Добро пожаловать!
На главную страницу
Контакты
 

Ошибка в тексте, битая ссылка?

Выделите ее мышкой и нажмите:

Система Orphus

Система Orphus

 
   
   

логин *:
пароль *:
     Регистрация нового пользователя

Круговорот

А потом, Илья, в моей жизни наступила эпоха под кодовым ник-неймом «Законный брак» с Константином Багрянцевым. Он и двух лет не продолжался, но нам с тобой основательно подгадил… Ты услышал, что я вышла замуж, и что у меня появилось потомство. Впервые за десятилетия нашего знакомства ты всерьез на меня обиделся. Точнее, оскорбился. «Знамение, знамение! Обыкновенное бабское бл…во! И стремление ко штампу в паспорте. Поманили ее маршем Мендельсона, вот и отказала мне», – признайся, Илья, так ты мыслил? Ты ведь не знал, до сих пор не знаешь, что ребенок мой – не от мужа, а от Пашки, от самого моего страстного увлечения? И сколько багрянцевских упреков стоило мне добрачное рождение Ленки. Это был гормональный всплеск, что случается ежегодно с тысячами дур. Он строится по стереотипной схеме. По исчезновении объекта страсти дуры, как правило, одни нянчат младенцев. Я благодарна Пашке за появление на свет Ленки. Но темпераментность романа «Инна плюс Пашка» никогда не сравнится с глубиной нашего с тобой взаимопроникновения… А о временном узаконенном сожительстве с Багрянцевым и говорить нечего. Пустота одна.
Ну, а когда я, также по слухам, – ведь мы с тобой прекратили беседовать, мы и встречаться перестали! – развелась и уехала в Москву, где сняла комнатушку в коммуналке у двоюродной тети и постигла все прелести существования гастарбайтера, тебе вовсе не о чем стало разговаривать с законной женой. И, воспользовавшись своеобразием текущего момента, ты подал рапорт о переводе в Москву – укреплять безопасность столицы.
Но перед этим подал на развод.
А может, сначала подал рапорт, а потом – заяву в суд.
Ты запутался в фактографии и хронологии, перемены в личной и общественной жизни срослись для тебя, как близнецы Энг и Чанг, юродствовали, корчили злые рожи, утомляли невыносимо. С тобой беседовало все женино семейство, стыдило, уговаривало, заискивало, угрожало, напоминало о жилплощади и протекции в органы и надоело до зеленых чертей. Наконец, пустили в ход тяжелую артиллерию – дочку; та, уставя на тебя твои же голубые глаза, лепетала: «Папа, не уходи от мамы!» - тщетно ты пытался ей объяснить, что развод с мамой не означает развода с ребенком, девочка плакала, замкнулась… Тесть среди учебного года сделал внучке путевку в МВД-шный санаторий, с ней поехала твоя будущая бывшая, «чтобы привести нервы в порядок». И тогда ты ушел из дома, пахнущего комфортом и стабильностью, ибо от благочестивых ароматов тебя уже мутило. Куда? К отцу, жившему в гражданском браке на площади жены? К матери в Зосимов, где для сержанта юстиции потолок – охрана лесопилки или бензозаправки? Нет, ты на птичьих правах жил в общаге УВД и проходил медкомиссию на Москву. Даже курить бросил по сему поводу. И выиграл-таки свой решительный (хоть явно не последний) бой. Прибыл в столицу с одним чемоданом. Обосновался в… общага – не общага, гостиница – не гостиница, малосемейка – не малосемейка, караван-сарай, ночлежка, грязная, как спецприемник, где можно было спать только на спине и в одежде. Но после опостылевшего тебе «домашнего уюта» бардак в каморке и двенадцатичасовые дежурства просто радовали.
Ты быстро поднял дурную привычку курить, и если выпадали спокойные, сидячие объекты, вроде КПП районных управлений внутренних дел или федеральной службы исполнения наказаний, смоля крепкие сигареты, обдумывал, как дальше жить. Жить было хреново. Главным образом – потому что не ради чего. Ну, уехал от семейных проблем, так ведь решение их оказалось временным, а что завтра?..

Завтра, послезавтра, послепослезавтра не приносило смысла жизни. А послепослепослезавтра тебя бросили на дежурства в метро, и ты пошел – какая, в сущности, разница, где ворочать каменные думы? – хоть на станциях всегда суета сует и всяческая суета чрезвычайная. И вот, пожалуйста, с утра пораньше на тебя налетела какая-то поскользнувшаяся кобыла – идиотки, нацепят шпильки и едут по гололеду, сшибая углы и фонари, фигуристки, мать их, Катарины, блин, Витт!

