В минувшее воскресенье (автор пишет эти строки 8 июля 2013 года) в Рязанском Кремле прошёл очередной день открытых дверей. Не пойти я, понятно, не мог, потому как, во-первых, «Летний день в Кремле» уже давно стал центральным в годовом круге событием для местного исторического и околоисторического бомонда; а, во-вторых, халява же – двери настежь, броди по экспозициям хоть до ночи.

Оттянувшись вдоволь в выставочных залах, перевидавшись со старыми знакомцами, решил я завершить собственную часть кремлёвской программы прогулкой по Трубежной Набережной – лёгкие очистить от музейной пыли да пейзажами полюбоваться… Однако, любования пейзажами не получилось!

Вид, ставший визитной карточкой нашего города, оказался обезображен множеством амбарных замков, навешанных на решетку берегового ограждения. Надо отдать должное, некоторые висячие экземпляры носили следы попыток гламуризации в виде покраски их в приторные цвета или даже наклеивания на них страз и бутафорских цветочков, но, в общем и целом, зрелище выходило неэстетичным, если не сказать уродливым.

А объясняло происхождение замочного психоза наличие на каждом замке двух имён – мужского и женского. Иногда со знаком плюс между ними; иногда в обрамлении червового сердца или иной символики, обозначающей в массовом сознании гипотетическое чувство под названием «любовь». Этакой надурью, оказывается, принято у нынешних молодожёнов помечать официальную регистрацию своих отношений. Если раньше брачующиеся оставляли после себя у памятника Есенину только горы пустых бутылок и прочего мусора – теперь они действуют более основательно. Что ж, действительно, бутылки из-под шампанского за вами завтра утром уберёт дворник, а вот для вскрытия замков без помощи спасателей МЧС не обойтись…

Это тот самый памятник, который я имел в виду в названии…

О том, что сие варварское действо уродует историческую часть нашего города, я уже сказал. Но данную статью я замыслил не для того, чтобы высказать свою на это субъективную точку зрения, а затем, чтобы предупредить будущих молодожёнов, что данный ритуал не так безобиден, как кажется на первый взгляд. Уверен, что никто из тех, кто увековечил своё пребывание на Набережной в день свадьбы навешиванием замков на парапет, даже не задумался, а откуда, вообще, пошла эта несуразная традиция. Так, вот – манипуляции с замком являются лишь частью обширного свадебного ритуала. И с мистической точки зрения, в том исполнении, как они проводятся сейчас, ничего хорошего грядущей семейной жизни они не сулят!

Рассказ придётся начать из далёкого далека. И не с гипотетической любви и, в идеале венчающей её, свадьбы, а с явления более объективного и диаметрально противоположного – со смерти.

Любой язычник относился к смерти гораздо легче и проще, чем мы, люди христианской матрицы. Для наших далёких предков смерть не была необратимым прекращением жизнедеятельности; они воспринимали её лишь как переселение из нашего неказистого Среднего Мира (Мир людей, Явь) в Верхний (Мир богов, Правь) или Нижний (Мир нечистых мертвецов и демонических сил, Навь) Миры. Идиома «отправиться в Мир иной» произрастает как раз из этих языческих верований.

О постморбидной судьбе человека судить можно было уже по его прижизненному поведению. Если жил честно и праведно, то после смерти присоединялся он к богам и ранее умершим предкам в небесной Сварге, в райском саду Ирии. Ну, а если не блистал при жизни морально-нравственными качествами, то после неё отправлялся он во владения стражника душ, покинувших тело – Выя, в его подземное Пекельное царство (оно же Тридевятое царство-Тридесятое государство русских сказок).

Все перечисленные объекты с точки зрения нашей, человеческой, географии формально могут считаться островами, поскольку каждый из них окружён по периметру сакральной границей в виде волшебной реки. Так, Сваргу с Ирием обтекает Молочная река - кисельные берега. Про неё мы говорили, когда анализировали сказку «Гуси-лебеди» – фактически являющуюся пособием по славянской космогонии и путеводителем по иным Мирам. Из названия ясно, что течёт в ней не вода, а молоко. Нам, смертным, с земли виден лишь короткий кусочек небесной реки – мы зовём его Млечным путём.

