Дюймовочка на крылечке: Просветленная рязаночка Нина Краснова

Одна из столичных газет назвала Нину Краснову «главной хулиганкой современной русской поэзии». Здесь значительно только первое слово: кем-то главным в поэзии быть почетно, лишь бы действительно о поэзии шла речь. А вот «хулиганка» – определение странное, упрощенное, одностороннее: какая же Краснова хулиганка, она ни дать ни взять чистый лирик, тонкий, проникновенный. Ну, хохмит частенько, выдает иногда эротические пассажи – суть в другом: какой юмор, какие средства… Почему бы не назвать хулиганкой, скажем, Веру Павлову, в стихах которой много от интеллектуальной игры?

Конечно, внешне простодушные и даже простоватые стихи Красновой творятся с интеллектуальным приглядом, иногда и с хитрецой даже. У нее нет «высокого» и «низкого», нет «возвышенного» и «пошлого»; все для нее в мире едино-прекрасно, все нераздельно: героями стихов становятся цветы, человек, время года, сломанный каблук, городок Суздаль… И кажется временами, что поэт заигрывается, избыточно эксплуатирует обаяние образа наивной рязаночки-провинциалочки, впадает в предсказуемость, скатывается в частушечную стихию и, работая «под народ», упрощает себе художественную задачу. Что ж, «я отступаю, чтобы взять разбег!» – заявила Краснова в своей первой книжке – на случай если у кого возникнут сомнения в масштабах ее дарования. И действительно, подделать живое разговорное слово Красновой, озорной бег ее стиха, звонкую интонацию ее вечно детской насмешливости, народно-песенную грусть, разбавленную легкой самоиронией, невозможно. Тем более что в пределах строфы она использует и разнородные языковые пласты: современный литературный, фольклорный, канцеляризмы, архаику, просторечия, новояз, – и получается особый красновский стиль, красновский язык. Она смело, с очаровательной непосредственностью вглядывается в праоснову языка; играючи перебирает слова, любуется ими, заставляя их переливаться оттенками; весь проистекающий отсюда юмор порожден самим языком. А эти метрические перебои, ритмические сбивы, идущие от Грибоедова, Крылова, Пушкина, Тютчева!..

И забываешь о «литературных приемах», не думаешь об «искусных фразах»; Краснова возвращает «на землю», к человеческому естеству, однако земля у нее – не «приземленность», не «быт», не «повседневная реальность», но мир, полный чудес. То есть «земля» в каком-то высшем, сокровенном и, значит, истинном смысле. На такой земле все возможно. В «солнечный-пресолнечный день» ей хочется стать принцессой, чтобы «примерить солнца корону», Дюймовочкой, чтобы «среди цветов заблудиться», Снегурочкой, чтобы «в звуках и лучах раствориться»; она сидит «по соседству» с месяцем на крылечке, готовая подвинуться и предложить ему присесть рядом (да «только вряд ли он на крылечке уместится»); а в цикле «Вещи» перевоплощается то в перегоревшую лампочку, так и не сумевшую согреть сердце своего хозяина, то в правый сапог, попавший в печальную зависимость от пришедшего в негодность левого, то в многострадальный лист бумаги, измаранный графоманом, то в ручку, которая сломалась, не вынеся своей роли – писать анонимки, то в чашку, разлюбленную, забытую ради ярко раскрашенной новой, а то и в чайный сервиз, над которым дрожат хозяева, пьющие чай из простых стаканов: «Мне тунеядцем надоело жить,/ На стол прошусь, где чайник, сахар, торт, –/ Ведь я могу практически служить,/ Ведь я не натюрморт». Все это – не сказка и даже не самодостаточная юмористическая фантазия, но художественная условность, попытка высказаться за предметы неживого мира, сделать их «чувствующими» участниками нашей жизни, неравнодушными действующими лицами нашего быта. В литературе одушевление неодушевленного распространено; однако радость, обида, досада и прочее «слишком человеческое» почти не выступают от имени предметов домашнего обихода. Здесь нужно быть Юрием Кузнецовым, чтобы, балансируя на грани хорошего вкуса, в далеко не юмористическом стихотворении написать: «Стул в моем пиджаке подойдет к телефону»…

В стихах Нины Красновой даже такие нерадостные явления, как разлад с любимым, неразделенное чувство, разлука – детали театрального представления. Будто рождена Краснова с пониманием того, что перечисленные неблагополучия – закономерность, без которой нет жизни, – закономерность, из которой не стоит делать вселенскую трагедию.

И сердца стук не приглушала
Моя шубейка, как на грех.
А лестница нас приглашала

Не в дом, не в загс, а просто вверх.

Эти строки очень характерны для Красновой и многое проясняют в ее отношении к мужчине. Она ничего от него не требует, не предъявляет к нему претензий, не тянет в загс – у нее на первом месте другое: потребность довериться любимому, есть жажда любить и быть любимой без всяких условий. Даже и мысли не мелькнет главенствовать! Напротив, мужчина у Красновой – «главное предложение», а она сама – «придаточное», что, конечно, влечет за собой обидчивое:

Я считаю для себя недостаточным

Предложением быть придаточным!

Героиня стихов Нины Красновой (или сама Краснова) готова быть послушной; она переживает, нервничает:

Мы по городу бродим до вечера.
Я с тобой без оглядки иду.
Но, может, слишком я к тебе доверчива?

Но, может, я не так себя веду?

