Прошло уже шесть лет со дня смерти друга и товарища Юры Щекочихина, оставившего заметный след в моей судьбе, да и, не побоюсь сказать, в истории современной России.

Казалось бы, время должно сглаживать горечь утраты, притуплять чувства, но не получается: чем дальше, тем острее ощущаешь потерю Юры. Ему можно было довериться, получить сочувствие, совет и абсолютно бескорыстную помощь. Эти зарисовки-истории я посвящаю светлой памяти Щекочихина Юрия Петровича.

«Лев прыгнул», или «Сань, ты ничего не понимаешь»

1988 год. Перестройка, кругом гласность, а моя тема по организованной преступности по-прежнему засекречена. Но дело в другом: за семь лет научной работы подготовлена масса документов, изданы кое-какие приказы, но кардинальных-то решений нет. Рэкет, наемные убийства, сходки воров в законе, бандитизм — требовали иных мер. Куда бы я ни обращался, везде полный отлуп. Смотрели как на умалишенного.

И вот полковник милиции Медведев, с которым я работал в уголовном розыске, предложил познакомить меня с Щекочихиным:

— Если он не сможет, то и не рыпайся, никто не решится.

Познакомились. Выпили. Я читал статьи Щекочихина, они действительно были забойными и по тем временам очень смелыми. В отличие от статей, Юрий на меня большого впечатления не произвел: рубаха расстегнута на две пуговицы, стертые добела джинсы и видавшие виды кроссовки. Вместо хоть какой-нибудь прически — взлохмаченные волосы.

Но в тему он въехал быстро. Пошли к главному редактору и рассказали ему о нашей затее. Нельзя сказать, что тот обрадовался:

— Пишите, может, и получится.

Ну а дальше — дело техники. Взяв трехлитровую банку пива, расположились у меня дома, в малюсенькой кухоньке, и я все, что знал, рассказал, правда, соблюдая правила секретности (все цифры — только в процентах). Тема-то была под грифом «совершенно секретно».

Закончив беседу, Юра спросил, слегка заикаясь:

— Старик, вот ты убил льва в свое время. Скажи, если мафию сравнить со львом, то в каком положении он будет?

— Лев прыгнул, — не задумываясь, ответил я.

Вот так появилась эта статья, которая, как оказалось потом, стала толчком к созданию в СССР системы борьбы с организованной преступностью.

Статья вышла, нас поздравляли. Из нее убрали лишь одно словосочетание — «конвойный полк милиции». Остальные — мафия, рэкет и т.п. — цензор пропустил, поскольку в его справочнике их не имелось. Помог бюрократизм.

Проходит день, другой — никакой реакции. Я даже разозлился и обиделся, не знаю на кого. Вот ведь, и тут не сработало! Звоню Юре:

— Ну что, из пушки по воробьям?

— Старик, ты ничего не понимаешь. Подожди еще день. В себя приходят, — весело ответил Щекочихин

И правда. На третий день забурлило: звонили отовсюду, возмущались, ко мне приехала инспекция по личному составу готовить материалы для увольнения. В вину ставили разглашение некоторых сведений.

Как было потом, кто нас спас, как создавались подразделения и как я был назначен на должность начальника — это уже тема другая.

«Я не испугался, но если журналиста тащат в кусты…»

В советское время, в отличие от нашего, было железное правило: если о чем-то писалось в газете, то обязательно давалось указание либо возбудить уголовное дело, либо принять меры, либо наказать кого-то, в зависимости от поставленных в статье вопросов. Это нам помогало. Щекочихин был частым гостем в Управлении по борьбе с преступлениями несовершеннолетних, его начальник Фильченков частенько прибегал к помощи средств массовой информации. И мы тоже развернули бурную деятельность в освещении вопросов, касающихся борьбы с организованной преступностью. Регулярно к нам приходили Лариса Кислинская и Щекочихин.

Писали они лихо, правду, не опасаясь ничего. Тогда еще не убивали журналистов. Но вскоре пришли первые опасения.