Границей Пекельного царства является, так же по сказкам широко известная, река Смородина. Название её к одноимённому плодовому кустарнику никакого отношения не имеет, а происходит от санскритского «смарха», что означает либо «зловонная, вонючая», либо «кровавая» (хотя, одно другого не исключает). Течёт в ней, действительно, некая похожая по цвету на кровь жидкость. Однако, от обычной крови она отличается тем, что при попытке реку Смородину форсировать, она вспыхивает пламенем до небес. Берега Смородины соединяет один-единственный мост – Калинов. По свидетельству сказок, Калинов мост весьма популярное место у русских чудо-богатырей – здесь они любят поубавить число голов у полицефальных чудо-юд. Зачем они это делают, правда, не понятно, поскольку к людям несчастные рептилии дурных намерений не питают, а к мосту они приставлены чтобы, напротив, нас, живых, оградить от обитателей Мира мёртвых.

К. Васильев «Бой на Калиновом мосту».

Есть сакральная граница и у нашего Мира. По представлениям наших предков, Ойкумена окружена рекой по имени Океан: «Вокруг всей земли есть река, называемая Океан. Источник та река имеет в восточной стороне. И половина источника отделяется и идёт к северной стороне, половина же к южной, и окружает одна половина одну сторону земли, другая – другую, а затем, окружив всю землю, они вновь соединяются на западе. Вся суша помещается посреди него, и помимо него, то есть по другую его сторону, другой земли нет» («О земном устроении»).

Исходя из таких вот космологических представлений, и сложилось языческое представление о смерти; что смерть это совсем просто – только реку перейди и ты в лучшем из Миров. А потому смерть была, что называется, делом житейским и за физическую свою жизнь каждый язычник умирал не по разу. Ритуально, по крайней мере…

Так, например, считалось, что ребёнок до инициации и тот же ребёнок после инициации – это два разных человека. И любой обряд рассматривался, как процесс умирания исходного человека и рождение нового в прежнем физическом обличье.

Наиболее весомое такое перерождение должна была пройти девушка, выходящая замуж. Во-первых, ей и впрямь предстояла физиологическая трансформация из девушки в женщину. А, во-вторых, если в прочих случаях человек, худо-бедно, оставался в пределах своей семьи, то сосватанная девушка должна была умереть для своего рода и возродиться уже в семье мужа. Это значило, что на этом этапе она полностью лишалась покровительства своих домашних божеств и становилась максимально уязвимой для нечистой силы (к тому же домашние чуры мужа могли её под свою защиту ещё и не принять).

Поэтому, с мистической точки зрения, свадьба считалась периодом повышенных угроз. Впрочем, рискнуть стоило, ибо успешное преодоление этого перехода, сулило многочисленные прелести семейной жизни. Думаю, вы и без меня уловили созвучие слов свадьба, сватовство, сват, сваха со словами Сварог и Сварга (а заодно и свастика). Просто корневая основа в них одна – «сва», что с санскрита переводится как благо.

Для девушки, перед которой начинали маячить перспективы скорого семейного счастья, самым надёжным способом избежать в столь рискованное для себя время козней обитателей Нави, было уподобиться им; покинуть на время Мир живых и стать частицей Мира мёртвых! Строить вокруг себя магическую самозащиту ей надлежало с отказа от… имени. Ведь, если нечисть завладеет именем человека, значит, она может завладеть и его душой. А того, у кого имени нет, не найдёт даже сама смерть. Поэтому высватованных девиц и стали собирательно называть невестами – то есть, неизвестными; в смысле «теми, чьи имена не известны».

