликоватого официанта, трамвайного хама, корыстного таксиста. Но персоны рангом повыше были для него недосягаемы. Помню, в Курской «молодёжке» после командировки в отдалённый район я написал что-то критическое в адрес колхозного парторга — мне тут же объяснили, что для комсомольской газеты любой парторг, пусть даже банный, особа неприкосновенная. Что уж говорить о тех партийных функционерах, у кого на столах стояли таинственные кремлёвские «вертушки»! Они и только они имели право «брать на себя гражданскую ответственность за страну» — прочим гражданам оставалась скромная возможность носить на дозволенных демонстрациях их портреты. А в обязанность журналистов, «подручных партии», входило разъяснять безгласным массам мудрость спущенных сверху решений.
Тем не менее и в годы диктатуры к журналистам многие относились с уважением. Причин было как минимум, две.
В касте приобщенныхПервая — сугубо житейская. В те годы высшим отличием считались даже не ордена и звания, а возможность время от времени отлучиться из охватившей всю страну зоны. Проще говоря, съездить за рубеж. Куда отдавали своих отпрысков на обучение члены ЦК и, тем более, Политбюро? В МГИМО, Внешторг и на факультет журналистики. И было это, конечно же, не случайно: именно перед дипломатами, торговцами с иным миром и журналистами-международниками открывалась в те годы щёлочка в пресловутом железном занавесе. Существовали привилегии и поменьше, но тоже важные: поездки за казенный счёт по стране, апельсины в праздничных заказах, доступ на разные партийные форумы, где в перерывах продавали финские плавленые сырки и еще какой-нибудь лакомый дефицит. Даже удостоверение, позволявшее провести девушку в ресторан Дома журналистов, переводило обладателя желанного документа в более высокую общественную касту.
Властители думВторая причина была куда серьёзней.
Телевидение при диктатуре контролировалось с особой придирчивостью, в силу чего было почти абсолютно безликим и ютилось на задворках профессии. Газет и журналов было мало — зато выходили они огромными тиражами, и лучших журналистов, королей профессии, знала вся страна. Им тоже приходилось непросто: многослойная цензура обложила их колючей проволокой со всех сторон. Что оставалось мастерам? Широта охвата запрещалась, но оставалась глубина: на своём квадратике каждый был просто вынужден копать вплоть до каменной толщи. Под сильным и честным пером частный случай вырастал до обобщения, общественно важные проблемы исследовались с исчерпывающей серьёзностью. Миллионы людей не просто читали Овечкина, Дороша, Черниченко, Ваксберга, Богата, Аграновского: их лучшие статьи становились событием, предметом острых дискуссий, и читатели становились умней — а с ними и вся страна. Вряд ли будет преувеличением сказать, что публицистика «Нового мира», «Литературки», «Известий», «Комсомолки» во многом подготовила и даже сделала неизбежным крах тоталитарного режима.
Это может показаться странным, но именно в недрах идеологически тюремного государства возник и укрепился новый жанр, какого не было, возможно, ни в одной иной стране — писательская публицистика, благодаря которой периодика из продавца бумажных новостей (newspapers) превратилась в сильную и влиятельную трибуну общественной мысли.
У писательской публицистики есть своя история.
При коммунистах в редакциях действовало правило: сорок процентов гонорара выплачивалось штатным сотрудникам, шестьдесят — внештатным авторам. По легенде, этот порядок придумал ещё Владимир Ильич с вполне благородной целью: чтобы рабочие и крестьяне чаще публиковались в советских газетах, укрепляя связь прессы с пролетариатом. Ленин хотел, как лучше, но получилось, как всегда. Пролетарии писали в газеты редко, неохотно, а, главное, плохо, и редакционные работники старались привлекать в авторы тех, кто писал хорошо — педагогов, учёных, работников культуры и, прежде всего, профессиональных литераторов. Дар публициста — очень редок, даже богатейший девятнадцатый век дал в этом жанре считанные имена: Белинский, Добролюбов, Писарев, гениальный Герцен — кто ещё? Советские редакции боролись за авторов, старались заинтересовать их повышенными гонорарами, и постепенно сложилась немногочисленная группа писателей, способных не только талантливо строить фразу, но и талантливо анализировать жизнь.
Дело было, разумеется, не в том, что внештатный автор — лучше штатного, а писатель непременно умнее журналиста — это полная ерунда. Просто у них — разные задачи и возможности. Журналист погружён в текучку, он выполняет множество редакционных обязанностей и обязан писать быстро. Писатель же может обдумывать материал хоть месяц, хоть два, хоть целый год. Свободному от злобы дня, ему легче почувствовать и положить на бумагу злобу века. Военная публицистика Эренбурга вошла в историю страны именно потому, что материалом для неё стала вся его предыдущая жизнь, насыщенная событиями и глубоко продуманная.