Как-то утром звонит Юра и взволнованным голосом просит о срочной встрече. Заказал ему пропуск. Заходит он в кабинет и прямо с порога, немного заикаясь от волнения, кричит:

— Сань, вы что тут сидите?! Меня вчера чуть не убили!

— Да что случилось-то, — говорю, — расскажи толком, кто тебя чуть не убил?

Оказалось, что Юра где-то раскопал сведения о противоправной деятельности братьев Квантришвили (оба впоследствии убиты в мафиозных разборках) и опубликовал их. Вечером около церкви на Воробьевых горах, куда Юра приехал на какой-то религиозный праздник, они затащили его в кусты и пригрозили убить, если он не прекратит писать.

Братьев этих мы знали неплохо, подходы к ним были, до «мокрых дел» они не доходили, и я, успокаивая Юру, сказал:

— Ты что, в самом деле испугался? Просто тебя решили припугнуть.

— Ты не понял, я не боюсь, но это беспредел, если уже журналистов таскают в кусты, что же будет?! — возмущался он.

С братьями мои ребята провели профилактическую беседу. Ситуация разрешилась.

Ну, а что потом, спустя какой-то десяток лет, стало происходить с журналистами, знают уже все.

«Ха! Это вы-то о правах человека?!»

С того момента прошло около десяти лет. Щекочихин был моим доверенным лицом на выборах в Верховный Совет, а я уже успел поработать в КГБ, побывать в отставке и снова вернуться в милицию. Мы встречались, писали статьи. Характерно, что Юру вовсе не интересовала материальная часть жизни. И в квартире, и на писательской даче в Переделкине все было скромно, разбросано, в порядке была лишь стопка газет. Юра никогда не брал денег за написанную статью. Он не работал по заказу.

Наступил двухтысячный год. Мы его встречали вместе: я — в должности председателя Комитета Государственной думы по безопасности, он — в качестве моего заместителя от фракции «Яблоко».

Комитет по составу был достаточно сложным. Тогда в Думе работало много фракций и принятие согласованных решений по тому или иному закону давалось нелегко.

Кому-то, может быть, покажется странным (тем, кто видел в нем возмутителя спокойствия), но именно Щекочихин помогал достигать консолидации депутатов. Его уважали. Его нельзя было подбить на голосование по политическим мотивам. Он был абсолютно свободен даже от решений своей фракции, если он видел смысл и пользу закона, голосовал «за» или «против» — так, как подсказывала совесть.

Юра часто бывал в зоне боевых действий в Чечне. Рискуя жизнью (ходил без бронежилета и часто во весь рост на передовых позициях), добывал не материал для сенсаций, а информацию для аппарата нашего комитета. В то время 46-я бригада внутренних войск была в плачевном состоянии: и по снабжению, и по личному составу. Юра очень переживал за молодых солдат и все делал для того, чтобы им помочь.

Одновременно с чеченской тематикой он, входя в состав комиссии по борьбе с коррупцией, собирал материалы по делам, причинившим государству большой экономический вред, всегда был инициатором их обсуждения на комиссии или в комитете.

Юрий Петрович трепетно относился к простым людям, даже готов был оправдывать какие-то их проступки, но ненавидел чиновников-коррупционеров. Они ему платили тем же. Недолюбливала его власть в лице отдельных чиновников… До меня доходили слухи, что общаться с Щекочихиным — значит идти чуть ли не против государства. Под государством чиновники понимали сами себя.

…«Три кита» — дело нашумевшее. Щекочихин не стоял в ряду разработчиков нашей комбинации, но его неоспоримая роль была в освещении процесса, придании гласности этому делу. Правда, его и детей пришлось охранять, поскольку были оперативные данные о возможности угрозы их жизням.

Мало кто знает о том, как на комитете обсуждались действия генеральной прокуратуры. Присутствовали руководители от всех заинтересованных ведомств и два заместителя генерального прокурора. Они не могли сказать ничего вразумительного по поводу прекращения уголовного дела на «китов» и возбуждения другого, против честных работников милиции и таможни. Тогда один из замов заявил, что они так действовали, исходя из необходимости соблюдения прав человека (обыск в ходе расследования был проведен с нарушениями).