При этом, с именем, данным ей при рождении, девушка прощалась навсегда – в семье мужа ей полагалось получить новое, а то прежние её духи-покровители, охранявшие её в родительском доме, могли обидеться, разыскать отступницу и наказать за предательство. Реликт этого ритуала исправно отправляется и сейчас, правда, теперь невесты меняют не имя, а фамилию, но мистический смысл действа от этого не меняется. Кстати, у некоторых народов, у абхазов, например, смена имени невестки при вхождении в новую семью практикуется до сих пор.

Отсюда же произрастает ещё один иррациональный женский страх – страх того, что избранник сбежит из-под венца. Даже сегодня, в век побеждающего феминизма, оказаться брошенной у дверей ЗАГСа, наверно, самая большая катастрофа, какая может произойти в жизни женщины. Но ныне восприятие этого сводится лишь к мегапозору перед приглашёнными на торжество гостями и родственниками. А сакральная подоплёка девичьего трагизма в этот момент совсем другая – она остаётся не просто покинутой мужчиной, на которого возлагала надежды, а лишается магической защиты. То есть из-под охраны родительских божеств она уже вышла, а защита со стороны семейных богов мужа ей не светит. Поэтому, с языческой точки зрения, девушка, у которой помолвка не дошла до свадьбы, не столь опозорена, сколь обезоружена перед нечистью (понятно, что тот, по чьей вине такое случилось, никем, кроме как подлецом числиться больше не мог). До разрешения этой ситуации обманутая невеста оставалась самым мистически-уязвимым существом. Поэтому, в христианские времена брошенные у алтаря девушки, как правило, подавались в монастырь – ну, а куда же ещё идти человеку, у которого проблемы с защитой от бесов, как не под сень святого места?

Надо отметить, что термин «невесты» для обозначения девиц на этапе от помолвки до свадьбы получил широкий обиход и дошёл до нашего времени только из-за своей относительной нейтральности – невесты они и невесты, неизвестные они и неизвестные. А многочисленные менее политкорректные его синонимы потерялись по ходу истории. У нас, например, на Рязанщине, невест называли русалками, прямо указывая на их принадлежность к миру Нави.

Прежде, чем продолжить, необходимо разрушить один устоявшийся стереотип. Ныне культивируемое представление о русалках, как о женщинах с рыбьими хвостами, в корне ошибочно. У славян женщины с рыбьими конечностями (ещё их отличали зелёные, цвета тины, волосы и гипертрофированных размеров груди), обитающие в реках, озёрах и болотах, назывались водяницами. Они считались дочерьми водяного, руководящего данным водоёмом.

А русалки были себе вполне антропоморфными существами, с нормальным числом рук и ног. Это были навки – демоницы низшего ранга, которые размножались неполовым путём. Русалками становились девушки, умершие незамужними, или покончившие с собой из-за неразделённой любви. Не реализовав себя по-женски в этой жизни, они старались наверстать упущенное в другой (а заодно утянуть с собой в Навь как можно больше людей! ). Основным их занятием было караулить и соблазнять одиноких мужчин – вот и сидели они на ветках придорожных деревьев, высматривая очередную жертву (думаю, не надо объяснять, что для мужичка встреча такая ничем хорошим не заканчивалась).

Константин Маковский отлично представлял себе, как выглядят русалки, и изображал их так реалистично, словно сам побывал когда-то в их сетях.

Немногие счастливцы, избежавшие русалочьего морока, рассказывают, что излюбленное место их засад там, где дорога идёт берегом реки или озера или ныряет в овраг или лощину. Своего апофеоза русалочий беспредел достигает в Купальскую ночь – тут, уж, держи ухо в остро. Зато на зиму они впадают в анабиоз. Известна даже точная дата, когда они укладываются в спячку – на Покров.

