Когда войска Батыя вторглись на Русскую землю и подступили к первому из лежавших на их пути русских городов - к Рязани, - город этот представлял собою величественное зрелище.

Старая Рязань была расположена на высоком правом берегу Оки, несколько ниже устья Прони, невдалеке от нынешнего города Спасска. Обращенная к реке сторона Рязани, имевшая в длину почти километр, была видна издали. Вокруг города были насыпаны земляные валы, остатки которых еще и сейчас достигают полутора километров в длину. Высота их ко времени нашествия Батыя была больше семи метров. Они были дополнены деревянной крепостной стеной, шедшей по их верху и состоявшей из плотно приставленных друг к другу бревенчатых срубов, наполненных землей. Перед валом со стеной находился глубокий ров. Со стороны Оки город имел и естественную защиту - крутизну высокого обрывистого берега. За этими мощными оборонительными сооружениями виднелись два белых высоких каменных храма - Успенский и, по-видимому, Борисоглебский, стоявших над обрывом берега на двух противоположных концах города. Они были сложены из плитчатых кирпичей почти квадратной формы. Снаружи стены их были украшены белокаменной резьбой и скульптурой. Внутри они были расписаны фресковой живописью, полы храмов были выложены плитами, покрытыми поливой. Кроме этих каменных храмов, в Рязани было и немало деревянных. Высокие храмы были тесно окружены многочисленными деревянными избами жителей. Невеликие по объему (несколько больше обычной шестиметровой деревенской избы), дома эти имели тесовые крыши, полы из колотых досок и глинобитные печи посередине, топившиеся по-черному. Некоторые из домов были полуземляночного характера1.

Привыкшие к далеким торговым путешествиям на Восток по Оке и Волге и на Юг к Черному морю по Дону, жители Рязани отличались энергией и предприимчивостью, а пограничное положение Рязанского княжества и постоянные войны со степными народами воспитали в них привычку держать оружие в руках. Враждебные Рязани летописи соседних княжеств отмечают в обычаях рязанцев "буюю речь" и "непокорство". Своя, местная рязанская литература называет их "удальцами", "резвецами", "узорочием и воспитанием рязанским".

Археологические исследования отмечают у рязанцев высокое развитие грамотности (об этом свидетельствуют и многочисленные надписи на бытовых предметах, и остатки от переплетов книг)2 и исключительное владение ремеслами, особенно ювелирными. В тесных и дымных рязанских избах работали златокузнецы, косторезы, эмальеры, резчики по камню, создававшие и то самое "узорочие", о котором говорит "Повесть о разорении Рязани Батыем". Здесь и мерцание тончайшей золотой проволоки - скани, сочетающейся с яркостью красок многоцветных эмалей, и игра драгоценных камней, вставленных в высокую оправу, позволявшую свету проникать в камень снизу и освещать его изнутри. Особенно славятся золотые рязанские бармы, случайно найденные в 1882 г. крестьянином, пахавшим землю на городище Рязани. Эти бармы (по мнению некоторых, женское украшение) - несомненно местного производства: за это говорят и русские надписи, даже надписи греческие, но с характерными для русских ошибками. Вот что пишет Б. А. Рыбаков, исследователь древнерусского ремесла, об одной из находок на городище Старой Рязани: "Верхом совершенства ювелирной техники следует считать оправу с крестовидной прорезью из Старой Рязани. Между двенадцатью камнями, оправленными в золото, мастер устроил целый цветник из миниатюрных золотых цветов, посаженных на спиральные пружинки в четыре-пять витков, припаянных только одним концом к пластинке. Спиральные завитки были сделаны из рубчатой золотой проволоки. Цветы имеют по пять тщательно сделанных лепестков, фигурно вырезанных и припаянных к пестику. На пространстве в 0,25 кв. см рязанский мастер ухитрился посадить от 7 до 10 золотых цветов, которые колыхались на своих спиральных стеблях на уровне лиловых самоцветов"3.

История Рязанского княжества до его разорения ордами Батыя наполнена братоубийственными раздорами рязанских князей между собой и с их северными соседями - князьями владимирскими. Впервые в летописи Рязань упоминается в многозначительном известии под 1096 г. в связи с движением к ней знаменитого в истории княжеских усобиц Олега Гориславича, не принятого перед тем смольнянами. Родоначальником рязанских князей явился Ярослав Святославич Черниговский - младший брат этого Олега Гориславича. Следовательно, беспокойная и буйная линия рязанских князей пошла от черниговских Святославичей. В сущности, это было то же черниговское "Ольгово хороброе гнездо" - с его бесконечными раздорами, а вместе с тем и смелыми походами на половцев, нежеланием подчинить свою политику общерусской идее и, с другой стороны, отчаянным сопротивлением "Половецкому полю" на самом опасном участке русского пограничья.

Нашествие Батыя застигло Рязанское княжество в тот момент, когда, казалось бы, приумолкли усобицы рязанских князей, когда сгладились и отношения Рязани с соседним Владимирским княжеством. На Рязанском столе сидел Юрий Ингоревич, шесть лет пробывший в заключении во 'Владимире при Всеволоде Юрьевиче, но уже давно отпущенный его сыном Юрием Всеволодовичем. Он был чист от обвинений в интригах против своих же младших рязанских князей и ничем не нарушил за последние годы добрых отношений с соседним Владимирским княжеством.