— Ха! Это вы-то о правах человека, а кто делал неделю назад «маски-шоу» в киностудии НТВ? — не выдержав, вскричал Юрий.

В зале раздался дружный хохот. Правда, потом нам было уже не до смеха.

Умер или убит?

— Слушай, Сань, что-то мне не хочется ехать в Чечню, какое-то нехорошее предчувствие…

— Ну, и не езжай.

— Да нет, надо ехать, а то Явлинский подумает, что я испугался.

— Юра, да брось ты, — говорю.

В Чечню он уехал, а вернувшись домой, заболел. Первый диагноз — отравление, через несколько дней — второй — сердечная недостаточность.

Расспрашивая потом детально о его пребывании в Чечне, я выяснил, что недомогание началось после того, как ему кто-то предложил бутылку холодной воды. Что повлияло — холодная вода или что-то другое? Не знаю…

Юра уже совсем поправился и как всегда пригласил меня на свой день рождения. Помню, собралось много гостей. Он был как всегда весел, шутил, играл на гитаре, ничего не пил…

Прошло какое-то время, и мне сообщили: Юру увезли в больницу, вроде как простудился. Я не придал этому значения, но когда через несколько дней мне позвонил главный редактор Дмитрий Муратов, я испытал шок.

— Юра умирает, у него выпали волосы, сошла вся кожа, что и от чего, никто не знает, — ошарашил меня Муратов.

Симптомы были похожи либо на последствия облучения, либо на последствия воздействия какого-то неизвестного яда. Так я подумал тогда, припоминая свои скудные армейские познания в области ядерного и бактериологического оружия. Но кто, зачем? В голову лезли разные мысли. Вспомнил даже Кивелиди, отравленного вместе со своей секретаршей.

Проходит немного времени, снова звонит Муратов. Срывающимся голосом говорит о каком-то антидоте, просит связаться с министром здравоохранения Шевченко, который когда-то работал в закрытых лабораториях, и попросить его о помощи.

Звоню, объясняю. Шевченко выслушал все внимательно и серьезно сказал, что тут что-то не то и он попытается что-то сделать, одновременно предупредил меня: будь осторожен на фуршетах. К несчастью, все было поздно — к вечеру Юры не стало.

Во время похорон в морге ко мне подошел один милицейский генерал, отвел в сторону и сообщил, что у Щекочихина нашли фенол.

— Какая доза? — спрашиваю.

— Не знаю, не сказали, но то, что это фенол, — абсолютно точно.

Про дозу я спросил потому, что фенол может появиться в организме от лекарств, а также от разложившейся плоти.

После похорон я по настоянию депутатов сделал запрос в генеральную прокуратуру. Просил возбудить уголовное дело по факту смерти и провести процессуальные действия с целью установления истины. Мотив простой — смерть странная, а погибшее лицо — общественно значимое.

В возбуждении уголовного дела мне отказали, так же как это бывает, очевидно, с карманной кражей или кражей банки компота.

И вот тут… Внимание! Ко мне пришел депутат А., в прошлом оперативный работник (они с Юрой из одной фракции), и попросил затребовать в прокуратуре материалы отказного дела. Он в чем-то сомневался. По его словам, Юра якобы собрал какие-то материалы и сказал ему, что скоро они грохнут похлеще бомбы.

— А что там было? — спрашиваю.

— Он мне не рассказал. Однако никаких материалов в сейфе и дома не нашли, — заключил депутат А.

Делаю снова запрос и получаю снова отрицательный ответ.

На первый взгляд может показаться, что прокуратура что-то скрывала. Думаю, нет. Это была обычная чиновничья перестраховка. Разговоры о смерти журналиста — да еще какого! — никому были не нужны. Опять же — а вдруг убийство, а тут «Три кита», где прокуратура оказалась в неприглядном виде…

Прошло шесть лет, но вопрос, убит или умер Юра, мне не дает покоя. Знаю, что впоследствии возбуждалось уголовное дело, проводились какие-то следственные действия. Результат снова отрицательный. Но почему тогда не допросили меня, депутатов, которые работали с Щекочихиным? Непонятно. А потому судить об объективности и достоверности сделанных выводов мне трудно.