Мне такое совпадение показалось крайне интересным, ведь, Покров знаменовал собой начало осеннего свадебного сезона. Этому существует вполне рационалистическое объяснение: к Покрову завершались сельскохозяйственные работы и хозяйство официально переводилось на зимний лад. Самое время для свадеб – закрома полны, досуга хоть отбавляй, темнеет рано… Но предки наши, гораздо тоньше, чем мы чувствовавшие окружающий мир, думаю, не могли не учитывать и сверхъестественных факторов. Смотрите, свадьбы начинались лишь после того, как русалки угомонились, чтобы не подвергать девушек-невест дополнительным угрозам со стороны нечистой силы. Как точно было выверено время минимального риска для отправки дочерей в Навь!

Отношение к русалкам-невестам было таким же, как к русалкам-навкам (или, в лучшем случае, как к покойникам). Считалось, что их прикосновение несёт ритуальную нечистоту, а взгляд – сглаз. Потому невест обряжали в саваноподобные белые рубахи с рукавами до колен, чтобы полностью закрыть кисти рук и исключить любой, даже случайный, контакт её с окружающими людьми и предметами. Цвет рубахи-савана обуславливался тем, что у славян именно белый был цветом скорби – богиня смерти Морена по совместительству являлась богиней зимы, и цвет снежного покрова стал цветом языческого траура. Даже я ещё, в последней четверти ХХ века, застал старушек, носивших в качестве знака своего вдовства тужильные (от слова «туго» - горе) косынки; они обязательно были белыми! А чёрный стал у восточных славян цветом скорби только после укоренения христианства. И, думаю, вы уже поняли, что нынешние белые платья невест – это не более, чем далёкий отголосок тех белых саванов. А для защиты от дурного невестиного взгляда, на неё надевали специальное головное покрывало полностью закрывавшее лицо – ныне оно трансформировалось в фату.

Романтические версии, что белый цвет символизирует чистоту, а фата – целомудренность невесты сочинены задним числом уже в эпоху викторианского ханжества.

Питаться невеста начинала из отдельной посуды, не садясь за общий стол. А если жилищные условия позволяли, то её вообще отселяли в чулан на всё время до дня свадьбы.

Контактировать с невестой на этом этапе дозволялось лишь её подружкам-сверстницам. Им и самим скоро предстояло заневеститься, поэтому терять им было нечего. Даже напротив, считалось, что сосватанная девка способна «передать руку» своим менее удачливым товаркам и тем самым приблизить их свадьбы. А, кроме того, в свадебном ритуале им отводилась особая роль – это именно они, подружки, а не родители и не родственники, должны были «продавать» невесту жениху.

Но если сейчас под девичником понимается некая развесёлая вечеринка, то во времена оны девичники были мероприятиями, мягко говоря, серьёзными. Если не сказать – заупокойными… Невеста, ведь, притворялась мёртвой и обряды над ней надо было проводить соответствующие. Поэтому весельем на тех девичниках и не пахло, а песни пелись надрывно-прощальные. Солировала сама невеста. В песнях она прощалась с батюшкой-матушкой, братцами-сестрицами, милыми подружками; мечтала получить в подарок саван; а себя именовала не иначе, как серой кукушкой (кукушка у славян была символом неприкаянной души – ей одной было позволено летать между Миром живых и Миром мёртвых; символика понятна! ).

Апогея эти девичьи посиделки достигали в последнюю ночь перед свадьбой. Невесту ещё раз оплакивали, выводили, наконец-то из чулана и, с плачем и причитаниями вели в баню. Здесь её мыли (коррелят обмывания покойника) и расплетали косу (символ девственности).

Серьёзный косяк от создателей мультфильма «Добрыня Никитич и Змей Горыныч»: незамужняя племянница князя Владимира изображена с двумя косами, которые были атрибутом замужних женщин…

…а жена Добрыни Настасья, напротив, с одной девической косой!

Последнюю ночь в родительском доме завтрашняя новобрачная спала на лавке в красном углу, головой под иконами (так тоже укладывали только покойников).

К. Маковский «Под венец».

Следующее утро начиналось с прибытия жениха. Ему надлежало вернуть свою избранницу из Царства Мёртвых, а потому сопровождала его в этом ритуальном, но многотрудном путешествии ватага приятелей. Дело представлялось, как полноценный военный поход. Жениха при этом называли «князем», а его товарищей – «боярами». Главными среди «бояр» были два опытных человека – дружка (один из женатых родственников жениха) и тысяцкий (его крёстный; во времена языческие это был, судя по всему, волхв).