Но ни владимирские, ни черниговские князья не пришли ему на помощь, когда войска Батыя вошли в пределы Рязанского княжества. Батый встретил разрозненное сопротивление русских княжеств. Положение на Руси было почти то же, что и при авторе "Слова о полку Игореве", с тем только различием, что теперь последствия разъединения оказались во сто крат тяжелее. Сильнейший князь Северо-Восточной Руси - Юрий Всеволодович Владимирский, сын того самого великого князя владимирского Всеволода, обращаясь к которому за помощью автор "Слова о полку Игореве" писал, что он может "Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти", - не внял мольбам рязанских князей, не пошел им на помощь.

Восточные народы, объединенные под властью Батыя и известные в древнерусских памятниках под названием "татари", страшной лавиной прошли по Руси, и не к кому было уже обращаться с укорами и призывами к прекращению усобиц. Эти призывы вновь раздались позже, и тогда вновь зазвучала публицистическая лирика "Слова" в "Задонщине" и в "Сказании о Мамаевом побоище". Теперь же на разоренной Рязанщине создалось произведение, в котором упреки князьям за их "недоумение" были умерены похвалой им и всему прошлому Рязанской земли, а публицистическая направленность повествования смешалась с плачем о погибших. Но никогда до того ни одно произведение не было исполнено такой веры в моральную силу русских бойцов, в их удаль, отвагу, стойкость и преданность Родине, как то единственное, которое сохранилось от всей, очевидно, немалой рязанской литературы. Созданное на пепелище, оно сохранило тем не менее тот великолепный "пошиб" и точность стилистического чекана, по которым опознается не только личная одаренность автора, но и принадлежность его к целой школе мастерства.

От рязанской литературы сохранился один-единственный памятник - это своеобразный свод, составленный и разновременно пополнявшийся при церкви Николы в небольшом рязанском городе Заразске. Здесь, в составе этого свода, многократно переписывавшегося в течение столетий и расходившегося по всей Руси во множестве списков, дошла до нас и "Повесть о разорении Рязани Батыем" - одно из лучших произведений древнерусской литературы. Эту "Повесть о разорении Рязани Батыем" читали, переписывали и редактировали в течение по крайней мере четырех веков, и все в составе этого свода. Вместе с ним она претерпевала все изменения; в его составе, очевидно, приобрела и свою окончательную форму, в которой она известна нам по спискам XVI и XVII вв., в двух своих основных редакциях. Вот содержание этого цикла.

В 6733, иначе в 1225, году при великом князе Георгии Всеволодовиче Владимирском, и при великом князе Ярославе Новгородском, и сыне его Александре Невском, и при Рязанском великом князе Юрии Ингоревиче был принесен из знаменитого города Корсуни (Херсонеса) чудотворный образ Николы в Рязанскую землю к благоверному князю Федору Юрьевичу Рязанскому. Этим кратким сообщением начинается первая повесть заразского "свода", рассказывающая о том, как совершилось это перенесение. Топографически точно сообщается в ней затем о том, где стояла в Корсуни эта икона: посреди града, близ церкви Якова, в которой когда-то крестился князь Владимир I Святославич, сзади алтаря, в большой "красной" палате, где пировали греческие цари Василий и Константин Порфирогенит, выдавшие за Владимира свою сестру Анну. Повесть сообщает попутно подробности крещения Владимира: его крестил епископ Анастасий Корсунский и попы Анны; перед крещением Владимир ослеп и вновь прозрел при крещении. Затем повесть переходит непосредственно к теме "перенесения" иконы Николы. Ее перенес "служитель" иконы корсунянин Евстафий, под воздействием являвшегося ему во сне самого Николы. Три раза являлся во сне Никола Евстафию с требованием взять свою жену, сына, одного из клириков и вместе с иконою двинуться в далекий путь на Рязанскую землю. В последний, третий раз Никола явился Евстафию, "утыкая его в ребра". Но Евстафий все же не решается идти в незнакомую страну и только после того, как Никола послал на него слепоту и "болезнь главную" (головы), он дает обещание отправиться и тотчас же выздоравливает.

Путь на Рязань "правит" Евстафию сам Никола. Он запрещает Евстафию идти обычным путем, напрямик через землю половцев, и указывает ему другой, безопасный путь - вокруг Европы. Евстафий отправляется в устье Днепра, где, очевидно, находилась крупная морская гавань, садится там на корабль и плывет в море Варяжское и прибывает в город Кесь или, по другим вариантам повести, в Ригу. И Рига, и Кесь (ныне Цесис, старый Венден) были известны в Древней Руси как крупные центры русской торговли с Прибалтикой: через Ригу шел торговый путь на Полоцк, через Кесь - на Псков. Отсюда, из Кеси или Риги, Евстафий добирается уже "сухим путем" до Новгорода, где и пребывает много дней. Новгород так понравился жене Евстафия, что она пожелала остаться в нем навсегда и скрылась от мужа. Но Никола и здесь проявляет настойчивость: пораженная внезапной болезнью, она выздоравливает только после горячей молитвы Евстафия к Николе и вновь двигается в путь за своим мужем.

После столь длительного путешествия Евстафий с иконой и семьей достигает наконец Рязанской земли и здесь, уже у цели, впадает в новое сомнение: куда идти и где "обрести в ней покой". Но Никола и на этот раз устраивает все к лучшему. Он является во сне рязанскому князю Федору и велит ему идти навстречу образу, обещая "царствие небесное" ему, его жене и сыну. Князь Федор, который не был женат и не имел детей, впал в недоумение: "аз бо ни браку сочетася, ни плода чрева имех", но послушно идет и торжественно встречает образ. Отец Федора князь Юрий, услышав о происшедшем, идет в область к своему сыну вместе с епископом рязанским Ефросином и строит храм во имя Николы Корсунского. Немного лет спустя Федор Юрьевич вступает в брак, взяв себе супругу из царского рода именем Евпраксию, которая и родит ему сына Ивана Постника.

