АВТОГРАФ
Попасть в Третьяковскую галерею я мечтал долго. Пожалуй – четверть века. Со школьных лет меня поражала способность художников простым карандашом на бумаге воссоздать жизнь. Сам я, как ни сопел, ни потел, ни изводил себя и бумагу, ничего похожего сотворить не мог. Так и осталась неразгаданной тайна художественного колдовства.
Я смотрел не раз, как рисовал Сергей Карлович – знакомый художник. Вроде и человек как человек, руки как руки, глаза как у меня, такие же… И, что совсем удивительно, он, после паралича от клещевого энцефалита, рисовал левой рукой. Не хуже, чем раньше правой. Однажды, я не выдержал и спросил: «Как же у вас получается такое чудо?» Ответил он с улыбкой, усталой и печальной: «Чудо! Сказал тоже. Так себе. Средненько. Вот Третьяковку бы увидел – там чудеса действительные…»
Накрепко зацепились эти слова в памяти. Сильно тянуло посмотреть, а вдруг удастся постичь секрет невероятных человеческих творений. Воображение неуемно разгоралось, измышлял разные планы. Но путали все карты тысячи километров, отделяющих меня от Москвы.
Так тянулось больше двадцати лет. За эти годы бывал в художественных музеях многих городов, видел и удивительные картины, и это еще более разжигало желание попасть в Третьяковскую галерею – что же тогда там?
Наконец поселился рядышком с Москвой, по российским понятиям – всего каких – то три сотни верст от нее.
Командировки в Москву не были редкими, но не сразу мне удалось прорваться к своей мечте.
Тот вечер на исходе декабря в Москве выдался свободным, и я поспешил в Третьяковскую галерею.
Немало прекрасного в столице – хотя бы своеобразие оформления метро на каждой станции. Невольно замедляешь шаг, а то и рот разинешь, не учитывая, что попал под землю в часы пик. А в такое время – не путайся под ногами. Сначала один толкнет в бочину, другой в плечо, следом чемоданом по ноге шибанут, рюкзаком в спину…и понесся, куда несет. Вроде бы на экскалаторе передышка. Ан нет. Тоже скачут вниз – в одной руке пирожок или булочка, в другой – портфель, «дипломат» а то и газета. В итоге после двух – трех переходов пропитываешься насквозь стадной нервозностью, тупым автоматизмом общего бешеного ускорения.
Толпа выплюнула меня из метро на два квартала и как раз в противоположную сторону, а ведь не тайга, народу много, спросить было у кого. Надо же , какой кусок времени потерял… До закрытия галереи оставалось немногим больше часа. Настроение упало. Подумал было повернуть назад да пойти куда-нибудь в кино. Но когда еще соберешься? Тридцать четыре года ушло мимо мечтаний в суету сует. Этак и вся жизнь пролетит. Работать за двоих всего за семь процентов добавки к минимальному окладу – всегда пожалуйста. А вот насчет чего-нибудь приятного, радостного для души – это извини-подвинься, жуй, как пирожок в метро на ходу, ежели не подавишься.
Ну и подавился. Или меня подавила Третьяковка, которую попытался поглотить на скорости? Помню, что долго стоял около первых картин, но когда очнулся – полчаса минуло. Прибавил темп, стараясь запомнить авторов и названия, что бы хоть что-то застолбить в памяти. Получалось – как хлесткие разряды электросварки: хватал, хватал ослепительные вспышки электросварки широко раскрытыми глазами. И нахватался, налопался, дальше некуда. К концу осмотра почувствовал себя тупее разношенного валенка. Голова гудит, будто нашпигована тяжелой глиной, а в памяти и в душе – пусто. Всех впечатлений – черный ноль. Одна досада – зачем бежал, куда бежал, что видел? Что смогу рассказать дочке, друзьям? Совсем ничего. Остановился у последней картины. Рядом за столиком светлая, миловидная женщина, в годах.
- Поторопитесь, - говорит, - молодой человек, выставку посмотреть. Там, в последней комнате, и сам автор – Рерих Святослав Николаевич.
- А кто это? – через силу спрашиваю. Вопросу не удивилась, как ни странно. Вздохнула только очень грустно, устало. И таким мягким педагогическим тоном: - Художник. Можно и автограф взять.
Поблагодарил, конечно, за заботу.
На автограф мне было наплевать: непонятно, зачем за ними гоняются. Смотреть был уже не в состоянии. Тем более желудок сосет, аж подташнивает. Но все равно к выходу идти через выставку. Поплелся. мельком глянул на картины в первой комнате – аляпистые, искусственно – яркие, какие-то ненастоящие.
Правда, у дверей зацепили три работы или триптих – что-то против атомной войны. Но задели вяло, мимолетно и - непонятностью – почему такие карикатурные, ломаные фигуры? Эдак-то и у меня получалось бы. Что не мог, что ли правильнее изобразить? А во второй комнате остановился, остолбенел… Все просто: царственно-чарующая, диковинно-обаятельная Женщина – танцовщица. Как застывшая молния-радуга. Поющие, радостные краски. Сон не сон, сказка не сказка - глаз не оторвать. Старался выделить детали, разглядеть их до мелких черточек… Но картина сияла, как спаянно-ослепительное цветное солнце. Как всеохватывающее цельное понятие Любви: любви- жизни, любви-счастья, любви-красоты.
Никогда, нигде - ни в музыке, ни в кино, ни в поэзии, мне не распахивалась такая колдовская ,исчерпывающая, не поддающаяся описанию глубина. Ясно ощущалось, что это и Любовь ко мне ,не как роскошное торжество, а как самое живительное лекарство..