Дружка был вооружён дубинкой или кнутом, которыми орудовал направо и налево, разгоняя нечистую силу (в автомобильный век кнут и дубинку заменила подача звукового сигнала; у кавказцев она дополняется стрельбой в воздух), а тысяцкий нёс кошель – ему предстояло оплачивать все расходы, которых требовал ритуал. Обоих их отличали длинные полотенца (рушники или ширинки), повязанные через плечо. На таких обычно в могилу опускали гроб, но сегодня дружке и тысяцкому предстояла обратная задача – вытянуть с того света невесту. Опять же, полагаю, вы узнали в ритуальных рушниках спутников жениха нынешние ленты свидетелей.

Впрочем, подъехав к дому невесты, жених и его спутники находили ворота запертыми, а перед воротами – толпу «хранительниц» из числа подружек невесты. Начинался долгий и мучительный торг. Сейчас «выкуп невесты» представляет из себя совокупность произвольных конкурсов на сообразительность, а в исходном своём варианте, видимо, это было строго регламентированное ритуальное действие, изображавшее снисхождение жениха в Нижний Мир. И загадываемые на каждом этапе загадки были не банальной проверкой на эрудицию, а своего рода кодом доступа для вхождения на следующий уровень. Ну, а если ответа на задаваемый вопрос у жениха и его свиты не находилось – приходилось откупаться деньгами или подарками. И это была обычная для древнего мира практика – абсолютно так же проводились шумеро-вавилонские мистерии, посвящённые путешествию богини Иштар в преисподнюю; нечто аналогичное описано в египетской «Книге мёртвых» и так далее…

Полный сценарий церемонии и характер задаваемых вопросов до нас, к сожалению, не дошли. Более-менее достоверно мы знаем только финальную часть ритуала, где жениху среди одинаково одетых девушек (игравших роль загробных спутниц невесты), укрытых одинаковыми головными покрывалами, необходимо было опознать свою возлюбленную – лишить её безликости, присущей мертвецам. На это давалось три попытки. Если все они успехом не увенчивались, то невесту хотя и отдавали, это считалось крайне недобрым знаком.

Завершала процесс выкупа «продажа сестриной косы». Продавцом выступал младший брат невесты или кто-то из детей мужского пола. Он усаживался рядом с невестой, занимая место жениха, и освобождал его только после получения мзды. Это и было «продажей сестриной косы» (под чем метафорически подразумевалась продажа её девственности). Сейчас эта часть свадебного ритуала искажена до неузнаваемости, но всё-равно кое-где практикуется. Как правило, сегодня это носит такой вид: когда молодожёны прибывают к праздничному столу, они находят свои места занятыми. Занимают их обычно два ряженых под жениха и невесту мужика, которые уступают молодожёнам их место только после длительных препирательств и шуточного торга.

Но вот, наконец, сценарий выкупа был отыгран, церемониал соблюдён и жених занимал своё выстраданное место. Родители девушки благословляли молодых. Жених забирал невесту и вёз её… не забудем, что невеста всё ещё играла роль покойницы – а потому, ну, куда ещё мог повезти её суженный, если не на кладбище?

Выход невесты из родительского дома обставлялся, как вынос тела. Мать, тётки и сестрёнки начинали голосить. Да, и невесте не возбранялось пореветь на дорожку.

Ф. Журавлёв «Перед венцом».

Молодую сажали на отдельную телегу или повозку; в некоторых регионах, для завершения образа покойницы, невеста ехала не сидя, а лёжа, положив голову на колени свахе.

В руках у невесты был веник. Он, во-первых, заметал следы, сбивая с толку нечистую силу; а, во-вторых, сулил богатство (для этого его надо держать ручкой вниз, а метёлкой вверх). Ныне веник трансформировался в более эстетичный, но менее функциональный аксессуар – букет невесты.