Существует несколько объяснений этой части первой повести. Древнейшее принадлежит автору одной из переработок нашего "свода" первой половины XVII в.: "О таковых же преславных чюдесах и знамении и прехождении от места на место, от страны во страну и от града во град в божественном писании в различных повестях много о святых иконах повествуют..." (список Библиотеки АН СССР. № 38.4.40). Давая затем едва ли не самый полный список всех повестей на тот же сюжет - перенесение святынь с места на место, - автор этой переработки свода рязанских повестей рассматривает свою повесть как пример традиционного жизненного положения: так, по его мнению, всегда бывает перед "казнию божиею".

Как пример традиционного, "ходячего" сюжета, на этот раз уже без всякой связи с историей, с действительностью, рассматривали эту повесть и представители компаративистской школы в литературоведении. Однако в этой повести о "чудесном" перенесении иконы больше жизненной правды, чем это может показаться с первого взгляда. В форму "чуда" в ней облечено жизненно реальное, историческое содержание. И далеко не случайными оказываются в ней многие детали.

Почему же, в самом деле, так настойчиво гнал Никола своего служителя со своею иконою из Корсуни, почему выбрал он для нового места своего пребывания именно Рязань? Гнал Евстафия, конечно, не Никола, - гнали половцы, пришедшие в движение после Калкской битвы, вспугнутые движением монголо-татарских орд, наполнившие причерноморские степи и отрезавшие Корсунь от севера. Вспомним, что путешествие Евстафия относится к "третьему лету после Калкского побоища" и что Никола "запрещает" Евстафию идти через опасные половецкие степи. Не случайно также для нового, более безопасного местопребывания "покровителя" торговли Николы была выбрана Рязань. Связи Рязани с Северным Кавказом и черноморским побережьем прослеживаются с давних пор. Задолго до возникновения самой Рязани здесь уже существовали связи с Северным Причерноморьем. В 1926 г. близ города Старая Рязань В. А. Городцов нашел бронзовую монету боспорского царя Савромата IV. Еще несколько монет, говорящих о тех же связях с Северным Причерноморьем, были найдены другим археологом - А. В. Федоровым. Через Северное Причерноморье проникли, очевидно, на территорию будущей Рязани и римские мечи4. Наконец, каменное зодчество самой Рязани неоднократно заставляло предполагать те же связи с Кавказом. Когда тесные связи Рязани с Причерноморьем определились вхождением Тмуторокани (район нынешней Тамани), Чернигова и Муромо-Рязанской земли в единое владение Святослава Ярославича, мы видим и обратное явление: именно к этому времени, по-видимому, относятся многочисленные остатки керамики рязанского типа, найденные В. А. Городцовым на Кубани и в пределах древнего Тмутороканского княжества5. Впрочем, в первой половине XIII в. эти древние связи настолько ослабли, что Евстафий мог сослаться на свое незнание Рязанской земли.

Заключительная часть первой повести, объясняющая исполнение пророчества Николы князю Федору и раскрывающая происхождение названия Заразска, вводит читателя непосредственно в обстановку "Батыевой рати".

В 6745 (1237) году рязанский князь Федор Юрьевич был убит на реке Воронеже Батыем. Узнав о смерти своего мужа, княгиня Евпраксия бросилась с сыном из "превысокого своего храма" (в некоторых списках - терема) "на среду земли" и "заразилась" (ударилась) до смерти. "И от сея вины зовется великий чудотворец Николае - Заразский, яко благоверная княгиня Еупраксея и с сыном со князем Иваном сама себя заразиша". От этого якобы и место, где "заразилась" Евпраксия, стало называться Заразским. Перед нами, следовательно, типичное для средневековой литературы объяснение названия города. На самом деле название Заразска (ныне Зарайска) вряд ли может быть так объясняемо и скорее должно производиться от находящихся близ него "зараз" - оврагов.

На этом заканчивается первая повесть - о перенесении иконы Николы из Корсуни на Рязань. За нею в наиболее ранней редакции свода следует родословие "служителей" иконы, начиная с первого - Евстафия, перенесшего икону из Корсуни, и кончая девятым (1560 г.) или одиннадцатым (1614 г.) поколением. В некоторых из этих родословий имеется и приписка: "Сии написа Еустафей вторый Еустафьев сын Корсунскова на память последнему роду своему", несомненно относящаяся только к этой первой повести свода.

Вторая повесть рязанского свода - о разорении Рязани Батыем - и наиболее значительна по размерам, и наиболее ценна по своим литературным достоинствам. Эта типичная воинская повесть - одно из лучших произведений древней русской литературы.

"В лето 6745" (1237 г.) пришли безбожные татары "за грехи наши" на Русскую землю. Это повторение даты и сообщения о появлении татар, а затем и последующего рассказа о гибели Федора, Евпраксии и их сына ясно показывает, что перед нами не продолжение первой повести, а новый рассказ, самостоятельное произведение, лишь внешним переходом (напоминающим, что нашествие это произошло "во второе на десят лето по принесении из Корсуни чюдотворнаго Николина образа") соединенное с первым.

