Вчера исполнилось 40 дней, как ушел от нас Женя Каширин. Накануне я пришла на Скорбященское кладбище и долго всматривалась в грустные глаза на сделанном неизвестным фотографом снимке. А возвращалась с кладбища, и все казалось, что вот-вот увижу его, идущего по улице с фотоаппаратом, замкнутого в своем мире. И открывающего этот мир нам.
Я познакомилась с Женей ровно 20 лет назад. И все эти годы какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что видел и знал он гораздо больше, чем видели и знали все мы.
Он обладал редким в наше время качеством – быть вне политики, дрязг, разборок, и быть – рядом. Рядом с каждым, независимо от возраста, взглядов и политических убеждений, когда речь заходила о помощи. Он был бессребренником. Он раздавал свои фотографии, щедро делился «мгновениями ушедшего времени», и их, по Евангелию, в его архивах возрастало «седмерицею».
…Евгений Николаевич. Женя. Женечка. Люди разных возрастов называли его по-разному. Но не было в этих обращениях ни тени панибратства. Такое обращение дорогого стоит. В Рязани для многих он был и остается своим. В чем-то простецом, в чем-то – пророком, судьба которых во все времена была одинаковой: их либо гнали, либо любили и считали своими, как блаженных Любушку Рязанскую или Василия Кадомского.
…Это лишь фрагменты из неопубликованных воспоминаний, что остались на моем «цифровике» от нашей последней встречи. Было начало необыкновенно теплой зимы. Суббота. Слякоть. Мы писали их на диктофон в тесной, четыре на полтора метра комнатушке в художественном училище, где нашел свой последний приют изгнанный из бывшего здания станции юных техников учитель. Комнатка была так мала, что мы смотрели друг другу прямо в глаза, а иногда мой взгляд невольно упирался в губернаторские окна напротив.
О семье Кашириных
Семья Кашириных – очень разветвленная, кого там только не было. Один из Кашириных был священником в церкви Троицкого монастыря. Алексей Каширин, прадед Евгения, ушел в Ольгов монастырь, принял постриг и там закончил свою жизнь. А дед Егор Алексеевич женился Ольге Бурминой, родом из дворян. И все они – представители духовенства и дворян, впоследствии подверглись репрессиям и унижениям.
– Отец рассказывал, что их семья носила клеймо – «лишенцы». Они не могли голосовать, их выгоняли из домов, не давали положенные пайки хлеба.
Мой дедушка по отцовой линии был мастером-краснодеревщиком, учился в Германиии делать рояли. В Рязани рояли были никому не нужны, и он занимался изготовлением мебели. Перед самой войной жил он на улице Радищева (бывшей улице Левицкой), в деревянном доме барачного типа. Там в многодетной семье и родился мой отец. Детство, как он вспоминает, было голодным. Всем в школе давали кулеш, а ему не давали, потому что он «лишенцем» из дворянско-духовного сословия. Но учительница у них была чуткая. Она тихонечко оставляла его после уроков и просила подмести класс, а потом давала ему порцию кулеша и кусочек хлеба.
Удивительно, но в то тяжелое, голодное время молодежь очень любила заниматься музыкой. Сейчас об этом странно говорить, но раньше в городских скверах молодежь собиралась и играла на скрипке! Почти во всех учебных заведениях до революции были свои оркестры и обязательно были хоры. В учительской семинарии, где учились в основном дети крестьян, уже с первых дней учебы учащиеся брали в руки скрипку.
Отец рассказывал, как играть на скрипке их учил священник церкви «Воскресения Сгонного». Он приглашал 12-13-летних ребятишек к себе домой, занимался с ними и каждому давал стакан молока.
И вот однажды приходят к нему ученики, а им говорят, что батюшку арестовали. Мальчишки пошли к начальнику ГПУ и спрашивают: «Почему нашего учителя музыки арестовали? Когда он придет? Мы хотим учиться музыке». И, что удивительно, начальник ГПУ приказал, чтобы мальчиков приняли в музыкальный техникум. Моего отца в 1932 году приняли туда без экзаменов на отделение духовых инструментов.
…Уже по окончании техникума отец учился в Подольске в военном училище, когда началась война. Его сразу послали на фронт заведовать пулеметной ротой. Но он провоевал всего месяц и попал в плен. Был тяжело ранен: ему пуля пробила легкое, он потерял глаз, у него до сих пор пуля в ноге. Раньше не мешала, а сейчас начинает беспокоить.