На передок повозки, в которой везли невесту, крепилась кукла (она и сейчас, как правило, украшает капот головной машины свадебного кортежа). Тут дело было в том, что, хотя, невеста считалась источником повышенной мистической опасности, одновременно в этот момент она была и сама максимально уязвима для злокозненных действий (мы говорили об этом выше – защита родительских богов на неё уже не распространялась, а покровительство богов мужа ещё не распространялось). И кукла на передке возка предназначалась для того, чтобы принять на себя сглазы и прочую отрицательную энергию, источаемую возможными завистниками (или, чаще, завистницами). Делалась кукла-реципиент, как правило, из соломы и по окончании церемонии её сжигали, уничтожая в очистительном пламени абсорбированный ею негатив.

Итак, свадебный поезд держал курс на кладбище… По кладбищам современные молодожёны не ездят, зато ездят по памятникам. У посещаемых памятников принято возлагать цветы и распивать шампанское. Собственно, мистический смысл происходящего от перестановки мест не изменился. Возложение цветов – это редуцированное жертвоприношение умершим предкам (дабы они умилостивились и без проблем отпустили временно пребывающую в Нави невесту в её Мир), а распитие спиртных напитков – это эквивалент поминальной трапезы в их честь (участники свадебной процессии в этот момент как бы находятся в Нижнем Мире и причащаются пищей мёртвых, чтобы те приняли их за своих).

Когда же благословение пращуров было получено, процессия направлялась к месту, где свершалось таинство заключения брака – в чисто поле. У язычников эта процедура была проста и незатейлива. Жениха и невесту повязывали рука об руку ритуальным рушником и волхв трижды обводил их вокруг ракитового куста (ракита – кустарниковый вариант ивы; а эпический ракитов куст (тот самый, под который серые волчки утаскивают детей, заснувших на краю), согласно славянской космогонии, был первым растением, появившимся на земле в начале творения) .

И вот мы подошли к тому, ради чего затеяли этот длинный разговор – к замкý. Во время хождения вокруг ракитового куста волхв читал особый заговор «на любовь». Я, конечно, знаю его целиком, но умышленно публиковать не буду, дабы какие-нибудь незрелые умы не дополнили свои экзерсисы с замками на Набережной ещё и чтением заклинаний. Напишу лишь главное – заканчивался этот заговор так: «…замыкаю мои приговорныя слова замком, а ключ кидаю в море-окиян под горюч камень Алатырь. Как морю не усыхать, камня не видать, ключей не доставать, по конец века». И в соответствии с законами имитативной магии, волхв брал всамделишный замок и, в подкрепление своих слов, запирал его на ключ.

А далее – внимание! – замок вручался невесте. Ей надлежало хранить его в потайном месте, чтобы какой-нибудь злопыхатель не открыл его, разрушив заклинание. Если замок открывался или даже просто ржавел, это считалось крайне неблагоприятным знаком для всей дальнейшей семейной жизни. Причём, злодеям не обязательно было вскрывать замок физически – на него могли наложить какое-нибудь блокирующее или деструктивное контрзаклятье. А обладатель «дурного глаза», например, мог сглазить заветный замок, как человека. Вот поэтому свадебные заговорённые замки прятали подальше от посторонних глаз и хранили в тайниках, а не развешивали их напоказ на парапетах самого посещаемого места в нашем городе!

А ключ от свадебного замка вручался жениху и его – ключ, а не жениха – полагалось утопить…

Вернёмся к началу нашего исследования – я специально заострил внимание уважаемой публики на том, что согласно представлениям наших предков все Миры, составляющие нашу Вселенную, были островами и каждый из них обтекала сакральная река. Так, Пекельное царство (Мир мёртвых) окружала река Смородина. Берега её соединял Калинов мост и ни один беглец из обители мертвецов не мог его миновать – другого пути оттуда просто не было. А потому апофеозом языческой свадебной церемонии был переезд через мост (не важно какой – в этот момент он играл роль Калинова моста и никакого другого) – это символизировало покидание Мира мёртвых и новое рождение жениха и невесты, уже как мужа и жены.