Явившись на пограничную со степью реку Воронеж, Батый прислал к рязанским князьям "послов бездельных" с требованьем уплатить "во всем десятину".

Рязанский князь Юрий Ингоревич созывает на совещание князей Рязанской земли. В повести в совещании принимают участие живые и мертвые, поскольку многих из созываемых, по "Повести", Юрием князей фактически к 1237 г. уже не было в живых: Давид Муромский умер в 1228 г., Всеволод Пронский - отец Кир Михаила Пронского, упоминаемого в дальнейшем, - умер еще раньше, в 1208 г. Сзывает Юрий и Олега Красного и Глеба Коломенского (последний упоминается не во всех списках и по летописи не известен). Родственные отношения всех этих князей эпически сближены, все они сделаны братьями. В последующей затем битве все эти князья гибнут, хотя об Олеге Красном (на самом деле не брате, а племяннике Юрия) известно, что он пробыл в плену у Батыя до 1252 г. и умер в 1258 г. Это соединение всех рязанских князей - живых и мертвых - в единое братское войско, затем гибнущее в битве с татарами, вызывает на память эпические предания о гибели богатырей на Калках, записанные в поздних летописях XV-XVI вв. Там также были соединены "храбры" разных времен и разных князей (Добрыня - современник Владимира I и Александр Попович - современник Липицкой битвы 1212 г.). И здесь и там перед нами, следовательно, результат общего им обоим эпического осмысления Батыева погрома как общей круговой чаши смерти для всех русских "храбров".

Это эпическое предание о гибели рязанских князей в битве с Батыем проникло и в летопись, с тою только разницей, что летопись не называет имен рязанских князей. По рассказу летописи, рязанские князья послали гордый ответ Батыю: "олна нас всех не будеть, тоже все то ваше будеть"6. И собираются на реку Воронеж на битву с Батыем. Предварительно они посылают к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу с мольбою о помощи и, получив отказ, выходят одни и гибнут в неравном бою. Это предание летописи, почти дословно повторенное в "Повести", разбивается, однако, местным заразским преданием о гибели Федора, его жены и сына, отчасти повторяющим уже рассказ первой "Повести", но дополненным некоторыми подробностями, очевидно фольклорного происхождения.

В "Повести о разорении Рязани Батыем" князья предварительно посылают к Батыю сына князя Юрия - Федора с дарами и молением великим не воевать Рязанской земли. Во время переговоров с Федором Юрьевичем Батый, по наущению своего приближенного, рассказавшего ему о красоте жены русского князя, требует от последнего, чтобы тот выдал ее ему на ложе. Князь, усмехнувшись, ответил: "Не полезно бо есть нам християном тебе, нечестивому царю, давати жены своя на блуд. Аще нас преодолевши, то и женами нашими владети начнеши". Последняя фраза этого ответа перефразирует приведенные выше слова, сказанные, по летописи, рязанскими князьями Батыю. Батый приказал убить Федора Юрьевича, а тело его бросить на растерзание зверям и птицам. Затем снова, почти в тех же выражениях, что и в первой "Повести", говорится о трагической гибели Евпраксии, не захотевшей пережить мужа.

В некоторых редакциях "Повести" в этом рассказе, в свою очередь, встречаются вставки о "пестуне" князя Федора - Апонице, сохранившем тело князя, не давшем его на растерзание зверям и птицам и уведомившем Евпраксию о смерти мужа. В основе этой вставки можно подозревать местное предание, связанное с деревней Апоничищи недалеко от Заразска.

В дальнейшем повествование возвращается к прерванному рассказу о гибели рязанских князей-братьев. Этот рассказ изобилует народно-песенными мотивами и не вызывает никаких сомнений в своем эпическом происхождении. "Удальцы и резвецы" рязанские бьются "храбро и мужественно"; сражаясь, пересаживаются с коней на кони, хватают татарское оружие, когда притупляется свое, бьются "един с тысящею, а два с тмою (с 10 000)". Рязанские воины на всем протяжении "Повести" называются то "удальцы и резвецы, узорочие и воспитание рязанское", то "узорочье нарочитое", то "богатьство резанское" и т. д. Князь ласково обращается к своей дружине: "братие моя милая, дружина ласкова, узорочье и воспитание резанское". Призыв Юрия Ингоревича к своим воинам составлен в традициях высокого воинского красноречия домонгольской Руси: "Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти" (ср. обращение к своей дружине Игоря Святославича Новгород-Северского: "Луцежь бы потяту быти, неже полонену быти" в "Слове о полку Игореве").

Еще одна вставка разрывает ткань повествования о битве рязанских князей: это рассказ о мученической кончине Олега Красного, по-разному соединенный с основным рассказом в различных редакциях "Повести".

Героизм сопротивления не останавливает полчищ Батыя. Храбрые рязанцы все пали на поле брани. Батыево войско подступило к самой Рязани. Рязань защищают простые горожане. Мужество осажденных подчеркивается тем, что "Батыево же войско пременяшеся, а гражане непременно бьяхуся". "Дым и земля и пепел" остались после прохода полчищ Батыя. Страшный разгром показан описанием разоренной Рязани и поля битвы, где "на земле пусте, на траве ковыле снегом и ледом померзоша", терзаемые зверями и птицами, лежали "многие князи местные и бояре и воеводы и крепкие многие удальцы и резвецы, узорочье и воспитание резанское". Образ общей смертной чаши много раз как рефрен настойчиво повторяется в "Повести". О смертной чаше, испить которую пришел перед битвой черед князю и дружине, говорят перед боем князья; образ смертной чаши доминирует в плачах; он развивается в образ боя-пира; им подчеркивается равенство всех: "и не оста в граде ни един живых, - говорится о Рязани, - вси равно умроша, и едину чашу смертную пиша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачуща. И ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупе мертвы лежаша".