Сейчас никто уже не может сказать утвердительно: умер он от редкой болезни или его убили. Правда, редчайшая болезнь почему-то без каких либо причин посетила именно Щекочихина и именно в момент, когда громкие дела, которыми он занимался, были на слуху.

Одни считают, что смерть Юры связана с делом «Трех китов», другие — с Министерством атомной промышленности. Вначале я тоже так думал, но потом пришел к другому выводу.

В этой истории много мелких случайностей, которые, согласно диалектике, могут указывать дорогу закономерностям. Если принять вывод о насильственной смерти, то возникает вопрос: кому это выгодно? Лицам из Минатома? Вряд ли. Даже если бы кто-то упер атомную электростанцию и поставил у себя на даче, то это тогда никого бы не удивило. В этом деле все было громко и прозрачно, убивать не выгодно.

«Трем китам»? Но это банальная контрабанда, случаев которой десятки в нашей стране. Да, были замешаны чиновники средней руки, да, были взятки, но опять же в деле был логический конец, велось следствие, все лица известны, их действия — тоже. Если уж устранять кого-то, то выгоднее это было бы сделать в начале расследования.

Тогда кто? Если теоретически придерживаться версии убийства и учесть слова депутата А., то можно говорить о ком-то третьем, кто еще не был раскрыт, но кому грозило разоблачение. Правда, это всего лишь мои субъективные умозаключения. Однако абсолютное большинство тех, с кем я общался, уверены: Юра умер не своей смертью.

Я — юрист, привык опираться на факты, но те, о которых я писал выше, позволяют мне пребывать в большом сомнении относительно обстоятельств смерти. Думаю, придет время и мы узнаем правду. Так было всегда в истории, так будет и впредь.

«Он говорил, что могут убить, и всегда со смехом»

литератор

Так случилось, что мы дружили с Щекочем последний год его жизни, ему понравилась моя проза, он позвал меня в отдел расследований газеты, а заодно и предложил поработать в думском Комитете по безопасности. Мне тогда было двадцать два, я только что закончил журфак МГУ. За несколько дней до смерти он звал меня поехать в Рязань, я не смог. 16 июня 2003 года там, по одной из версий, его и отравили. Отравили или нет? Никто меня не допросил по поводу его смерти. Значит, это какое-то странное следствие, делаю я вывод.

Сейчас я вспомню несколько существенных деталей о Щекоче. Попробую повспоминать…

…Он много курил.

– Как ты закурил? – спросил я его. – В школе еще?

– Да нет. Я спортом занимался. А потом у меня умер друг. И на кладбище возле могилы я первый раз попробовал дым.

Так рассказывал Щекоч. Его разговоры состояли из странноватых и горьких миниатюр. Часто со светлым смехом. Он отчеркивал слова, делал значительными своим заиканьем.

В Щекочихине необыкновенно сочетались два свойства – требовательность и великодушие. Среди его ближнего круга встречались очень разные люди, это была пестрая компания. Но от каждого он требовал рыцарства, преданности общему делу. Для Щекоча военное, офицерское братство было не просто образом, а лучшим жизненным вариантом. В этой требовательности он желал простых и сильных слов. Как в Новом Завете: «да-да и нет-нет». Эта горячая лаконичность была свойственна стилю его статей и книг. Боксерский, кстати, стиль. Щекочихин религии чуждался, но жил он и дышал евангельскими максимами. Идея дружбы, когда «за други своя» нужно жизнью если не жертвовать, то уж точно рисковать, в его системе мира была краеугольной. «Мы – спасатели», – твердил он про коллег по газете и по думской работе, и открывалось большее – личное кредо, личная жажда: все время кому-то помогать. Эта задача спасения других, далеких естественно сливалась с кодексом взаимовыручки между друзьями, близкими.

В сложном и лукавом мире Юрий Петрович умел четко разделять «товарища» и «брата».