Это же считалось и последним испытанием. Причём, не у всех оно проходило гладко! Помните песню «По Дону гуляет казак молодой»?

… Вот слышу-послышу мосточки гудут,
Наверно, наверно невесту везут.
Наверно, наверно невесту везут.

Вот конь спотыкнулся и сшибся с моста,
Невеста упала в круты берега.
Невеста упала в круты берега.

Сперва закричала: «Прощай, мать, отец».
Второй раз вскричала: «Прощай белый свет».
Второй раз вскричала: «Прощай белый свет».

И в третий вскричала: «Прощай, милый мой,
Наверно, наверно, не жить нам с тобой.
Наверно, наверно, не жить нам с тобой».

Не отпустила Навь героиню этой песни! И такое бывало! А вы как думали? Что я тут с вами шуточки шучу?!

На мосту полагалось сделать остановку – испить ещё по чарке зелена вина. Это было уже причащение, как живой водой, пищей Мира живых, подтверждением своей к нему причастности, пропуск на вхождение в него. Это значило, что путешествие жениха в Мир мёртвых и вызволение оттуда невесты завершились удачно – поход окончен!

Отсюда с моста, как последний штрих, жених кидал в воду ключ от заговорённого свадебного замка, чтобы река унесла его в море-окиян на Буян-остров под Алатырь-камень. А достать его оттуда непосильно ни людям, ни демонам! Даже об этом обряде у нас осталась какая-то следовая память! Гены подсказывают нам, что надо заехать на мост и что-то с него кинуть… К сожалению, исполняется то, что осталось от этого ритуала, совершенно безобразно – свадьбы, посещающие Солотчинский мост, имеют обыкновение метать с него в Оку залпами пустые, только что распитые бутылки и смотреть какая первой выплывет с другой стороны. С мистической точки зрения – это ни хорошо - ни плохо, с эстетической – отвратно, а с экологической – вредно…

С моста свадебный кортеж уже без остановок вёз молодую жену к её новому дому. Но встречали его, как похоронную процессию: повозкам в обязательном порядке следовало проехать между двух костров для очищения (в это пламя летела и соломенная кукла с передка экипажа невесты), а всем пассажирам – вымыть руки ключевой водой, как после посещения кладбища (именно ключевой – вода, текущая из-под земли, и огонь, сошедший с небес, равносвященны и обладают одинаковой очистительной силой).

Родители жениха встречали молодых… нет, вы не угадали, не караваем! Каравай – это эрзац, бледное подобие исходного ритуального свадебного яства курника, с которым каравай ничего общего кроме формы не имеет.

По своей структуре курник представлял из себя многослойный пирог (второе его название было более говорящим – «царский пирог»), в котором слои начинки разделялись блинами. Слоёв должно было быть 7 (почему объяснять надо? ), а вот состав их мог варьироваться. Обязательными были только два.

Вот так выглядит курник (в исполнении супруги автора).

Первый канонический слой начинки, как понятно из названия блюда, составляло куриное мясо. Курица считалась символом плодородия (особенно, женского) и сравнение славянской женщины с курицей до «галантного века» оскорбительным не было (точно так же, как наши дамы не видят ничего предосудительного в том, что их называют «рыбками» и «кисками»). Настоящее имя птицы, известной нам под псевдонимом «курица», было кокошь (она же говорит «ко-ко-ко» - поэтому и кокошь) и чтобы перенять их производительную силу, славянки даже носили специальные головные уборы – кокошники (у некоторых это получалось настолько хорошо, что гулящих бабёнок кое-где до сих пор называют курвами). Поэтому молодожёнов не только встречали курниками, но и в первую брачную ночь с собой в спальню обязательно давали жареную курицу (может быть, вы обратили внимание на этот эпизод в кинофильме «Юность Петра», в сцене первой свадьбы будущего реформатора).