Разорение Рязани

Один из эпизодов "Повести" целиком обязан своим происхождением народному эпосу. Он составлен в той же стилистической манере, что и весь остальной текст "Повести", и сливается с нею в органическое целое. Рязанец "неистовый Еупатий", "исполин силою", во время прихода Батыя случайно оказался в Чернигове вместе со своим князем Ингварем Ингоревичем. Услышав о приходе Батыя, Евпатий "с малою дружиною" вернулся в Рязань "и увиде град разорен, государи побиты, и множество народа лежаше, одни побиени и посечени, а ини позжены, ини в реце истоплены", "распалися в серце своем", собрал небольшую дружину из тех, "которых бог соблюде", и погнался вслед за Батыем, "хотяше пити смертную чашу с своими государьми равно". Нагнав Батыя в Суздальской земле, Евпатий внезапно напал на его станы и начал сечь татар без милости. Когда тупился меч в руках у Евпатия, он брал татарский. Смятенные татары стояли, "аки пьяни", думая, что восстали мертвые. Едва смогли татары поймать из рати Евпатия пять человек, "изнемогших от ран". По-былинному спрашивает их Батый: "Коея веры есте и коея земля и что мне много зла творите?", и по-былинному отвечают ему рязанцы: "Веры християнския есве, храбри семи великаго князя Юрья Ингоревича Резанского, а от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанского тебя, силна царя, почтити и честно проводити, и честь тоби воздати. Да не подиви, царю, не успевати наливати чаш на великую силу рать татарскую". Царь же подивися ответу их мудрому".

Шурин Батыя - Хостоврул - похвалился Евпатия "жива пред царя привести". Евпатий рассек Хостоврула "на полы до седла и начаша сечи силу татарскую и многих тут нарочитых богатырей батыевых побил, ових на полы пресекая, а иных до седла крояше". Убить Евпатия татарам удалось лишь из стенобитных орудий - "сточисленных пороков". Тело Евпатия принесли Батыю, который тотчас послал "по мурзы, и по князи, и по санчакбеи, и начаша дивитися храбрости и крепости и мужеству резанского господства". "Мы со многими цари во многих землях на многих бранех бывали, - говорят татары, - а таких удальцов и резвецов не видали, ни отци наши возвестиша нам. Сии бо люди крылати и не имеюще смерти". Выдав тело Евпатия остаткам его дружины, Батый так о нем отзывается: "Аще бы у меня такий служил, - держал бых его против сердца своего".

Заключается "Повесть о разорении Рязани Батыем" подробным рассказом о похоронах павших князей приехавшим из Чернигова князем Ингварем Ингоревичем. Плач Ингваря Ингоревича по павшим занимает немалое место в последней части этой второй повести. Затем следует похвала рязанским князьям и сообщение о вокняжении Ингваря Ингоревича и об обновлении им Рязанской земли.

За этой второй повестью в некоторых рукописях следует поздний рассказ о чуде от иконы Николы Заразского, происшедшем в Коломне, куда икона была перенесена в 1513 г. из-за набега на "рязанские украины" "крымских людей". Этот рассказ известен в двух вариантах, интересен двумя-тремя историческими деталями, но в литературном отношении ничем не замечателен.

В чем же замысел этой второй, лучшей в своде, "Повести о разорении Рязани Батыем"? В том ли только, чтобы сохранить для памяти потомства горькие события Батыева нашествия на Рязань? Конечно, нет; в ней мало летописного, в ней не так уж выявлена и фактическая сторона событий, а с другой стороны, вся она подчинена лирическому настроению, ее рассказ полон внутреннего пафоса.

Талантливые наблюдения В. Л. Комаровича, выделившего в составе поздних русских летописей остатки летописного свода Ингваря Ингоревича7, - того самого рязанского князя, своеобразным прославлением которого заканчивается и эта "Повесть о разорении Рязани", -позволяют нам вскрыть в ней сейчас уже почти переставшую восприниматься публицистическую ноту, на которой в конечном счете держится и все лирическое напряжение "Повести". Характеризуя выявленные им остатки рязанского свода Ингваря Ингоревича, В. Л. Комарович писал: "этот свод в целом имел одну разительную черту: он был сплошной обвинительной речью патриота-народолюбца против прямых, как казалось ему, виновников бедствия, против русских князей"8. Эта особенность резко выступает и в том рассказе летописца Ингваря Ингоревича о Калкской битве, который сохранился в Новгородской летописи. Летописец подчеркивает в этом рассказе "недоумение", то есть неразумие русских князей, противопоставивших татарам несогласованные действия русских дружин. Киевский князь Мстислав даже на поле брани действовал несогласованно и не помог другим русским князьям, оказавшимся в критическом положении, когда их покинули союзные им половцы: "Мьстислав же, кыевьскый князь, видя се зло, не движеся с места никамо же" (Новгородская первая летопись, стр. 63). "И тако за грехы наша бог въложи недоумение в нас, и погыбе много бещисла людий; и бысть въпль и плачь и печяль по городом и по селом" (там же). Еще более решителен летописец Ингваря Ингоревича в осуждении Юрия Всеволодовича Владимирского за отказ в помощи рязанским князьям при нашествии Батыя: "Юрьи же сам не поиде, ни послуша князий рязаньскых молбы, но сам хоте особь брань створити. Но уже бяше божию гневу не противитися, яко речено бысть древле Исусу Наугину богомь; егда веде я на землю обетованую, тогда рече: аз послю на ня преже вас недоумение, и грозу, и страх, и трепет. Тако же и преже сих отъя господь от нас силу, а недоумение и грозу, и страх, и трепет вложил в нас за грехы наша" (там же, стр. 74-75).