Фигуристка, мать ее, Катарина, блин, Витт, Инна Степнова показала класс в пируэтах на льду потому лишь, что выметнулась из метро, как будто на сходе с эскалатора ее одарил метким ударом знаменитый кнутобоец екатерининского века Степан Иванович Шешковский. Сорок минут назад я должна была включить диктофон и задать первый вопрос интервью, по теме которого сейчас и вспоминала персоналии «бабьего царства». Это была халтура, заказанная Интернет-сайтом «Ля-русс.ру». И не они просили Инну Степнову мощью своего дарования поспособствовать наполнению очередного номера, а я выжала из редактора политотдела позволение сделать аналитическое интервью. От первого задания зависели многие перспективы. И, по закону ехидства, меня задержали в «Сейчас».
До офиса, где следовало беседовать с неким полуизвестным политологом – стоит ли не стоит сегодня передавать власть в нежно-цепкие женские пальчики? - оставалось пять минут бодрой ходьбы по асфальту – или полчаса ковыляния по льду под горку. По платформе метро и подземному переходу я бежала, и по инерции сохранила тот же темп на улице. Неведомая сила схватила модные шпильки и повлекла, куда, я не знала, и лишь отчаянно полоскала в воздухе руками, пока прямо по курсу не возникла широкая спина – о, какое счастье! – в милицейской куртке – блин, а регистрация просрочена!
С мыслью о том, что придется платить штраф не только за отсутствие регистрации, но и за налет (в прямом смысле слова) на сотрудника правоохранительных органов, я обняла спину, словно она принадлежала моему уезжавшему брату или настигнутому при уходе любовнику. Запоздало взвизгнула. И тут же начала оправдываться:
- Простите, пожалуйста, я не нарочно, но – жуткий гололед… Товарищ старший сержант! – ты развернулся, медленно, как отличный актер в ключевой сцене, и я отпустила руки.
- Господи милосердный! – беспомощно произнесла я.
- Поскромнее надо. Не Господь я, в лучшем случае – Илья Пророк, - серьезно ответил милиционер.
- Илюха! – и ликующая улыбка расползлась по моему лицу, настолько искренняя, словно и не было периода полного отчуждения. Скифскому коннику, затерянному в дебрях столицы, костром родного племени явилось твое березанское лицо… И, честно, ты ведь тоже был рад? Ты был очень рад, Илюха!
На глазах у твоих напарников я распласталась по форменке и вроде бы собралась реветь.
- Как ты здесь оказался?
- За тобой слежу.
- Да-а? – наизнанку вывернулась я от изумления.
- Ну, конечно, бросила родной город, думала сбежать от всех друзей… Ан нет, не удалось, видишь, я тебя отыскал… У нас длинные руки…
Твои длинные руки не хотели меня обнять. Я заслужила эту отстраненность. Это было чудо, что мы вот так встретились, мимолетное, как все чудеса – мне уже пора было бежать к офису политолога. И я физически ощутила, как это мне не по силам.
- Сотовый оставь! – выкрикнула я, с напрягом отрываясь от твоей куртки.
- Оставил бы на бедность. Зачем мне вещь, которой у меня нету? – сарказм остался при тебе и даже вырос за время наших невстреч.
- Слушай, но как же мне тебя найти? – брякнул мой язык, прежде чем мои мозги спохватились о соблюдении приличий.
- Я буду дежурить здесь сегодня весь день, - ответил ты, прежде чем твоя злопамятность успела очнуться. И я проинтуичила, как закончится сегодняшний день…
Я вернулась, взяв интервью (странно, политолог даже не укорил меня за опоздание!) и проторчала около тебя больше часа. Но разговор мы повели бестолковый, на сплошном подтексте, старательно, как школьники, признающиеся в симпатии, обходя главное. Все время на нас давили косяка твои содежурные, и тебя это смущало. А важного все не было сказано, и мне пришлось – опять мне, черт побери сильных баб! – взять быка за рога:
- Ну, пока! Как все же нам с тобой увидеться?
- Ну, вдруг еще будешь мимо пробегать – хватайся… - скучно предложил ты.
- Координаты у тебя есть? – и я почувствовала себя дознавателем из прокуратуры.
- Есть. Общага за Окружной, телефон на вахте и вечно сломан.
- Илья, не бывает неразрешимых проблем! – это было уже навязчиво, согласись. Ты сжалился и записал мои телефоны, и дальше говорить стало неприличным, нарочитым. Тем более, что ты добавил: «График дежурств очень жесткий…» Я помахала перчаткой, даже сделала несколько осмотрительных шагов по льду в сторону метро, и вдруг меня как прострелило – если уйду сейчас, то уже навсегда, но как, как задержаться, что сказать?!
- А я развелась, Илья, - бросила я через плечо пробный шар. И застыла в ужасе ожидания, не оборачиваясь.
- Я тоже, - сказал ты. Вот тогда я попятилась, пряча от тебя глаза, полыхавшие бессовестной радостью. И спросила, когда ты сменяешься. Посмей только заявить, что ты не понял, к чему я клоню! Ибо отрезал: «Совсем скоро. В половине первого ночи». А уличные часы только начали нарезать сегментами седьмой час. И я сдуру выразила свой щенячий восторг какой-то очень умной оценкой, типа: «Шикарно!», чем вконец рассердила тебя. Помнишь, какую ты мне отповедь прочитал? Мое выступление на Глинистых озерах рядом с нею было детским лепетом!
- Не знаю, что ты в этом шикарного находишь – ехать на последнем поезде в Перово, дальше на автобусе, потом пешком, с мыслью – только бы дойти, а дойдешь - сам не рад. Куда стремился, думаешь? Ни ванной, ни, пардон, сортира нормального, удобства в коридоре – на тридцать восемь комнаток всего одна уборная и душевая кабина на четыре этажа. Горячей воды нет. Кухни тоже. Постельное белье цвета мокрого асфальта. Спишь очень быстро, потому что твоя подушка нужна следующей смене. Наверное, это шикарно. Причем шик высшей пробы. Но эту пробу ставить негде! - впервые за всю историю знакомства ты позволил себе говорить со мной так жестко и укоризненно, словно одна я была виновата в твоих бытовых неурядицах. И я покаянно склонила выю под грузом своей вины. Дослушала до конца и встрепенулась:
- Я практически уверена, что это на самом деле шикарно. И я тебе докажу! Пока!
Я убегала, так ходко передвигаясь, будто у каблуков выросли моторчики, и уже не боялась упасть. Я бежала домой, гонимая заботами всех на свете любовниц, жен и хозяек. Я вытрясла в универсаме всю наличку, закупая меню торжественного ужина, я наготовила жратвы на Маланьину свадьбу, поражаясь, что не режу пальцы, очищая картошку, не пересаливаю суп и не пережариваю бифштексы, я перестелила постельное белье и стыдливо припрятала в ванной комнате новую зубную щетку. Я очень хотела исправить ошибку. Остаться с тобой. Надолго. Насколько позволит судьба.

Судьба позволила. Пять лет нам было даровано. А теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля.

Не может быть, чтобы ты не расшифровал моих намерений. Они окутывали мою фигуру терпким облаком аромата основного инстинкта. Или… все вышло уж больно кинематографично?
Я вылезла из метро аккурат в полночь, когда и положено появляться морокам и нечисти, и ты протер замыленные глаза, потряс головой, и я сказала: «Да я это, я, Илюша», - но ты правильно возразил: «Ты? А зачем?»
- За кем, - сказала я пересохшим ртом. Искреннее некуда. - Честь имею пригласить тебя в гости.
- Инна, можно в другой раз – я ужасно устал, и мне добираться на другой конец столицы…
- Илья, когда женщина приглашает мужчину в гости в этот час, она, наверное, не думает, что ему придется добираться домой на другой конец столицы!
- Что ты говоришь?

- То, что ты слышишь.