Не помню, сколько времени смотрел на картину. Время растворилось. В памяти всплыли ковры тюльпанов и маков ранневесенней пустыни ,пронзительно – алые с фиолетовым отблеском горные лужайки кандыка, огненные поляны цветов, их на Алтае так и звали - «огоньки»… Видения схлестывались, сплетались бешеной буйностью красок…
«А ведь он показывает Правду, - запоздало мелькнула мысль, - и «карикатурный» триптих в предыдущем зале - едва ли небрежность…»Захотелось вернуться в первый зал, новыми глазами внимательно посмотреть все картины.
Но шум и голоса рядом: «Святослав Николаевич, вам пора! Время! Достаточно!» - заставили меня поспешить дальше. Я должен был увидеть этого гиганта творчества – человека, который способен так щедро передавать Добро душам и таких как я, обычных, не избалованных культурными ценностями людей.
В последней комнате, посреди ее , стоял высокий, средних лет, худощавый человек Какой –то теплый свет излучало его чуть продолговатое смуглое лицо и умиротворяющая ,по-детски простая, очень добрая улыбка. Сбоку возвышался могучий, военной выправки, крепыш лет тридцати. Физиономия его выражала крайнее раздражение…
-Нам пора. Пора! Время, время! Опаздываем, Святослав Николаевич! – негромко, попугайски, но металлически твердо повторял он, меча испепеляющие взгляды на открытки, фотографии, блокноты которые словно птицы парили перед художником.
-Ну как же я… Разве можно. Люди просят…- стеснительно улыбаясь, отговаривался Рерих. А люди виновато шелестели, перебивая друг друга:
-Пожалуйста, подпишите… Пожалуйста… Спасибо вам. Спасибо. Счастья вам, здоровья…
Когда очередь дошла до меня, последнего, крепыш уже уверенно взял художника за локоть, но тот чутко посмотрел мне в глаза, улыбнулся и размашисто, вольно начертал в моей записной книжке плавно вздымающуюся вправо вверх красивую и вполне читаемую подпись: « С. Рерих». Я жадно и долго вглядывался в автограф, тщетно пытаясь разгадать непостижимую тайну: как же все-таки вот эта самая рука, начертавшая обыкновенные буквы, может творить необъяснимо волнующие картины всечеловечески Прекрасного.
Меня вежливо попросили выйти – было шесть часов вечера. Вышел, Мне казалось, что все созерцаемое излучало теперь тихий и теплый домашний свет: люди, асфальт, окна стены, машины. Все обволакивалось свечением.
Медленно плыл я в каком-то странном оцепенении, блаженно улыбаясь. Но пребывать в таком состоянии пришлось недолго: рука нащупала в кармане записную книжку. Там имелся неиссякаемый список того, что, где, кому купить. Хлопот предстояло много. До поезда оставалось почти семь часов, а до Нового – семьдесят пятого - шесть дней.
Я куда-то ехал, что-то покупал… И одновременно представлял себе, как, вернувшись домой, расскажу друзьям – товарищам о чуде, которое довелось повидать, о мощном потрясении- счастье, излучаемом картинами такого Большого и такого Понятного художника.
В коротких снах почти в тропической духоте третьей полки краснодарского почтово-багажного видел себя, раздающего красочные ослепительного блеска драгоценные камни друзьям и добрым знакомым, в том числе одноклассникам, однокурсникам, приятелям из далекого детства. И каждый из них, приняв самоцвет, светился счастьем. А я как в дошкольном детстве, необыкновенно смущенный, густо краснел. И хотя мне было очень приятно, но вместе с тем неловко и жарко.
Поезд прибыл в восьмом часу. Можно было идти домой, отдохнуть, но мне не терпелось разделить с кем- то огромную радость, и первым делом я решил на коллег-геологов своего отряда.
Зиночка, молодая вполне симпатичная особа, которая упорно и настойчиво пыталась слыть за модницу «яркой прогрессивно – культурной формы и содержания», вольно распустив до плеч крашеные каштановые волосы, утонченно и глубокомысленно курила «Стюардессу», шеф и помощник корпели над годовым отчетом.
-Вы бы знали, как мне повезло на этот раз! Прямо счастье свалилось, - сказал после приветствий я.
-В гостиницу устроился? – ухмыльнулся шеф, черный, как жук, по- мальчишески подвижный мужчина предпенсионного возраста.
Да нет же, совсем не то.
-Сотню нашел? – у помощника на большее фантазии не хватило.
-Да не близко даже, я о пище духовной говорю.
-Ну, тогда красной икры под французский коньяк культурно обожрался в «Славянском базаре», - Зиночка как всегда блеснула иголочками остроумия и превосходством причастности к богемным кругам столицы.
А меня понесло: размахивая руками, глотая окончания слов, я стал изливать впечатления от картин Рериха…
Остановить меня в таком состоянии трудно. Да никто и не пытался, так как все предвкушали потеху. Из коридора подходили знакомые из других отделов, я распалялся еще больше… Все радостно улыбались. А потом Зина, расхохотавшись, достала из-под стола батареечный магнитофон, пошелестела лентой и врубила на полную катушку: «Был в балете – мужики девок лапают. Девки все как на подбор в белых тапочках…» Голос был хриплый, ироничный, авторитетный.
…Теперь я вдвое старше, многих близких, знакомых, ровесников уже нет среди живых. Никто из них не посетил Третьяковскую галерею. Я в ней тоже больше не был. Но тепло воспоминаний и надежды на повторение подобных минут помогают коротать жестокое время всевластия ее величества, госпожи Выгоды.

2009г.

Виталий Успенский