Последняя из приведенных выдержек из свода Ингваря Ингоревича, читающаяся сейчас в составе Синодального списка Новгородской первой летописи, буквально повторяется в "Повести о разорении Рязани Батыем" - в одной из основных ее редакций в сокращении, а в другой полностью.

Публицистическая направленность "Повести о разорении Рязани" была ясна русским читателям постоянно. Эту обличительную сторону "Повести" особенно подчеркнул автор переработки ее для Хронографа в особом риторическом предисловии к "Повести". Эту же обличительную сторону "Повести" развивает и автор одной из ее переработок начала XVII в.; рассказывая об отказе Юрия Владимирского помочь рязанским князьям, автор добавляет от себя: "Все то дьяволу гордость влагающи в них, яко же и до ныне. Не пред многими бо леты преж сего пришествия поганых бишася братия великие князи между собою о власти, и много крови пролияша" (список Библиотеки АН СССР. № 38.4.40). Братоубийственные раздоры рязанских князей были в памяти автора еще в XVII в., он сравнивал их со "смутой" своего времени. Несколько ниже, обобщая свое общее впечатление от "Повести", этот же автор пишет: "Яко же преже речено бысть, тако и ныне тоже творится. О злых властех мздоимных и неправду творящих, и насилующих, и о казни божий... Тако и ныне последнему роду Новому Израилю (то есть русскому народу. - Д. Л.) беды наводит, или глад, или мор, или рать, или огнь, за неустроение сущих властей" (там же).

Однако публицистическая нота в "Повести о разорении Рязани" выявлена значительно слабее, чем, скажем, в "Слове о полку Игореве". Автор "Слова о полку Игореве" имел возможность обращаться к живым князьям - своим современникам, он звал их к единению перед лицом наступающей опасности. Автор же "Повести о разорении Рязани" обращается к мертвым князьям, уже испившим общую "смертную чашу" и в последний момент искупившим своею кровью, пролитою за Русскую землю, преступления усобиц. И это различие особенно отчетливо выступает в заключительной похвале роду рязанских князей.

Заключительная похвала роду рязанских князей - наиболее своеобразная часть "Повести о разорении Рязани". С точки зрения литературной отделки, тонкости литературного рисунка похвала эта - своего рода образцовое произведение, "шедевр", какой средневековые ремесленники обязаны были выполнить перед вступлением в цех для доказательства своего мастерства. Ее сжатость, отточенность формулировок, ритм синтаксических оборотов, напоминающий повторяемость орнаментальных мотивов, позволяют сравнивать ее с произведениями столь развитого на Рязани ювелирного искусства. Стилистическая выделка этой краткой похвалы доведена до медальонной чеканности. Только при внимательном наблюдении можно заметить некоторые швы и спайки, допущенные в этом поразительном по законченности групповом портрете рязанских князей: "на пирование тщивы", но и "плоти угодие не творяще", "взором грозны", но и "сердцем легкы...".

И вместе с тем, несмотря на всю идеализированность и обобщенность этого группового портрета, мы узнаем в нем все же именно рязанских князей. "К бояром ласковы", "до господарских потех охочи", "на пирование тщивы" - так писать нельзя было, скажем, о князьях владимирских, упорно и сурово боровшихся со своим боярством. Наоборот, беспокойные, своевольные и "резвые" на походы, потехи, пиры (и скорые на кровопролитие - заметим в скобках), рязанские князья как нельзя более подходили к этим чертам их характеристики. Не случайно автор похвалы фантастически и неправильно возводит их происхождение к Святославу Ольговичу Черниговскому. "Хороброе Ольгово гнездо" черниговских князей имело много общих черт с гнездом князей рязанских.

Однако этот идеализированный портрет мог создаться только в такую эпоху, когда ушла в прошлое и была смыта кровью, пролитой за Родину, память о многих преступлениях одной из самых беспокойных, воинственных и непокорных ветвей рода Владимира Святославича Киевского.

"На пирования тщивы!" Мы знаем один такой пир рязанских князей. Он был совсем еще, казалось бы, недавно - в 1218 г., - меньше чем за тридцать лет до Батыева нашествия. Рязанский князь Глеб Владимирович и его брат Константин пригласили к себе князей - ближайших родственников. Приехал родной брат Глеба и Константина Изяслав Владимирович, приехали пять их двоюродных братьев со своими боярами и дворянами. Пир был летом, устроен он был за городом, в большом шатре. В разгар веселого пира Глеб и Константин обнажили мечи и вместе с заранее скрытыми у шатра половцами и воинами бросились на братьев и перебили их всех. Рязанский летописец князя Ингваря Ингоревича, описав этот пир, так обращается к этим самым рязанским князьям: "Что прия Каин от бога, убив Авеля, брата своего... или вашь сродник оканьный Святопълк, избив братью свою?" (Новгородская первая летопись, стр. 58). Вот, следовательно, и еще одно высказывание о родстве рязанских князей, ничуть не более фантастическое, чем возведение рода рязанских князей в похвале им к Владимиру "Святому".