Мы любили переговаривать некоторые моменты начала совместной жизни. От этого теплело на душе и замирал в диафрагме живой комочек блаженства. Гладя мою спину хозяйским движением, перебирая позвонки, щекоча шею, ты посмеивался в темноте: «Думал, сейчас все тебе выскажу: «Милостыня! Подачка! Прихоть! Обойдусь!» Это были первые слова, которыми я хотел ответить на твой призыв. Должно быть, я слишком долго ждал его, Инна! Должно быть, я уже не верил, что это возможно…» А мне зацепило рассудок другое: как моя рука, словно работая автономно, легла на мужское запястье, скользнула в глубь рукава и там присосалась пиявкой к локтевому сгибу, чтобы не сумел стряхнуть меня, потому что я бы не пережила этого. Клянусь! – весь вечер, пока я готовила тебе роскошную встречу, болело сердце, и не привычной мне уже невротической болью, а так панически… Оно сигналило: единое грубое слово от Ильи Шитова – инфаркт миокарда. Ибо жить незачем.
- Извини, но я тут подумала… - произнесли мои губы. - В общем, я все приготовила и без тебя не уйду.
- А меня ты спросить забыла? Может быть, я уже не хочу идти к тебе? – сказал ты, и сердце бултыхнулось у меня в грудине, и стало тяжко дышать. Я спазматически сжала твой локоть. Мы заспорили. Слава Богу, мы заспорили! Ведь ты бы мог просто оттолкнуть меня…
Мы спорили возбужденным шепотом, громче крика, пока сдавали смену, пока ты носил в отделение оружие – я и туда с тобой поперлась, стенку подпирала в коридоре, ловя на себе отдаленные подхихикивания других милиционеров, пока шли до метро и я все еще не была уверена, какую ветку ты предпочтешь. Я выдвинула последний аргумент: «В конце концов, до меня гораздо ближе…» - а ты тоскливо повторял: «Инна… Как-то все не так…» Но мы вылезли на Сухаревке, в обмене шпильками дошли до подъезда, поднялись по лестнице, прошли по коридору – ты велся в поводу, не умея или не желая отвязаться, – и, наконец, дверь угловой комнаты придушенно скрипнула и подалась. И потолочная лампочка осветила обильно накрытый стол. «Будто праздник», - желчно заметил ты, а я парировала: «Не будто, а праздник. Раздевайся».
Ты был бы не ты, если б удержался от реплики: «Совсем?» – медленно стаскивая дубленку. И что я, одурев от счастья, ответила? «Как тебе угодно!»
- Неужели теперь не врешь? И не сбежишь?
А я только голову запрокинула, ловя твои губы…
Ужин был съеден поутру. И после завтрака я спросила:
- А вечером?..
- Давай подождем знамения, как нам поступить… - отомстил ты. Сердце снова пропустило удар.
- Но?.. – трепыхнулась я.
- Думаю, что приду… Давай подождем вечера…

Ты не пришел.

Ты не знаешь, чего мне стоили эти две недели. Я не могла работать! Слышишь, Илья? – не могла я работать, я, ишак, робот, станок с ЧПУ, не бросавшая ручки (затем клавиатуры) в дни, когда от меня ушел Пашка Дзюбин, когда я родила ребенка, когда мы развелись с Багрянцевым, когда первые месяцы в Москве я голодала и перебивалась стихийными гонорарами, когда (уже в пору нашей совместной жизни) меня выкинули из «Сейчас»… Я не могла писать материалы ни о чем, я путала двери, забывала телефоны, теряла вещи, садилась не на те поезда в метро, искала по всей редакции, кто и зачем подложил мне на стол листок с непонятным текстом, пока его не перевернули и не ткнули в нос моей же рукой записанный на чистой стороне номер мобильника… Я огребла несколько выговоров за сорванные встречи и ненаписанные тексты, за дурацкие комментарии, взятые по телефону. Я ничего не ела, только пила очень крепкий кофе – без него я бы не поднялась утром с койки, где лежала без сна, таращась в потолок и заново переживая каждое соприкосновение той ночи. Я не звонила домой - почти забыла о своей дочке. Я грубила матери, когда она вызывала меня, беспокоясь от долгого молчания. Я бросалась к аппарату, стоило ему поперхнуться трелью, в одном уповании – услышать твой голос. Чей-то другой тембр в трубке воспринимался глубочайшей личной обидой! В офисе, в метро, в магазине, в постели я сжимала в руке мобильник, и лишь он начинал вибрировать, срывала крышечку, чая твоего звонка – но это был неизменно не ты, и я обрывала разговор. Стоило на миг расстаться с мобильником, и тогда посторонние звуки (скажем, сигнал клаксона машины) казались мне пропущенным сигналом твоего контакта. Я пила валерьянку, кордарон, настойку боярышника, сосала нитроглицерин и валидол плюс внутрь еще половину ассортимента аптечного пункта – не помогало. Сердце каждую полночь устраивало «панические атаки», и я всерьез ожидала, что следующее нарушение ритма навсегда успокоит идиотку Степнову. Я узнала, какова на вкус, цвет и запах бессонница, от которой умер Юкио Мисима. Я похудела, спала с лица и почти перестала краситься – наносить призрачный макияж меня заставляла лишь вера увидеть тебя. Скажем, тебя перебросят караулить «Сухаревскую»… Я каждый день просчитывала «за» и «против», что первая встреча наша была последней.

А почему я не ехала на «Третьяковскую», где мы столкнулись? Да ты же задаешь риторический вопрос, ответ прекрасно ведом тебе… Я заслужила твой пинок в преисподнюю… Я, наверное, заслужила и то, что сейчас у меня во рту кляп, а на шее петля…