Много лет пробыл он в концлагере в Западной Германии недалеко от Мюнстера, работал в шахтах, ходил в деревянных колодках. Там он встретился с рязанцем Юрием Николаевичем Адамовичем, и они устроили в концлагере музыкальный оркестр. Адамович часто спасал отца. Когда его посадили в карцер, он приносил отцу баланду.
Однажды они вдвоем пытались бежать, их поймали и приговорили к расстрелу. Вывели расстреливать, а старшина молодой их пожалел. Что с них, девятнадцатилетних, было взять? Сказал: «шнель!», выстрелил в воздух – они и побежали. Но куда в Германии убежишь? Попали в другой лагерь, откуда их уже освободили американцы.
Но и вернувшись в мирную жизнь, отцу очень сложно было адаптироваться, особенно устроиться на работу. Ведь человек, побывавший в концлагере, уже нес на себе клеймо.
Отец закончил историческое отделение пединстититута, но стал преподавать труд. И играл в оркестре. На духовых инструментах с пробитым легким играть было, конечно, очень тяжело, и потому он играл на струнных. Там же играла на гитаре моя мама. Так они познакомились в Рязани.
Потом решили расписаться. Свадьба у них была очень простая. Нужен был свидетель, и они попросили свидетелем быть милиционера. Потом пошли в ресторан «Красный мак», который находился в городском парке за художественным музеем. Над входом красовался огромный цветок – красный мак, вырезанный из фанеры, а внутри вся мебель была плетеная. Отец заказал бутылку шампанского и конфеты.
Потом пошли домой. Встретила их бабушка Ольга, угостила помидорами. Вот и вся свадьба.
Это был конец сороковых годов. В городе тогда практически ничего из жилья не строили. Люди жили скученно, в бараках, каких-то пристройках. Вскоре мои родители. Как педагоги, получили распределение в село Льгово и уехали.
О духовности и репрессиях
В последнее время Евгений Николаевич все чаще говорил своим ученикам, «Ребята, если где увидите старые плохие фотографии или пленки, никогда их не выбрасывайте: они несут мгновения ушедшего времени».
– Однажды мне принесли целый альбом с фотографий из старого сарая. Они были мокрые, под дождь попали. И вот, разбирая фотографии, мы обнаружили снимки палача-расстрельщика Александра Ерохина… на выставке собак. Здоровый, лысый, пьяненький, улыбчивый… Старые люди рассказывали, что когда он стоял на крыльце ГПУ, люди переходили на другую строну – так боялись с ним встречаться. Удивительно: людей этот человек расстреливал, а собак любил.
В конце жизни он сошел с ума. Ему, наверное, слышались голоса убиенных. Это было уже в 30-е годы. Как раз в те годы моего дедушку арестовали во второй раз. Взяли его как представителя духовенства по самым смехотворным обвинениям. Сам читал свидетельские показания, которые давали на моего дедушку. Кстати, читать не разрешали, говорили, что «мстить будете». Да кому я буду мстить…
Так вот, читаю: «В такой-то избе отец Евгений (Пищулин – дедушка Е. Каширина – прим. ред.) говорил, что в советских машинах надо ездить с лаптями. Сломалась машина, надел лапти и пошел». Делался вывод – дискредитация индустриализации. Другой раз он сказал, что польским крестьянам хлеб обходился дешевле, чем российским. Это было расценено как призыв к повстанчеству. И деда сослали.
…Вообще удивительно, у нас в стране и в Рязани была своеобразная эволюция репрессий. Репрессии начались сразу же после вооруженного переворота 17-го года, уже в 18-м году в Рязани появились первые заложники – представители духовенства, дворянства, купечества. Потом устроили концлагерь. Идея создания концлагерей принадлежит Владимиру Ленину. Это он впервые в 18-м году писал, что нужно «как можно больше забирать контрреволюционных элементов, сомневающихся, чтобы в народе был страх перед новой властью».
У нас в Рязани на территории Казанского монастыря был устроен концлагерь, где содержалось более тысячи арестованных. Вначале статистика практически не велась. Мало сохранилось документов, но много воспоминаний. В частности, о том, как комендант лагеря, латыш по национальности, Стельмах, собственноручно расстреливал людей или во дворе, или выводил к болоту, где сейчас находится торговый городок. Так он стрелять тренировался. Выпускает заключенных в закрытый двор, люди бегут к воротам, а он по ним стреляет. Стрелял он плохо, как говорили… Но кто ж теперь подсчитает, стольких он убил.