– Он мой товарищ, – говорил он порой о том, к кому относился нейтрально.

В Думе было несколько персон, которых он не замечал, как пустое место, из-за их цветущей аморальности. А вообще же, противников Щекоч воспринимал насмешливо. Зато брат, братик – таковых было немало – подлежал совершенно особым требованиям. При терпимости к посторонним он тем не менее бывал жестким в понимании жизни и от «своих» часто требовал абсолюта. Суровость Щекоча в противопоставлении «плохого–хорошего» часто казалась наивной. Мы ругались, я в порыве экзистенциального и возрастного фрондерства ему дерзил, в своих текстах пародировал тип излишне романтического шестидесятника. С годами я стал по-другому воспринимать людей оттепели, и сегодня мне ясна нужность почти канувшего «демократичного интеллигента». Но речь о характере Щекоча. Следует признать, что этот человек был сказочно отходчив и всегда тяжело переживал ссору. Его становилось безумно жалко в тот момент, как он только начинал ругаться. При этом он легко принимал иную трактовку всякого события. В свое время мы полетели в Волгодонск, где не прекращались бандитские разборки. Я написал статью о том, что в городе бьются две банды, а Щекоч увидел одну банду и страдающих от нее. Он был искренен в своем взгляде, я в своем, на одной полосе в «Новой» появились наши разнящиеся материалы, и Щекоч лишь гордился полемикой расследований.

Мы с ним спорили о писателе и человеке Лимонове, который сидел в тюрьме и судьбе которого я сочувствовал. Как бы Щекоч ни оценивал Лимонова, он мне рассказывал, что подходил к Любови Слиске, избранной от Саратова, узнавал, как там дела у саратовского сидельца.

Итак, оборотной стороной требовательности было великодушие. Он мне со смехом показывал на одного своего помощника: подставил по финансовым делам, был изгнан, прошло полгода, человек просунул виновато свой нос в дверь щекочихинского кабинета и был прощен. А другой его друг, отличный парень, поехал с Щекочем в Югославию и внезапно заявил, что остается – воевать за сербов. Случился ужасный скандал, прошло какое-то время, парень вернулся в Москву, и, конечно, Щекоч его братски обнял и довольно улыбался по поводу «выходки».

После обозначенных требовательности и великодушия нужно назвать еще смелость и открытость, и в каждом из этих слов нет ни примеси преувеличения. Два качества, которыми он был так неудобен самому времени, – смелость и открытость.

Что значит – смелость? Ему не нужна была охрана. Так и вижу его: бодрый, с ухмылкой, нос перебит в боксерской юности, плутовато-лихой взгляд. Шагает по улице: свитер под распахнутой кожанкой. Ему угрожали. Однажды, по его рассказу, позвонил большой милицейский чин и сообщил: «Петрович, у тебя снайпер в доме напротив». Щекоча взяли под охрану. Грозные, при полной экипировке, за ним ходили спецназовцы. Как космонавты. Топ-топ-топ. На второй день ему надоело. Садясь в электричку в сторону своего Переделкина, Щекоч помахал им рукой.

– А мы?

– А вы оставайтесь…

Он говорил, что могут убить, и всегда со смехом. Чем острее и опаснее тема – тем с большей охотой он за нее хватался.

Открытость была рядом с отвагой. Дворовый паренек из Очакова, получивший от мамы-учительницы любовь к словесности и возвышенные идеалы, он покинул дом, ушел в люди. Стал пробиваться сам. Зарабатывая статьями. Поэтому его излюбленными героями были ребята из низов, с красивыми мыслями и бойцовской волей. Появился «Алый парус» при «Комсомольской правде» под началом юного Юры, а через много лет Щекоч позвал на страницы газеты неформалов, крайних, неотесанных, диких, но самобытных и мечтающих.

Во мне он подхлестывал азарт.

– Серенький, я хочу, чтобы ты почувствовал ритм жизни. Это важно для твоей прозы.