Ты появился через две недели, когда из мартовской слякоти уже выплывал пронзительно-солнечный, асфальтово-проталинный апрель. Появился без предупреждения, но безошибочно определив время. Я рано оказалась дома. Я не могла «пойти развеяться», как сама же советовала своим утопавшим в слезах подругам, как сама же делала при личной драме… кой черт, драме! Водевилями выглядели все предыдущие расставания! Я сидела на кровати подавленная и в слезах – они точились из глаз и не приносили облегчения. Я не думала ни о Дзюбине, ни о дочери, ни о матери, ни о службе. Думала, как сильно я, овца драная, обидела мужика, что любил меня на расстоянии десять лет! И кто-то позвонил во входную дверь, а я не сочла, что это может касаться меня, и соседка по коммуналке, бабка Софья Кирилловна прошаркала по коридору с большим опозданием, открыла дверь и неразборчиво забормотала: «Дома, кажется… Но странно, не выходит… Угловая дверь, постучите… Уж не знаю, где может быть…» В угловую дверь постучали, и я не успела вытереть слез, клацнула замком – Горгона Горгоной! – и прямо в мокрые мои глаза попал пучок солнечной энергии.
Ты стоял в цивильном – это был твой недежурный день, - с раскидистой гвоздикой-кустом в фольговом кульке. Остаточный луч солнца высек из футляра шустрого зайчика, и тот, ослепив меня, скользнул падающей звездой по комнате, упал куда-то под вешалку. Проводив его взглядами, мы, ты – громче, я – сорванней, вскрикнули хором:
- Загадывай желание!
Ты сказал после паузы:
– Я еще в библиотеке и в дежурке замечал, что у нас с тобой дублируются мысли и слова одни и те же выскакивают одновременно. На Востоке такое явление называют «кысмет» - судьба, да? Замечал, но тебе не говорил. Хотел проверить.
- Ну, и как? – шепнула я бледными, искусанными, ненакрашенными губами.
- Сама же видела. Только что…

Мы оба засмеялись. Облегченно. Как я благодарна тебе, что ты обошел молчанием мой внешний вид! Словно ничего не заметил. Но что все понял, как надо, свидетельствовала твоя необычайная нежность…

После этой встречи я уже не переживала за твои исчезновения – знала, что последней она точно не окажется! Хоть ты и являлся ночевать по волновому распорядку, порой даже по форме.

Регулярной (или налаженной!) жизни мешали дежурства, построения и прочие милицейские обязанности, разорванность твоя между Сухаревкой и караван-сараем… Построения проходили по месту службы, караван-сарай своим изолированным расположением съедал большую часть свободных часов. Ты то являлся за полночь, то заводил будильник на пять утра. Наши встречи укладывались в минуты безудержных ласк, любовного сумасшествия, – а затем шло быстрое кофепитие и прощание у двери: «До следующего раза?» – «Обязательно!» До следующего раза я ходила с затуманенными глазами, неуклюже, словно в коконе твоих ласк и шепота, который боялась разорвать. Но на душе у меня цвели… наверное, незабудки. А бабка Софья Кирилловна, раз поймав меня в коридоре, внезапно сделала заговорщицкие глаза и придвинулась ко мне мятым, но выразительным личиком – я даже отстранилась, мне показалось неприличным стоять перед ней такой молодой и влюбленной. Но бабка приватно шепнула, что я очень «умная девочка и хорошая», но мне надо устраивать семью, так как «дочке нужен папа»
- Я просто хотела сказать – твой молодой человек, по-моему, будет очень хорошим папой твоей девочке… - теснила меня к стене в прямом и переносном смысле Софья Кирилловна. – Он тебя по-настоящему любит…
Я старорежимно зарделась. Бабкины глаза взблескивали так, что я осознала: ей не всегда шел девятый десяток, когда-то она была молода и чертовски темпераментна! Но я скомкано поблагодарила ее и ушла от развития темы, прошмыгнув в свою комнату.

Это было воскресенье. Накануне ты дежурил на каком-то стадионе и придти не обещал, потому что дежурство было чревато непредвиденными осложнениями – всем памятен был чемпионат мира по футболу и обкуренные придурки, бившие подряд смуглые физиономии и лобовые стекла машин. Я посидела, подумала, покурила… поднялась, привела себя в христианский вид и поехала. Адреса я не знала, но уповала, что язык до Перова доведет.

И несколькими часами позже набрела на здание, очень похожее на рейхстаг в Берлине сразу после победного штурма в мае 45-го. От его экстерьера на меня так и пахнуло миазмами общежитейской юности. Опять в форточках болтались неприличного вида пакеты со снедью. Проходя по асфальтовой дорожке под треснутыми окнами первого этажа, я несколько раз поскользнулась на завязанных узлом презервативах и метким пенальти забила в дохлые кусты гол водочной бутылкой. Вход в общагу походил на «обезьянник», изнутри сложносоставно воняло, стекло на фанерной табличке потрескалось, и надпись, украшавшая ее, давно ушла в область загадок.
На вахте в безразмерном и грязном холле дежурила особь третьего пола в оранжевом путейском жилете, с пегим ежиком на голове (никогда бы не подумала, что в Москве могут еще водиться такие типажи!).
- Как мне Шитова найти?
- Для чего? – нашлась особь. Ох, я чуть было не полезла в бутылку, то есть за служебным удостоверением! – но глянула в сальные глазки особи и с удовольствием сообщила то, что она не могла не понять:
- Потрахаться!..
Особь гыкнула и махнула рукой в кишечнополостный коридор, изобиловавший с виду всевозможными инфекциями.
- Третий этаж, триста пятая.
На третьем этаже, в триста пятой ты валялся на кровати в трениках и гостей явно не ждал. К счастью, ты был в комнате один. Мне захотелось упасть у кровати на колени, завыть, забиться о железные прутья головой, чтобы скрипели все пружины этого агрегата – вот каково твое место в жизни, да?! А чего тебе захотелось в тот момент, Илюша?..
Ты протер глаза, покрутил головой… Ты трогал мою руку и приговаривал: «Теплая… Пахнет вкусно… Значит, не сон? Не привидение? Значит, Инка? Но какими судьбами?» – «Новость принесла тебе», - сказала я с безумством храбрых. И выпалила то, что разучивала и повторяла на все лады долгую дорогу сюда:
- Мне кажется, тебе пора объявить командованию, как оно там у вас называется, о перемене места жительства на Садово-Сухаревскую.
Озвучив, я ковырнула носком ботинка потертый оргалит раз, другой, третий и внимательно следила, не просверлю ли в нем дырку. Тебя ожгло мгновенным ужасом, который я не могла не почувствовать. Ты напрягся и с внутренней дрожью переспросил: «Делаешь мне предложение?»
- Деловое. У меня в твоем обществе лучше идут дела.
- А что скажут по поводу этого предложения твои соседки?
- Во-первых, при чем тут соседки? Во-вторых…– великолепный образчик женской логики, не так ли? - думаю, что благословят. Им тоже мужчина в доме нужен. У них то окна не открываются, то краны текут…
Ох, как был ты напуган – как заяц, напоровшийся на волка, как мародер, схваченный за руку ожившим «трупом», как всякий разведенец, коего снова пытаются затащить в семейные узы!
- Инна… Ведь такого рода предложения должен делать мужчина женщине. Так заведено. Кысметом. Так должен говорить мужчина женщине, когда он готов пригласить ее в свою саклю… Я… ну прости, если честно… сомневаюсь в своей готовности…
Мой змеиный язык не мог не поспешить:
- Ты о регистрации брака?
- Ну… если ты так… догадалась…
- Я журналист со стажем. И тебя знаю скоро двадцать лет, так? И ты меня знаешь. На что спорим: если ты переедешь ко мне, и кто-то из нас первым предложит сбегать в ЗАГС, то это буду не я, ну? На ящик пива – пойдет? Или на ящик коньяку?!
- Честно?
- Честно. Только ради твоего комфорта я тебя туда и зову. Ну, и немножко ради своего…
- Честно? Скажи честно – не обидишься, что предложения не делаю? Хотя обязан, как честный человек…
- Из всех модальных глаголов, - блеснула я интеллектом, - самым действенным является глагол «хочу», на втором месте – глагол «могу», а на третьем, безнадежном – «должен». И потом, разве я тебе когда-либо врала?

