1. Баллада

Под большие зимние праздники был всегда, как баня,

натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла

она из просторных и низких комнат, двери которых все были

раскрыты напролет, -- от прихожей до диванной, находившейся в

самом конце дома, -- и блистала в красных углах восковыми

свечами и лампадами перед иконами.

Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы,

от топки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми

попонами, в наилучшем порядке расставляли по своим местам

сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и

серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи, все же

прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь

за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В доме

водворялась тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий

чего-то покой, как нельзя более подобающий ночному священному

виду икон, озаренных скорбно и умилительно.

Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька,

седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она

одна во всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из

людской в прихожую и сняв с своих маленьких ног в шерстяных

чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти

жаркие, таинственно освещенные комнаты, всюду становилась на

колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в

прихожую, садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней,

и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама

с собой. Так и узнал я однажды про этого "божьего зверя,

господня волка": услыхал, как молилась ему Машенька.

Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти

в диванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов.

Машенька не слыхала меня. Она что-то говорила, сидя в темной

прихожей. Я приостановясь, прислушался. Она наизусть читала

псалмы.

-- Услышь, господи, молитву мою и внемли воплю моему, --

говорила она без всякого выражения. -- Не будь безмолвен к

слезам моим, ибо странник я у тебя и пришлец на земле, как и

все отцы мои...

-- Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!

-- Живущий под кровом всевышнего под сенью всемогущего

покоится... На аспида и василиска наступишь, попрешь льва и

дракона...

На последних словах она тихо, но твердо повысила голос,

произнесла их убежденно: попрешь льва и дракона. Потом

помолчала и, медленно вздохнув, сказала так, точно

разговаривала с кем-то:

-- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор...

Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с

него маленькие ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на

груди. Она смотрела перед собой, не видя меня. Потом подняла

глаза к потолку и раздельно промолвила:

-- И ты, божий зверь, господень волк, моли за нас царицу

небесную.

Я подошел и негромко сказал:

-- Машенька, не бойся, это я.

Она уронила руки, встала, низко поклонилась:

-- Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не боюсь. Чего ж мне

бояться теперь? Это в младости глупа была, всего боялась.

Темнозрачний бес смущал.

-- Сядь, пожалуйста, -- сказал я.

-- Никак нет, -- ответила она. -- Я постою-с.

Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей,

заставил ее сесть и сел с ней рядом.

-- Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты молилась? Разве

есть такой святой -- господний волк?

Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:

-- Ах какая ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я

тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?

Она подумала. Потом серьезно ответила:

-- Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз

в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.

-- Как видела? Где? Когда?

-- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где -- и сказать

не умею: помню одно -- мы туда трое суток ехали. Было там село

Крутые Горы. Я и сама дальняя, -- может, изволили слышать:

рязанская, -- а тот край еще ниже будет, в Задонщине, и уж

какая там местность грубая, тому и слова не найдешь. Там-то и

была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушки любимая.,

-- целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам,

а на самой высокой горе, на венце ее, над рекой Каменной,

господский дом, тоже голый весь, трехъярусный, и церковь

желтая, колонная, а в той церкви этот самый божий волк:

посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, им

зарезанного, а на правом столпе -- он сам, этот волк, во весь

свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом

хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь

-- так и зарит в глаза: ожерелок седой, остистый, толстый,

голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые,

кровавые, округ же головы золотое сияние, как у святых и

угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того

живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!

-- Постой, Машенька, -- сказал я, -- я ничего не понимаю,

зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь

-- он зарезал князя: так почему ж он святой и зачем ему быть

надо княжеской могилой? И как ты попала туда, в это ужасное

село? Расскажи все толком.

И Машенька стала рассказывать:

-- Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда

крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я

сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, -- беглый,

скорее всего, -- незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся

бог весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась.

Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в дом, как только

сравнялось мне тринадцать лет и приставили на побегушки к

молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни

на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с

собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое

дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые

Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, -- так и

стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, -- ну и

захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной

смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.

В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть

стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там

уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший

свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на

стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в

серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой

она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку

потекшим, как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла

тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на

пол.

-- Ишь как весело затеплилось, -- сказала она, крестясь и

глядя на ожившее золото свечных огоньков. -- И какой дух-то

церковный пошел!

Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне

глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние,

чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела

ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей

в палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз

перекрестилась и вошла опять в прихожую.

-- Почивать вам пора, сударь, -- сказала она, садясь на

ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. --

Ночь-то уж грозная стала.

-- Почему грозная?

-- А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух,

по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не спать. Тут сам

господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть,

проруби мерзнут по морям и рекам.

-- А что ж ты сама не спишь по ночам?

-- И я, сударь, сколько надобно сплю. Старому человеку

много ли сна полагается? Как птице на ветке.

-- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.

-- Да ведь это дело темное, давнее, сударь, -- может,

баллада одна.

-- Как ты сказала?

-- Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили,

любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по голове

идет:

Воет сыр-бор за горою,

Метет в белом поле,

Стала вьюга-непогода,

Запала дорога...

До чего хорошо, господи!

-- Чем хорошо, Машенька?

-- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.

-- В старину, Машенька, все жутко было.

-- Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, да

теперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то

давно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древности

рассыпались, все могилки сровнялись с землей. Вот и это дело,

-- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это

будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых

Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточила

его вдаль от себя, и он очень лют сделался -- пуще всего на

казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, а

касательно наружности отлично красив и будто бы не было ни на

дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он

к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и

впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную

сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе

был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение

на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему

на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее.

Про любовь, сударь, недаром поется:

Жар любви во всяком царстве,

Любится земной весь круг...

И какой же может быть грех, если хоть и старый человек

мышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем

иное было, тут вроде как родная дочь была, а он на блуд

простирал алчные свои намерения.

-- Ну и что же?

-- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,

решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил

их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел,

крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома,

вывел молодую жену -- и был таков. Только старый князь и не

думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и

немедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольцо

округ месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого, а

ему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами,

верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видит

впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду!

А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда

старый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва одну

пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренника

свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под

месяцем, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь,

красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него,

а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул к

нему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.

-- Ах, какие страсти, Машенька, -- сказал я. -- Истинно

баллада!

-- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. -- У бога

всего много.

-- Не спорю, Машенька. Только странно все-таки, что

написали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанного

им.

-- Его написали, сударь, по собственному желанию князя:

его домой еще живого привезли, и он успел перед смертью

покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал

написать того волка в церкви над своей могилой: в назидание,

стало быть, всему потомству княжескому. Кто ж его мог по тем

временам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, им

самим строенная.

3 февраля 1938