Или вот еще пример нарочитого смягчения автором похвалы всех и всяческих противоречий конкретной исторической действительности. "К бояром ласковы", пишет автор похвалы, "и честь и славу от всего мира приимаста". И у читателя сразу же возникает в памяти: не эту ли самую "честь" приготовил некто из рязанских бояр для жены рязанского Федора в ответ на его "ласку", "насочив" Батыю о ее красоте ("телом-лепотою красна бе зело")? А ведь об этом рассказывается в той же самой "Повести о разорении Рязани Батыем"!

Вот почему, прочтя эту заключительную похвалу роду рязанских князей в "Повести", мы только тут начинаем по-настоящему понимать всю святость для ее автора земли-родины, которая, впитав в себя пролитую за нее кровь храбрых, хотя и безрассудных, рязанских князей, так начисто смогла ее очистить от всех возможных укоров за ужасы их феодальных раздоров. Мы живо чувствуем в этой похвале роду рязанских князей тоску ее автора по былой независимости Родины, по ее былой славе и могуществу. Эта похвала роду рязанских князей обращена не к Олегу Владимировичу, "сроднику" знаменитого Олега Гориславича и братоубийцы Святополка Окаянного, и не к какому-либо другому из рязанских князей, - она обращена к рязанским князьям как к представителям Родины. Именно о ней - о Родине - думает автор, о ее чести и могуществе, когда говорит о рязанских князьях, что они были "к приезжим приветливы", "к посолником величавы", "ратным во бранех страшный являшеся, многие враги востающи на них побежаше (побеждали), и во всех странах славно имя имяше". В этих и во многих других местах похвалы рязанские князья рассматриваются как представители Русской земли, и именно ее чести, славе, силе и независимости в конечном счете и воздает хвалу автор. С этой точки зрения похвала эта близко связана - и общим настроением скорби о былой независимости Родины, и общей формой ритмически организованной "похвалы" - с другим замечательным произведением того же времени - со "Словом о погибели Русской земли".

Это же настроение скорби о былой независимости Родины пронизывает и всю "Повесть о разорении Рязани Батыем" в целом. Вот почему и обличительная тема ее оказалась слегка приглушенной. Но автор "Повести" не только оплакивает утерянную независимость и разрушенную Рязань, - он гордится ее людьми: "резвецами", "храбрецами", "узорочием и воспитанием рязанским". И эта гордость, сознание бесценных качеств русских людей составляет самую характерную черту "Повести". "Един бьяшеся с тысящей, а два со тмою", - говорит о рязанцах автор "Повести". Рязанцы бьются так, что "всем полком татарьским подивитися крепости и мужеству рязанскому господству". "Ни един от них возвратися вспять". Рязанцы погибли, но нанесли страшный урон войскам Батыя. "Царь же (Батый), видя свои полки мнозии падоша, и нача велми скорбети и ужасатися, видя своея силы татарскыя множество побьенных". Евпатий бьется так, что "и самому царю возбоятися".

Надо было обладать чрезвычайной стойкостью патриотического чувства, чтобы, несмотря на страшную катастрофу, ужас и иссушающий душу гнет злой татарщины, так сильно верить в своих соотечественников, гордиться ими и любить их.

Когда и как возникла "Повесть о разорении Рязани Батыем"? Составлена она была не сразу после нашествия Батыя. Это видно из того, что многие детали этого нашествия стерлись и как бы восстановлены по памяти.

И вместе с тем "Повесть о разорении Рязани" не могла возникнуть и позднее середины XIV в. За это говорит и самая острота переживания событий Батыева нашествия, не сглаженная и не смягченная еще временем, и ряд характерных деталей, которые могли быть памятны только ближайшим поколениям. Не забыты еще "честь и слава" рязанских князей, аманаты, которых брали рязанские князья у половцев, родственные отношения рязанских князей с черниговскими; Коломна еще выступает как рязанский город (Глеб Коломенский сражается вместе с рязанскими князьями). Автор помнит и то, что Успенский собор в Рязани весь погорел и почернел от дыма. Автор говорит об "узорочьи" рязанском, помнит и то, что в Рязани находилась казна черниговская и киевская, и многое другое. Но, самое главное, Старая Рязань не пришла еще во время составления этой "Повести" к своему окончательному уничтожению, к которому она пришла только в конце XIV в., когда и самая столица Рязанского княжества была перенесена в Переяславль-Рязанский. Ведь заключается "Повесть" рассказом о том, что князь Ингварь Ингоревич восстанавливает разоренную Рязань, и нет и намека на ее окончательное разрушение, к которому ее привели походы татар в 70-х гг. XIV в. Успенский собор только почернел от пожара, но еще не разрушен, в Рязани еще можно похоронить ее князей. Заключительный светлый аккорд "Повести" (восстановление Рязани князем Ингварем Ингоревичем) еще ничем не омрачен. Вернее всего считать, что "Повесть о разорении Рязани" составлена в первой половине XIV в. Уже в начале XV в. "Повесть о разорении Рязани Батыем" отразилась в Московском летописном своде Фотия 1418 г.: целый ряд деталей в описании разорения Москвы Тохтамышем перенесен в этот свод из "Повести о разорении Рязани"9. Этих деталей еще нет в предшествующей московской летописи 1409 г. 10 Они целиком взяты из "Повести".