Мы оба знали, что я имела в виду. Мы оба почувствовали в жирном и гнилостном запахе общаги торфяной аромат Глинистых озер… Можно было продолжать полемику, но мы только помолчали, уставив зрачки в зрачки. Интересно, замечал ли ты, что глаза у нас – одинакового цвета, как зеркальные отражения друг друга? Потом ты поднялся и пошел одеваться, и мы поймали такси и поспешили домой (слышишь? – домой!), и все было прекрасно. А на другой день ты сходил в общагу и уладил там дело с вахтенной особью, оказавшейся комендантом. Прелестно уладил – съехал из общаги с вещами, но не выписываясь, обещал платить ей, как за проживание, и немного сверху, это не считая того, что в распоряжении особи оказалась свободная койка, которой она не замедлила распорядиться. А на третий день ты поехал на построение с Сухаревки, а бабка Софья Кирилловна выхватила меня из ванной и секретно шепнула: «Поздравляю, Инночка!» Бабка лучилась, будто это к ней переехал давний возлюбленный.

Мне понравилось, как ты после вселения обнюхал мое более чем скромное жилище с любовно разведенным беспорядком. Ты походил на очень крупного кота, что, задействовав полный комплект усов, прошелся по углам, задержал взгляд на горках бычков, немытых чашках, сваленных в кучу вещах и книгах, бумажках и блокнотах, завитых вязью моего почерка, выдохнул и расслабился: отпустило! Здесь кое-какие детали живо напоминали твое общежитие, некоторые были заимствованы из «дежурок» и, вероятно, каптерок, кое-что дышало студенческим аскетизмом, но ничего не напоминало ухоженную квартирку твоей бывшей жены, откуда ты спас только носильные вещи. Я кралась за тобой по пятам бесшумной поступью помоечной кошки, и когда можно стало открыть рот, сообщила:

- Не бойся: я не исповедую тезис о святости семейных уз и непреходящести домашнего уюта. Я больше всего на свете люблю гостиничные номера и магазинную еду. Мы будем с тобой вместе жрать консервы из банок и полуфабрикаты из пластиковых корыт…

Спустя несколько дней после твоего вселения, когда выпал сумрачный и прохладный день, какими апрель охлаждает рвущихся к весне, вышел такой пердимонокль… конечно, ты о нем не забыл. Мы с тобой сидели и грелись пивом, завели разговор про нас же, про любимых, - и ты, отведя почему-то глаза, негромко повествовал, что больше всего тебе нравится девчонка в школьной форме, которая сидела в кустах всякий раз, как ты лез в свою секретную дырку в заборе… Девчонка все время вторгалась на твою территорию. Настало время ей отомстить – и вторгнуться на ее территорию, как ты считаешь? И вот я вторгся… и меня от этого не ломает, как ни странно… Господь с тобой, я простила тебе эту оговорку, - потому что ты дальше сказал: одинокий волк пришел в логово близкой по крови и духу волчицы, а волки знают толк в подборе пары… Меня так и ошпарило изнутри, и я залепетала, как всегда, обратившись к великой русской литературе, что Владимир Дудинцев в одной из моих любимых книг «Белые одежды» писал…
- Когда люди сходятся в нашем возрасте, каждый приносит свой чемодан, и не пустой?
Меня обуял шок. Ты улыбался.
– Кысмет. По-русски судьба, да? Кто бы ни был в твоем прошлом, мне он не помешает!
«Нам он не помешает», - поправила я, филолог хренов, знаток психологии и самодостаточная женщина.
Но - удивительное дело – сцена, разыгрывавшаяся между нами, показалась мне подозрительной. В ней перемешались кислое и сладкое, словно сироп и лимонный сок в рекламном чане телевизионного экрана. В маленькой комнатке на Сухаревке, затопив ее, стремительно застывала карамель нежных чувств, и в карамели проглядывал привкус неестественности. Слишком сладко было… но потом подозрения мои отодвинулись в дальний чулан подсознания, и я привыкла считать, что такую прекрасность я заработала… Но в эту горчайшую минуту мне мерещится та же химическая сладость, сплошной эрзац, и я понимаю – карамелька, забытая в чулане, разбухла и засосала в свое мягкое синтетическое чрево пять лет семейной жизни. Примет «ни к чему» не существует.