Щекоч стремился к тому, чтобы его подопечные (в газетном отделе расследований) первыми узнавали самое острое, видели как можно больше, и он для этого сводил их с сильными мира. Перезнакомить людей, связать одних своих друзей с другими, значимыми друзьями или товарищами было его самозабвенным увлечением.

– Т-только что захватили м-мюзикл. П-позвони Чекалину.

Звоню Чекалину (тогда первый замминистра МВД) и вот уже через полчаса я возле ДК на Дубровке.

Щекочихин же познакомил меня со следователем Павлом Зайцевым, известным своим упорством в расследовании скандального коррупционного дела («Трех китов». – Прим. ред.).

Но в Чечне я побывал только после смерти Щекоча. Он на мои просьбы отправить в Чечню мотал седой головой, иронизируя с характерным заиканием:

– Т-ты не умеешь падать с т-танка…

Да, Щекоч, помогая с жизненными красками и информацией, своих оберегал. По возможности он делал хорошее всему свету. Это он нашел и наказал ментов, задержавших как-то вечерком и оскорблявших критика Станислава Рассадина. Менты думали, что им попался беззащитный путник, обдерем его, и, конечно, не ждали, что обнаружится у путника депутат-защитник.

Был Юрий Петрович бескорыстен. К нему обращались сверхбогатые персонажи, а Щекоч превращал их отвергнутые предложения в застольную байку. Так же как и общение с первыми лицами… Зампред Комитета по безопасности, он даже не имел личного шофера. Вызванивал по телефону штатную думскую «Волгу». Как сказано выше, мог и на электричке поехать.

Он рассказывал, что в молодые годы полдня сидел, затаив дыхание, над статьей, подбирая верное слово. Рассказывал об истории легендарного расследования «Лев прыгнул», о начале своей политики, когда журналист «Литгазеты» поборол партначальника на выборах в Луганской области. О раздвоении личности на первом своем съезде депутатов, где он одновременно брал и раздавал интервью. Вспоминал сокрушенно об ушедших соседях по Переделкину Юрии Давыдове и Окуджаве.

Он хотел писать и писал, но времени не хватало. Он был строг и придирчив в литературной стилистике, культивировал прозрачную простоту, энергичный аскетизм, едва ли не примитивизм. И вкус у него был к особой литературе – человечной и энергичной. В последние месяцы жизни он сочинял сценарий телесериала «Я ваш – Тургенев» (тогда еще был канал ТВС, и Щекоч собирался предложить сценарий им). Тургенев – агентурный псевдоним юноши, тот закладывает органам знакомых, доносы пишет приятным слогом, не без блеска. Наступил двухтысячный, и Тургенев, уже взрослый дядя, снова нужен, у него зазвонил телефон, конец фильма, титры… Живая бы получилась лента, смачная и размашистая, в архиве Щекочихина сохранилось много сценарных набросков к «Тургеневу».

Щекоч был со своим народом там, где народ, к несчастью, был. Ездил на войну. В Чечне оказался среди обычных солдат, среди раненых, под обстрелом (ползал, перепачканный кровью). Военные относились к нему очень душевно (как, пожалуй, ни к одному из условных «либералов»), ценя именно бесстрашие и открытость.

Бесстрашие было подростковым. Открытость означала не подростковую, а детскую, феноменальную доверчивость.

Быть спасателем даже в ту редкую минуту, когда никого спасать не надо, – в этом весь Щекочихин.

Я до сих пор не осмыслил для себя дружбу с ним. До сих пор веду с ним разговор, иногда удивленно, иногда восхищенно. Думаю, это была дружба с инопланетянином. Сказал бы «святым», но скажу иначе – гость с другой планеты, лучшей, чем наша. Добрый и требовательный – всего до предела. Способный вспыхнуть гневом за «чистоту истины», но и прощающий, себя во всем виня. Мог ли такой инопланетянин ужиться с нашим временем, с поганой политикой?

Смерть Щекочихина (что ее вызвало – должно решать настоящее расследование) была знаком времени. Щекоч и наше время уже не могли совпадать.

член Комитета Госдумы по безопасности

Центр экстремальной журналистики