Большие деньги в советскую пору в журналистике не крутились, борьба шла не за злато-серебро, а за читателя, за авторитет, за уважение аудитории. А какие были тиражи! У «Юности» — четыре миллиона, у «Литературки» — семь, у «Комсомолки» — двадцать, у «Крестьянки» — двадцать четыре, у «Аргументов и фактов» — тридцать три. Почту в редакцию приносили мешками, после одной статьи в «Комсомолке» я получил десять тысяч писем — а ведь это был не предел! Стихотворение Евтушенко «Бабий яр», напечатанное в «Литературке», минимум год обсуждали на всех кухнях от Молдавии до Камчатки. Именно печать сплачивала в общество бесправных и разобщённых жителей СССР. Даже тоталитарная власть была вынуждена считаться с публикациями, о которых говорила вся страна — как столетие назад власти царской приходилось оглядываться на «Колокол» изгнанника Герцена.
О профессии, как о горах, судят по вершинам. Журналистов уважали не потому, что газеты исправно печатали фотографии передовиков труда и райкомовские отписки на критические материалы, а потому, что за словом «журналист» вставали такие фамилии, как Овечкин, Аграновский, Лиходеев, Черниченко. Принадлежать к их клану было почётно. Конечно, и тогда авторитетна была не вся пишущая братия: разборчивый читатель уважал международника Бовина и не уважал международника Стуруа, который из статьи в статью поносил Англию и Америку, лишь бы ему позволялось и дальше жить в этих загнивающих странах, подальше от обожаемой Родины…
Свободное слово и авторитет профессииЧто уж говорить о журналистике врёмен Горбачева и Ельцина! «Огонёк» Виталия Коротича гремел не только по всей стране, по всему миру: статьи журнала перепечатывались на множестве языков. За «Московскими новостями» Егора Яковлева очереди у киосков выстраивались с шести утра. Во время заседаний Верховного Совета, впервые свободно избранного, заводы переставали работать, все бросались к телевизорам. Четверых ведущих «Взгляда» выбрали в парламент — так народ ценил эту молодёжную передачу! На «Московский комсомолец» подписывалась каждая вторая столичная семья. Вот тогда слово «журналист» звучало воистину гордо.
Не могу не вспомнить первого Президента России. С каким восторгом вчерашние холуи диктатуры тогда несли его по кочкам! Но Ельцин ни разу не подал в суд ни на одну газету — понимал, что обеспечить реальную свободу печати можно единственным способом: сняв броню неприкосновенности с первого лица государства. Даже на явную ложь не реагировал, расплачиваясь за своё терпение седыми волосами и очередными инфарктами.
Сколько россиян в те годы уважали отечественных журналистов? Статистику не знаю — но уж точно не один процент! Думаю, что так высоко авторитет профессии не котировался никогда и нигде.
Кризис журналистики начался где-то в середине девяностых. Первоначальная причина была чисто совковая, в чём-то даже смешная.
Вместе со всей страной пресса вошла в рынок. Все бюрократические препоны отпали, и внезапно обнаружилось, что на периодике можно не только резко улучшить своё материальное положение, но даже разбогатеть. Отставные номенклатурщики поняли, что самое выгодное — вкладывать ворованные деньги в печать. Внутри профессии произошла смена позиций: если раньше главными людьми были умеющие писать, то теперь на первый план вышли умеющие считать. Резко выросла стоимость подписки — а зачем ее ограничивать, если очереди у киосков короче не становятся? Постепенно исчезла писательская публицистика: штатные работники подняли свою зарплату в несколько раз, а гонорары оставили прежними — вскоре инфляция их практически обнулила, кормить семью свободным пером стало невозможно, оголодавшие писатели ушли из периодики. От иных популярных изданий остались только названия. На быстрое падение качества читатель ответил предсказуемо: тиражи упали в десять, в пятьдесят, а иногда и в пятьсот раз. Газеты и журналы разорялись и закрывались.
Люди, умеющие считать, запаниковали. Надо было срочно что-то делать — но что? Поднимать уровень текстов? Долго, хлопотно, к тому же новые начальники периодики далеко не всегда были способны отличить хорошую фразу от плохой. Как всегда, выручил «метод тыка» — спасение, какое-никакое, всё же нашлось.
В мутной жёлтой волнеМы традиционно не любим (об этом еще Чехов писал) искать причины своих неприятностей в собственной бездарности или непорядочности. Хорошо, что существует надёжный негодяй, безропотно принимающий на себя вину за все наши бедствия — проклятый Запад, постоянно отравляющий своим тлетворным влиянием наш стерильно чистый воздух. Разве не оттуда проникла в нашу прессу отвратительная желтизна?
Увы, не оттуда.