И теперь во рту у меня кляп, а на шее петля… Послушай, а кто же разговаривает с тобой? Да нет же, никто с тобой не разговаривает, и со мной никто, мы безмолвствуем через триста километров, а все потому, что некогда карамель растаяла между нашими губами, испачкав их приторным и вязким…

Нам с тобой первое время никто не мог помешать. Право же, Илья, грех жаловаться… жили мы с тобой, как считали нужным. Что считал нужным один, соглашался привести в исполнение другой. Каким еще супругам выпал такой счастливый билет?
Пока Ленка была поменьше, мы ее по нашим скитаниям не мотали, но сами по теплу, если совпадали наши выходные, ни свет ни заря бежали на какую-нибудь электричку или автобус и ехали в места былой славы Руси. Мы проехали с тобой все Подмосковье. Кусково или Архангельское не считались вояжем, как и прогулки по древнему центру. А вот Истра, Звенигород, Дмитров, Талдом, Вязники, Егорьевск, Коломна были конечными пунктами наших экскурсий, мы бродили там, стирая порой ноги в кровь, и ты до хрипоты рассказывал мне, что означает полумесяц на кресте христианского купола, и какого века постройки церковь, озирающая просторы с холма… Мы побывали на полях Бородинском и Куликовом, и когда под Бородиным ты наткнулся на группу археологов, то был счастлив, как мальчишка, бросил сумки, бросил меня, полез в канаву… как ты выразился на бегу – двигать отвал? – и прокопался с ними до темноты, мы возвращались в Москву в электричке, набитой бомжами, я спала у тебя на плече, а ты всю дорогу шепотом извинялся… Мы видели с тобой Тверь и Торжок, и собирались на твой день рождения – на девятое мая – в Псков. А в Новгород Великий так и не доехали…
Знаешь – наверное, я свожу в Великий Новгород Ленку, чтобы не так больно было отвыкать от привычного уже устоя жизни… в электричке.
Насчет колес – подумывали, как бы купить машину. Подумывали до позавчерашнего вечера. Тебе к маме было бы удобнее ездить на личном автомобиле… Да, мне очень понравился твой Зосимов. Когда-то я была там в командировке, еще от «Газеты для людей», и мне мерзким показался этот малоэтажный городишко с его садами и сточными канавами. У меня там коза бутерброд из руки вырвала, представляешь? Я устала бегать из районной прокуратуры на окраину, купила в магазине хлеба и сыру, попросила порезать – продавщица на меня выставилась, как на выпускницу кунсткамеры, и накромсала просимое ломтями толще моего рта, - села на скамейку, явно частную, в тени то ли вишни, то ли дуба… Пока пережевывала первый кусок невпроворот, подошла тощая черная коза, пристально посмотрела на мои жующие уста и зубами вынула у меня из руки питание. Я ошалела, она сглотнула бутерброд удавьим движением и стала тереться мордой о мою руку. Пришлось позорно бежать – кушать самой хотелось.
Так о чем я… Да, городок ваш мне не показался. Да и как может выглядеть привлекательным населенный пункт, где мужик в пьяной драке убил соседа, забросил труп в сарай и три года спокойно жил рядом… А тело мумифицировалось… Потому и не воняло…

Но когда мы с тобой приехали в этот осколочек патриархальной Руси, об руку прошлись по улочкам без асфальта, надергали вишен из соседского сада, искупались в речке Зосимовке, я изменила впечатление о твоей малой родине. Это славный мирный городок, там очень хорошо отдыхать. Единственное, что меня отвращает от милейшего земного уголка – ты там будешь отдыхать от меня.

А уж как Ленка подросла, мы всей семьей стали кататься. На теплоходе в Астрахань, на мою прародину, плавали – ну скажи, разве плохое было путешествие? А про то, чем порадовала астраханская гостиница, я и вспоминать нынче стесняюсь… не стесняюсь, а больно очень, и завидки берут, будто не со мной было.

Или как ты подарил мне на день рождения гитару. Постой, я, кажется, путаюсь в хронологии… Сначала была гитара, в первый же год совместной жизни, а потом уж странствия… Но какое значение имеет порядок цифр, если все они выстроились в круглый ноль, в кляп во рту и петлю на шее?

Про гитару превентивного разговора не было. Разве что однажды я, разбитая на органы, еле приползла с работы небывало поздно, а ты был не на дежурстве, ты усадил меня на кровать, укутал одеялом, заварил чаю и устроил вечер ностальгии. Поставил в простенький магнитофон кассеты из своих запасов – Высоцкого, Окуджаву, Визбора, а на закуску – Щербакова. И от гитарного перебора я оттаяла быстрее, чем от горячего питья. Видимо, я так воодушевилась, подпевая, что седьмого декабря, в воскресенье, выпавшее на мой день рождения, ты повел себя странно: пошел на рынок один, без меня, а вернулся вдвоем… с гитарой… И мы синхронно вспомнили, как пели в городском парке Березани после концерта «Машины времени». И переорали тот же репертуар: «Вагонные споры – последнее дело…», «Мы охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин!», «Ах, варьете, варьете…». И Лозы: «Как его по отчеству? Вот и я не знал…»… И Розенбаума «Как-нибудь, где-нибудь, с кем-нибудь…»
Потом из коридора забарабанили в дверь обе бабки-соседки, неразборчиво выкликая, что голосов мексиканских актеров из телевизора не слышно. Тогда мы устыдились и занялись, наконец, праздничным обедом.

Илюша, ведь все это было, было! Так почему же у меня теперь во рту кляп, на шее петля?

Куда уходят забота, нежность, доброта и взаимопонимание?

Я, конечно, выиграла, и в ЗАГС меня позвал все-таки ты, сославшись на то, что «от соседок неудобно», и мы расписались безо всяких там наворотов и финтифлюшек, без платья белого и костюма, даже без колец – потому что у нас было нечто дороже свадебной сбруи и ритуалов. А сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, на шее петля.

Неужели причиной этому – лишь градостроительная политика Лужкова? Он наслал бульдозеры на вашу общагу, как на рассадник чумы, и таким образом временная твоя регистрация по данному адресу приказала долго жить. Чудесную комендантшу выгнали с должности, офицеров рассовали по другим ведомственным общежитиям, а на тебе, старший ты мой сержант, споткнулись, ибо ты уже пять лет появлялся в общаге лишь раз в месяц, вручить комендантше честную мзду. И, узнав о перемене твоего семейного положения, порекомендовали не парить никому мозги и регистрироваться на площади жены, но регистрироваться обязательно, ибо в серьезных органах беспрописным не место. А мне тетка оформила длительную регистрацию, и мы уже деньги копили, чтобы выкупить у нее комнату на Сухаревке, и Ленке уже школу присматривали… Неужели только из-за невозможности воспользоваться моим преимуществом ты повернул все так, что вот сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля?