Основные редакции "Повести" донесли до нас ее первоначальный текст с очень небольшими отличиями от того, каким он вышел из-под пера ее автора. Если исключить плач Ингваря Ингоревича, эпизод с Олегом Красным и, может быть, описание гибели Федора и Евпраксии, то все остальное должно быть отнесено к первоначальному, авторскому тексту "Повести". К нему же относится, несомненно, и центральный эпизод "Повести" с Евпатием Коловратом. Он сюжетно закончен, целиком принадлежит какой-то не дошедшей до нашего времени былине, но записан он в "Повести" в той же стилистической манере с рядом характерных и для других частей "Повести" оборотов, выражений.

Как сложилась "Повесть о разорении Рязани Батыем", откуда черпал автор свои сведения? Вопрос этот, как и предшествующий, не может быть разрешен во всех деталях, но в основном ответить на него нетрудно. Автор имел в своем распоряжении Рязанскую летопись, современную событиям, весьма вероятно, краткую, без упоминания имен защитников Рязани. Отрывки именно этой летописи дошли до нас в составе Новгородской первой летописи. Вот почему между рассказом Новгородской первой летописи о событиях нашествия Батыя и "Повестью о разорении Рязани" имеются буквальные совпадения. Впоследствии эта летопись была утрачена в самой Рязани. Кроме нее, автор имел в своем распоряжении княжеский рязанский помянник, где были перечислены умершие рязанские князья, но без указаний, где и когда умер каждый из них. Отсюда-то и дополнил автор рассказ рязанской летописи именами рязанских князей, сделав их всех участниками защиты Рязани. Вот почему в "Повести" такое большое внимание уделено похоронам князей, тем более что могилы рязанских князей были перед глазами у автора "Повести". Вот почему также в древнейшем варианте "Повести" ничего не говорится о похоронах Евпатия: его имя и весь рассказ о нем были взяты из другого источника. Этот другой источник был самым главным: им были для автора народные сказания. Именно они-то не только дали автору "Повести" основные сведения, но и определили художественную форму "Повести", сообщив ей и местный колорит, и глубину настроения, отобрав и художественные средства выражения. Конечно, автор составлял не былину и не историческую песнь, но в своем книжном произведении он прибег только к тем книжным художественным средствам, которые не противоречили его собственным народным вкусам, и к тем средствам народной поэзии, которые можно было ввести в книжность без решительной ломки всей книжной системы творчества средневековья. В этом основа близости "Повести" к фольклору: эта близость выступает как стремление сблизить фольклор и книжность, но не как попытка заменить одно другим. Фольклорная основа "Повести" творчески переработана ее автором, создавшим свою систему художественной выразительности, близкую к художественной структуре "Слова о полку Игореве" и подчиненную тем же задачам.

Несмотря на то, что отдельные произведения рязанского цикла созданы разными авторами и в разное время, они художественно неразъединимы. При разности литературных стилей, в которых они написаны, в них ощущается единое восприятие событий - как монументальных, грозных, роковых, охватывающих всю Русь. Первая повесть - о перенесении образа Николы из Корсуни - преисполнена острого предчувствия надвигающейся опасности, опасности для всей Русской земли. Она как бы обращена к будущему. Центральная повесть - о разорении Рязани - также не носит узко местного характера. Она рисует нашествие Батыя как нашествие на всю Русскую землю; Рязань - это только часть Русской земли. Она центральная в цикле потому, что события, изображенные в ней, - как бы кульминация русской истории. Это расплата за отсутствие единства в русских князьях, за их свары и "непособие" друг другу. Это повесть о настоящем Русской земли. "Похвала роду рязанских князей" - это похвала прошлому, былому могуществу и процветанию не только Рязани, но и всей Русской земли. Но эта похвала прошлому есть одновременно и оплакивание этого прошлого, плач о случившемся, его оценка и забота о будущем Руси. Таким образом, центральная повесть рязанского цикла - "Повесть о разорении Рязани Батыем" - дана в окружении обращенных к ней произведений, помогающих понять значительность исторических событий нашествия11.

--------------------------------------------------------------------------------

1 Монгайт А. Старая Рязань. М., 1955.

2 Мансуров А. Древнерусские жилища. // Исторические записки. М., 1941. № 12. С. 88.

3 Рыбаков Б. Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 341.

4 Городцов В.А. Результаты археологического исследования Троице-Пеленицкого городища - Холмища в 1926 г. // Рязанский областной срезнеокский музей. Исследования и материалы. Вып. V. Рязань, 1930; Арциховский А.В. Археологические данные о возникновении феодализма в Суздальско-Смоленской земле. // Проблемы истории докапиталистических обществ, 1936, № 11-12; Монгайт А.Л. Старая Рязань.

5 Археологические исследования на Дону и Кубани в 1930 г. // Памятники древности на Дону. Ростов. 1940.

6 Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 74.

7 История русской литературы. Т. 2, ч. 1. М., 1946. С. 74-77.

8 Там же. С. 76.

9 См. Новгородскую четвертую и Софийскую первую летописи под 1382 г.

10 См. Симеоновскую летопись под 1382 г.

11 Тексты и исследования повести см.: Лихачев Д.С.: 1) Повести о Николе Заразском. // ТОДРЛ. Т. VII. 1949; 2) Повесть о разорении Рязани Батыем // Воинские повести Древней Руси. М.; Л., 1949; Изборник (сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969 ("Библиотека всемирной литературы". Серия 1, т. XV).

Лихачев Д.С. Великое наследие // Лихачев Д. С. Избранные работы в трех томах. Том 2. – Л.: Худож. лит., 1987. – С. 244-263.