Планомерное – страшное слово! – уничтожение нашего народа велось уже в 30-е годы. Вот тогда уже была отчетность, правда, тоже очень поспешная. Можете представить: следователь должен в течение суток обработать 10-16 личных дел, то есть решить судьбу стольких людей! А в год в каждой области арестовывали 5-6 тысяч человек, из них очень многие были расстреляны.
А сама революция… Она делалась с чувством романтизмом, с призрачным ощущением всеобщего счастья, равенства, братства. Все это объединяло, вдохновляло людей. Все это были «пламенные сердца», на которых, к сожалению, большей частью действовала революционная идеология, а в меньшей степени – духовная.
Мне кажется, все наши катаклизмы произошли из-за того, что духовность была побеждена революционной идеей. Но большую роль тут сыграла, конечно, жестокость большевиков и их лидера. Кто первым делом был уничтожен, когда к власти пришли большевики? Это духовенство. Убийственная статистика: из трехсот с лишним тысяч лиц духовного звания еще при Ленине было уничтожено двести тысяч! А что значит священнослужитель на селе? Это праведник, это духовник, это настоятель. И после того, как исчезает этот праведник, люди превращаются в стадо. Они оскотиниваются. И это стадо можно вести куда угодно.
О фотографии и о себе
Кончено, я могла бы поставить над этой малой долей последних воспоминаний, записанных при жизни, а расшифрованные большей частью уже после ухода Жени иной заголовок. Как и подобает в таких случаях – Мастер, например. Или Учитель. Но однажды я спросила Евгения Николаевича, кем он сам себя ощущает? И он сам обозначил свое место в жизни города.
– Раньше было хорошее доброе слово. Его потом исказили и стали преподносить совершенно по-другому. Читаешь дореволюционные газеты «Рязанский вестник», «Ведомости». Там везде был такой «обыватель». То есть, я «обываю» в той или иной местности.
А фотоаппарат позволяет интереснее жить. С помощью фотографии, как мне кажется, многое начинаешь понимать…, чувствовать время, больше думать о других, чем о своем личном. А это тоже, если задуматься, помогает формировать такое качество, как патриотизм.
…Люблю снимать город, людей, но и воздушные пейзажи, где много неба, облаков, где проглядываются дали. Мне нравится снимать те моменты, когда садится солнце, но не сам закат, а когда солнце еще ярко светит, но находится низко, и от деревьев, кустов откидываются длинные тени. Оно высвечивает укромные места, и при таком свете все сразу преображается, становится сказочным, золотым.
Люблю снимать даже ночью: при луне, звездах, фонарях. При ночной съемке, как это ни странно, очень помогает плохая похода: когда мелкий моросит дождь, когда мокрый асфальт, мокрая дорога. Тогда при лунном свете, при фонарях все вокруг приобретает сказочный блеск. И это уже не грязь (особенно если на цветную пленку снимаешь), а это уже экспрессионизм на наших улицах расцветает.
…Фотография чем-то напоминает фотоохоту. Хорошо снимать во время демонстраций, митингов, парадов. Я люблю симфонию толпы, это живое движение лиц, взглядов, разговоров, когда ты становишься свидетелем встреч, расставаний… Но все это радует до поры, до времени. Чем больше живешь, тем больше бывает разочарований в жизни и в людях.
А сейчас чем занимаюсь активно? Пытаюсь поймать ушедшее прошлое по старым пленкам. Даже самый незатейливый кадр, сделанный где-то на отдыхе, в кругу семьи, на улице, спустя много лет становится уникальным. Все меняется. Уже нет тех лиц, нет тех одежд, нет тех машин. Улицы совершенно иные. И когда печатаешь снимки со старых пленок и делаешь фотовыставки, люди удивляются: неужели так было?
Есть у меня грустная задумка, сделать большую выставку фоторабот ушедших товарищей. Я даже планировал разместить ее в здании телецентра, а потом отказался. С одной стороны, лично мне это очень интересно – вглядеться в лица ушедших друзей, помянуть их, вспомнить, подумать о своей жизни. И сразу понял, как надо спешить жить, как много надо успеть сделать. А с другой стороны, конечно, это очень тяжело, и душевно тоже, такую выставку сделать. Может быть, мне удастся, а может быть, и нет. Не знаю…
Подготовила Татьяна ВЕСЕЛКИНА, август 2007 г.
"Домострой" [1]
Ссылки:
[1] http://www.domostroymedia.ru/articles/nerabochee_nastroenie/143/