Ты что говорил? «Не могу прописываться на твоей территории. Это выглядит так, словно я, провинциальный альфонс, приехал в Москву за жилплощадью. Ты же меня сама уважать перестанешь…» Впервые за пять лет с той весны, когда ты пропал на две недели, я плакала и разубеждала тебя, собирая все аргументы – и были они не такими уж глупыми! Но я-то апеллировала к рассудку, а ты думал ущемленным мужским самолюбием…
И тут меня поразила загадочная слепоглухонемота. Видно, в эйфории потрясающего прошлого я решила самонадеянно: «Куда ты денешься!». Чакры, которые раньше улавливали любой твой сигнал, пропустили тревожные импульсы – а они ведь исходили от тебя сплошным потоком с того самого дня, как ты лишился регистрации. Не надо было включать тонкий уровень, чтобы ощутить твою нервозность, даже болезненность. Я снимала ее «домашними» средствами – новая рубашка, ужин повкуснее, «Илюша, пойдем в кино!». Ты все принимал вроде бы с благодарностью, однако под голубизной твоих глаз заклубилась уже донная муть и прикрыла от меня кусочек твоих дум…
Ты сказал, что пока не решится вопрос с регистрацией, работа под угрозой, и я позволила себе надавить. Ты сказал, что хочешь съездить и посоветоваться с мамой… Что бы мне не лечь поперек комнаты, не спрятать твои ботинки, не выпить демонстративно пол-литра столового уксуса? Я ограничилась замечанием, что вряд ли твоя мама «в теме» здешних дел, но если тебе так хочется… Ты уехал в Зосимов, а мне и в голову не пришло, что ты уже подал рапорт на перевод на работу в Зосимовский РОВД… Ты ведь не собирал при мне вещей, не прощался надолго, ты обещал привезти мне поздних летних цветов и спелых зосимовских яблок…

И вот теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля…

- Инненька! Постарайся, пожалуйста, меня понять, как это всегда у тебя получалось!.. – говоришь ты. – Инна, я не могу жить за твоей спиной и пользоваться твоим общественным положением! Инна, я уже был однажды в тени женщины – поверь, это неприятное ощущение. Это не жизнь, это существование. Гибель для мужчины. Инна, я уезжал в Москву не ради Москвы, даже – прости! – не ради тебя, я ведь не знал, что ты на меня налетишь на льду… Я уезжал от того, что начал чувствовать себя последним ничтожеством в доме, где заправляла жена. И сейчас есть такая же угроза. Не возражай, Инна, я выслушал все твои аргументы. Они справедливы, но не до конца. Какая бы ты ни была умная женщина, ты все-таки женщина. Ты не встанешь на мою доску. Мне потерять работу – это смерть. Молчи, я знаю, что ты скажешь – я не потеряю работу, если пропишусь… ну, черт, зарегистрируюсь к твоей тетке… Инна, у меня в Зосимове дом, где мне надо быть хозяином, и старая мать. Я у нее – единственная надежда и опора. А у тебя я кто?... Муж, любовник, друг, товарищ и брат – но я тебе не опора. Ты же это понимаешь. Ты настолько сильная, что мое плечо тебе нужно раз в год. Было нужно. Пока мы хоть в глобальном вопросе были независимы друг от друга. А теперь, получается, ты мне плечо подставишь с этой чертовой пропиской! Мне, мужику сорокалетнему! Выручишь меня!... Да что ж я – содержанец, жиголо, что ли? То одна меня из грязи вытащила, в органы устроила – в сорок лет я на воротах стою, скажите, какая радость! То другая меня в Москве пристроит работать… Инна, обижайся или нет, но это не дело, так не пойдет, и жить в таком идиотском положении я не могу!..
Ты говоришь теперь без остановок, боясь моих ответных реплик – но их не будет, Илюша, не потому, что во рту у меня кляп, а на шее петля, а потому, что я снова, как та школьница в куцем платьице, понимаю тебя, просвечивая рентгеном. Мой рентгеновский аппарат сломался неделю назад… Черт, а вдруг он сломался пять лет назад, иначе бы ты не поминал нынче с такой злобой свою первую жену и не сравнивал бы меня с ней? Ты, стало быть, все время нашего совместного блаженства (полно, было ли оно для тебя блаженством?!) страдал от не-само-реализованности, вот как оценили бы твое состояние психологи. Тебя мучило то, что ты ко мне – как бесплатное приложение… Что не я при тебе, а ты при мне… Вот странно, а отчего же мне казалось, что мы друг при друге на паритетных началах?..
- Не могу, хотя ты знаешь, что я тебя… я тебя… я тебя…
Помехи связи?
- Илья, слушаю…
- Я тебя люблю, Инна, двадцать лет, но жить прихлебателем не буду даже с тобой. Особенно с тобой. Жить прихлебателем с женщиной, которую любишь так, как я тебя – аморально. Я так решил. Я хоть раз в жизни должен что-то решить сам…
- А что же ты… сам… за меня-то решаешь?
- Что? Плохо слышу, Инна!
- Ничего, проехали…
Он решил за двоих, такое право ему дали пять лет наших в образе двуглавого орла… Он решил, а ты сама виновата. Ты очень виновата, Инна Аркадьевна, что единственный мужчина, с кем ты хотела бы лечь в одну могилу, сбежал от тебя на край света.
- Илья! А хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?
- Что?!
- Хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?
- Инна, ты спятила! Ты – и в районном центре? Тут газета одна, купленная главой администрации на корню, и телевидения нет. Куда ты здесь пристроишься?..
- Никуда. К тебе. Выучусь готовить, разводить помидоры, а ты станешь меня обеспечивать и самореализовываться таким образом…
- Инна, это бред. Ты не сможешь здесь прожить и недели. Ты сбежишь, как я… Ты же не мыслишь себя помимо своей работы…
Да, ты прав. И я права. Ты не от Москвы устал – ты от меня устал. Ты, наверное, устал и делить свое сокровенное на двоих. Ты волк-одиночка, тебе нужна только твоя территория, где ты будешь полным хозяином… а не владельцем на паритетных началах…
- Илюша… Но почему же ты все это говоришь мне по телефону? Разве трудно было – честно, глядя в глаза?...
- Инна, ну что ты говоришь, глупая… Если бы я смотрел тебе в глаза, разве бы я смог от тебя уехать? Я же от тебя отойти был не в силах на полшага…
Получила, Инна? Получила. Последнее признание в любви. Илья, ты лучше не скажешь.
- Илья… а что с вещами делать?
- Пока еще тепло. У матери кое-что мое осталось. Прохожу, здесь форс не нужен, не столица… Собери в мою сумку. Как-нибудь приеду и заберу.
- Хочешь, контейнер отправлю?
- Ради Бога, не напрягайся из-за меня! Я сам приеду и заберу… Но не очень скоро. Когда почувствую…

Пи-ип! – это не перебои на линии. Это Илья бросил трубку, поняв, что едва не проболтался. «Когда почувствую, что смогу посмотреть в твои глаза и не остаться около тебя навек» - вот какую фразу ты начал. Ты не хочешь возвращаться. Никогда. И от того у меня во рту кляп, а на шее петля, и когда они рассосутся, неизвестно, и для того, чтобы рассосались, надо как-то дальше жить… Я уже не умру без тебя, ты угадал, - но во рту у меня кляп, на шее петля, и мне холодно на свете, почти так же, как в воротах скандинавского ада.