А начиная другое свое стихотворение предложением «Я мечтала войти царицей/ В сердце ваше, как во дворец», – досадливо заключает: «Мне, как быдлу, как посторонней,/ В сердце ваше вход воспрещен».

Тоже характерные строки! В них – вся Нина Краснова, истинная женщина (как говорят в таких случаях – на все сто)! Она понимает, что человек настолько же социальное существо, насколько биологическое, а биологическая роль женщины – подчинение. Противопоставлять социальную роль биологической – значит, противореча самой себе, играть чужую роль. Поэтому так противоестественно выглядят порой эмансипированные женщины. Краснова «мечтала войти царицей» – не для того, чтобы повелевать, а чтобы – отдавать. Любящий человек – отдающий человек. Принимающий же – больше любит самого себя, в нем – «Я», а не «Мы».

Любовные стихотворения Красновой гармонически уравновешены по форме, но – какое сочетание! – на редкость страстны, напряжены, как нерв:

Крепко и нежно и сразу двумя руками
Телефонную трубку с голосом Вашим держу
И словами, которые брошены Вами,

Как ценнейшей коллекцией дорожу.

При такой высокой температуре чувства попробуй избежать эротики! Откровенность порой до беззастенчивости – для Красновой органична и работает в режиме высоких температур. И при чем тут «хулиганство»… Вспомнилось, обратился я к настоятелю церкви в Заостровье, что под Архангельском: батюшка, есть такой замечательный поэт – Зинаида Миркина, и по ее религиозным стихам не поймешь, к какой конфессии она принадлежит; важно ли вам это знание? И отец Иоанн, человек литературно грамотный, ответил: главное другое – сколько в них поэзии! Так будем говорить о поэзии. И о смысле, конечно, – выраженном через поэзию.

Итак, Нина Краснова, в любви послушная, уступчивая, преданная, не обходится и без женских выкрутасов, понять которые может редкий мужчина. Если на вопрос, почему нежности к нему поубавилось, следует ответ: «Я хочу по тебе соскучиться,/ Как когда-то очень давно», и далее – еще замечательней: «Я вернусь с просветленным ликом,/ Все, что надо, в разлуке пойму», – то о какой «высокой температуре» чувств можно тут говорить? Другая ситуация: героиня просит суженого не возвращаться с поездки хотя бы еще с полнедели: «Так по тебе приятно тосковать! Я думала, что разучилась». Неудивительно, что строки: «Не важно нам, какой в стране режим,/ А важно то, что мы с тобой лежим» – сменяются иными:

Ты ли это? Ты ли на самом деле?
Странно: вместо тебя – груб,
насмешлив, сердит,
Незнакомый мужчина на нашей с тобою постели
В майке твоей, в позе твоей сидит.

(...)

Краснова прежде всего – гармоничный поэт, просветленный, как ее парк после дождя. Она умеет рассказывать о «незначительном», «неважном» так, что картина жизни живет и дышит, потому что живут и дышат слова, столь необходимо выстроенные друг за другом. Что видно за ее окном? Кусты вдоль дороги, покосившийся забор и скамейка. Но, оказывается, что и без помощи метафор, в перечислении деталей пейзажа, в простом назывании деталей заключено поэтически-эмоциональное переживание, если это делает – Краснова:

Вижу бурых кустов семейку,
И дорогу в пятнах проталин,
И пустующую скамейку,

И забор, что к скамейке привален.

Ее выдумки без выдуманности – вот главное основание для того, чтобы назвать такие стихи истинно народными: «Гаснет, гаснет, гаснет закат/ Постепенно, как свет в кинозале», «И в сон стремительно врываюсь,/ Как на такси», «Звезды не светятся, словно перегорели/ Или их камнями мальчишки повыбили», сентябрь «Ходит с тряпкой в скверах, лавки домывая»… Почему Тамара Жирмунская назвала Краснову «Есениным в юбке»? Я против уподоблений, Краснова есть Краснова, но если уж улавливать родственные мотивы, то я бы рядом с Красновой поставил Ахматову (есть, есть ахматовские интонации!) и… Кустодиева, – ведь ее родная рязанская глубинка звучит по-праздничному, по-кустодиевски!

Что за чудо село-городок!
Что ни шаг, то домок-теремок.
Или:
Резное крылечко. Поленница дров.
Колодец. В ромашках бугор.
Петух. Разномастное стадо коров.

Стежка в сосновый бор.

(«Мне кажется, люди, живущие тут,/ Не могут плохими быть», – заканчивается стихотворение – и у знаменитого мирискусника так: с его картин веет здоровой, заразительной энергией, в его ярмарках-гуляньях не найти ни одного пьяного! А вспомним простенькое «сопереживательное» стихотворение про оступившуюся женщину: «Я сказала: «Ой!» –/ Как будто это я упала»; в нем столько «провинциальной» чистоты! «Мне было больно – ей совсем не больно»).

Но и Есенин рядом, конечно Есенин, просящийся в песню, сам – песня!

Хороши, теплы на мне сапожки,
Красные, высокие, с замком.
По скрипучей белой-белой стежке

Я лечу в село за молоком…

И – частушки, короткие, хлесткие, да подчас «хулиганские»! Цитировать не стану, да и вообще, Нину Краснову нужно читать, а не разглагольствовать о ней, ее стихи сами все расскажут, все пропоют! В них столько здоровья – на всех хватит!

Еще бы. У стихов Красновой нет возраста.