Лидеры желтой волны не читали ни «Mond», ни «Times», ни даже «Morning Star», зато быстро освоили лозунг дореволюционных трактирщиков: «За вкус не ручаемся, но горячо будет». Любимым героем газетных репортажей стала голая проститутка, застигнутая лихим фотографом прямо на месте работы. Особым шиком стало подслушивание чужих телефонных разговоров и чтение чужих писем. Впрочем, ни читать, ни подслушивать журналистам не приходилось, этим занимались специалисты иных ведомств, отряженные высоким начальством изыскивать и сливать в прессу нужный компромат. Приближённые к ведомствам редакционные сотрудники за хорошие деньги как раз и обеспечивали этот слив. Грешен, именно я впервые публично назвал мастеров нечистого жанра сливными бачками и унитазами. Унитазы обиделись, но в суд не подали и от открытой полемики отказались. Сегодня они живут богато, числятся обозревателями, главными редакторами, даже депутатами — но уважать их трудно, мешает неискоренимый запах. Надо сказать, тираж они поднимают: читатель любит сплетни. Однако на сплетников эта любовь не распространяется.
Отсутствие нравственных тормозов во многих редакциях нынче считается не подлостью, а признаком высшего профессионализма: хорош тот репортёр, который выполнит любое задание. Газеты, не боясь позора, печатали сделанные сквозь окно больницы снимки умирающей Гундаревой, великий актёр Абдулов ещё надеялся вылечиться, а широкого читателя уже оповестили, что он обрёчен и вот-вот умрёт. Время от времени жёлтые умельцы буквально сквозь щели в заборе проникают на домашние праздники известных людей — их ловят и бьют морду, что их только радует: родная газета поднимает крик о скандальном нарушении свободы информации, взывает к общественному мнению, и битая морда поднимает тираж.
Кого уважать?Но больше всего «опустило» журналистику нынешнее телевидение. У газет тиражи сегодня скромные — а ящик есть в каждой семье, порой не один. И для рядового россиянина журналист — это, прежде всего, телеведущий. А кого из них можно уважать?
Симпатичных и одаренных хватает. Мне, например, очень нравится Иван Ургант, разнообразно талантливый, остроумный, обаятельный, со всеми задатками «звезды» — да он, по сути, уже «звезда». Даже в «Аншлаге», ставшем символом пошлости, немало даровитых людей. Однако жанр развлекательных передач гарантирует скорее любовь, чем уважение. Уважают за передачи серьёзные, глубокие, честно и смело объясняющие жизнь. Но в последние лет пять независимая аналитическая публицистика почти исчезла с домашнего экрана. Кого уважать? Да, есть Познер, есть Сванидзе, есть Прошутинская — а кто ещё? Два-три имени, наверное, найдётся. Но в моём ящике — целых семнадцать каналов, а у тех, кто обзавёлся «тарелкой», вообще сорок. И на всех экранах — многоликие пушковы, ловкие ребята в ловко повязанных галстуках. Я не говорю о глубине передач — но хотя бы элементарное достоинство у ведущих должно быть?
Были и есть журналисты, на которых держится престиж профессии — можно вспомнить хотя бы Юру Щекочихина и Аню Политковскую. Их уважали даже враги — точно уважали, иначе бы не убили, а попытались купить. Знали, что купить можно только то, что продаётся. Но много ли народу читало статьи этих святых мучеников профессии?
Владимиру Познеру приписывают фразу, которую принято считать весёлой: «Если каждый день на экране будет торчать лошадиная задница, через месяц она станет телезвездой». У нас лошадиные задницы маячат на всех экранах. Что могут думать люди о ремесле журналиста, когда на разных центральных каналах одни и те же сладкоголосые говоруны регулярно состязаются в одной и той же конкурсной программе: кто из них больше любит действующую власть. Все любят больше! И будут любить, пока власть не сменится — тогда сразу начнут любить новое начальство. Лермонтов когда-то точно определил их постоянную дислокацию — «жадною толпой стоящие у трона».
Недавно прошедшие предвыборные кампании обязывали честно и объективно проанализировать прошедшее четырехлетие, хотя бы для того, чтобы помочь новой Думе и новому президенту исправить все ошибки и недоделки. Увы, весь анализ свёлся к славословиям, критика досталась одному козлу отпущения — уже отстранённому от должности несчастному Зурабову.
В «жадной толпе» ходит циничный афоризм — «От лести ещё никто не умирал». Это ложь — от лести тоже умирают. К сожалению, умирает уважение к профессии льстеца.
Прозаик, драматург, публицист, автор сорока книг и пятнадцати пьес. Наиболее известны роман «Остановиться, оглянуться» и пьеса «Последняя женщина сеньора Хуана». Лауреат ряда российских и международных литературных премий.
Леонид ЖУХОВИЦКИЙ
Журналист [1]
Ссылки:
[1] http://www.journalist-virt.ru/mag.php?s=200803771