* * *
Время земное способен останавливать только Один – тот, кто его создал за семь дней.
Как там было сказано в молитвеннике моей прабабки, в Молитве задержания? «Ты некогда устами служителя Моисея, Иисуса, сына Навина, задерживал целый день движение солнца и луны, доколе народ Израильский мстил врагам своим… Ты некогда вещал пророку Исаии: вот, Я возвращу назад на десять ступеней солнечную тень, которая прошла по ступеням Ахазовым, и возвратилось солнце на десять ступеней по ступеням, по которым оно сходило…»
Нам, смертным, время неподвластно. Оно уносит нас из мира, и с этим не поспоришь. Но с самого первого своего воплощения, которое помню – это было мужское тело, и являлось оно верховным жрецом некоего племени, селившегося еще в пещерах – я носила в себе частицу странной, нечеловеческой сущности, которая сообщала мне потрясающую силу. Думаю, что никто, кроме Творца, не мог ссудить душе, вселившейся нынче в Инну Степнову, капельку священного (и загадочного – зачем он мне? Почему он у меня?) дара.
Я помню почти все свои предыдущие жизни. Я знаю, что когда могла колдовать, я колдовала, чтобы повлиять на выбор следующей судьбы. А когда была лишена волшбы, кто-то за меня тасовал колоду. И в новом воплощении повторялся расклад: я и ты.
Я, еще не женщина, а самка, прямоходящая, но с нечленораздельной речью, покрытая звериными шкурами вперемежку с собственными волосами, буйно растущими по всему телу, обитавшая где-то в степях северного Причерноморья (почти там же, где родилась в блаженную «брежневскую» эпоху в личине журналистки Инны) – и ты, похожий на меня, точно клон, самец, грубый, свирепый кормилец половины племени. Самкам нашего племени неведомы были не то что понятия любви, ревности и тяги к субъекту противоположного пола – но и сами эти чувства. Как все племя, в строгой иерархии, от мужчин и стариков – к женщинам и зверенышам, насыщалось охотничьей добычей, так и звероподобными женщинами этой крупной родовой общины насыщались все мужчины племени. И никому не приходило – не могло! – придти в голову устанавливать отца детенышей той или иной самки. То, что между нами происходило, не могло называться даже влечением. Оно никак не называлось, кроме физиологической надобности – впрочем, такие медицинские термины тоже были чужды вчерашним кроманьонцам… Однако же я запомнила твой светлый (чуднО – ведь у диких животных не бывает ни серых, ни голубых глаз!) взгляд из-под косматых надбровных дуг. Порой в нем мелькала какая-то первобытная оценка моей дикарской стати… Но особенно сильно я запомнила, как ты однажды ушел на охоту с половиной мужчин племени, а назад не вернулся. Пришло из степи с добычей на одного прачеловека меньше…
Степные волки Причерноморья загрызли тебя. Но волосатой самке достало воли притянуть твою сущность к своей в следующем воплощении. В городе Геркулануме, где отпечаток твоего тела окаменел в спрессованном пепле. А меня супруг незадолго до извержения Везувия отвез в провинцию, где собирался быть наместником. А вышло так, что я оставила его, чтобы стать весталкой – под сенью храма миролюбивой богини уместнее всего было прятать мои экстраординарные способности… Я опять наколдовала нашу встречу… То было единственное проявление помянутых способностей, честное слово!
Нет смысла перечислять все наши воплощения. Одно из них, правда, настолько врезалось в память… так ведь и ситуация была уникальная! Ты был шерифом, а я простой английской ведьмой – и ты, по настоянию епископа, отдал приказ о моем сожжении на костре, да и сам ты стоял за искоренение всякой нечисти, ибо был добрым католиком!.. Сквозь пламя я видела твои глаза – они торжествовали. Ты исполнил свой долг. Ты не пожалел дьяволову подружку. Твоей-то подружкой я не была. Ты и не помышлял о плотских утехах с ведьмой!..
С того воплощения «долг превыше всего» стало девизом твоего духа, который я с помощью сил, более весомых, чем все мои жалкие магические ухищрения, перетаскивала из поколения в поколения, из страны в страну – видно, в нагрузку за то счастье, что испытывала, снова обретая тебя! Долг и уводил тебя. То в раскольничью мину русского Севера, то в наполеоновский поход рядовым пехотинцем, то в авиацию первой мировой…
Всякий раз, когда мы сталкиваемся на земле, мы расстаемся. Но с каждым рождением заметен прогресс. В этот раз мы сумели с тобой прожить одной семьей целых пять лет! По сравнению с достижениями прошлых жизней (максимум – два месяца переписки через линию фронта, через Марну, чтоб ей сгореть! – хотя именно это с ней и произошло осенью 1915 года) уже ох как неплохо!
Знаю, Кто - не знаю, зачем наделил меня этим даром, от которого одни разочарования. Но поскольку бесконечной считается цепь сансары, у меня в запасе еще много попыток сойтись с тобою. Господи милосердный, как глупо звучит фраза «Любимый, я буду бороться за тебя!» - но мне нечего сказать кроме. Буду напрягать все свое волшебство непонятной природы и смутного предназначения, чтобы в один прекрасный раз не расстаться с тобой! С каждым разом мы все ближе, а связь наша земная все дольше… Значит, жизнь от жизни я больше достойна тебя… Но что же, что я еще должна сделать, Боже, подскажи?!..

Клянусь, что когда наши жизни переплетутся и дойдут простым человеческим путем до естественного конца, я перестану гневить и испытывать Его. Тогда можно будет и умереть. Навеки.

Елена Сафронова, 2008г.

0
 
Разместил: admin    все публикации автора
Изображение пользователя admin.

Состояние:  Утверждено

О проекте