А второй обязательной начинкой курника была каша. Крупа символизировала изобилие. Но об этом чуть позже…

Курников, кстати, пекли два – один жениху, другой невесте. Изначально их украшали половой символикой. Когда на Руси восторжествовала христианская мораль, изображения половых органов стыдливо закамуфлировали под человечков и цветочные бутоны, но их подоплёка осталась узнаваема безо всякого Фрейда.

Не было и обычая откусывать от курника (якобы, кто больше, тот и будет главой в семье). Курники разламывали над головами молодых. При этом каша-начинка высыпалась на них, суля достаток в семье. Хотя, думаю, на гипотетический достаток волхвы Х века списывали не меньше, чем академики века ХХ-го. Не стоит забывать, что кашей обычно клали поминальные требы умершим предкам. Тем самым чурам, которым предстояло принять под свою опеку новоприбывшего члена семьи. И, вполне вероятно, что ритуал с кашей изначально был жертвоприношением невесты семейным божествам мужа, с целью задобрить их. Со временем, когда курники вышли из обихода, кашу заменили на зерно; сейчас и зерно ушло в прошлое, а жениха и невесту посыпают конфетами, деньгами и лепестками роз – но от внешних перемен, как известно, внутренняя наполненность обрядов не меняется.

В дом молодую жену новоиспечённый муж должен был занести на руках. К феминизму или даже к банальному почтению к женщине это никакого отношения не имело – таким образом окончательно сбивалась со следа нечисть. Был след и оборвался…

К. Маковский «Боярский свадебный пир».

Кстати, родственники невесты в первый день на свадебном пиру не присутствовали; даже родители. Они появлялись назавтра, когда молодых после первой брачной ночи уже помыли в бане. Совместная помывка в бане преследовала цели не только гигиенические, но и ритуальные (обратите внимание, у любого шага был внутренний, сакральный подтекст! ) – это был архаичный обряд поклонения духу воды, который в числе прочих отвечал за плодородие молодой пары. Здесь же, в бане волосы молодой жены, распущенные на девичнике, заплетали в две косы (опознавательный знак замужней бабы) и убирали под кичку (головной убор взрослой женщины; отсюда и слово «кичиться», то есть несколько необоснованно чем-то сильно гордиться).

К приходу жениной родни молодые должны были быть уже за столом. Родственники жены появлялись шумно, с шутками-прибаутками, в сопровождении толпы ряженых. Ряженые как раз и изображали духов семейного очага родителей невесты, разгневанных пропажей девки. Вели они себя наигранно сердито, по-хозяйски досматривали все углы – «искали свою ярочку», следы которой «видели у ворот». Разумеется, не находили, а после поднесения хлеба-соли, вроде как, милостивились и поиски сворачивали. Была девка и не стало; умерла, так умерла…

А раз умерла, то и посуду, из которой ела мнимая покойница, надо было утилизировать. Делали это прямо в пиршественном зале; на глазах у гостей разбивали чашки и плошки в мелкие осколки – на счастье! Чем больше получалось осколков, тем больше детишек молодой паре это сулило. А этот обычай – бить посуду на счастье – мы блюдём, пожалуй, с большим энтузиазмом, чем все остальные.

Ну, а дальше… это только сказки кончаются свадьбой. А в жизни свадьбой всё только начинается! И, ведь, это далеко не аллегория, что холостой и женатый – это два разных человека. А, уж, когда родителем становишься – и подавно… И на каждом этапе что-то в тебе умирает, а что-то нарождается. А если старое не умрёт, то и новое не народится.

Хотя есть ещё и такая категория как вечное. Свадебная кутерьма, например. Мы давно уже не помним значения большинства ритуалов, исполняем их неправильно, но, ведь, всё-таки исполняем! И ни христианство ничего не смогло с этим поделать, ни советская власть. Это радует! Это означает, что мы живы, как народ, а наши предки живы в нас, как в своём продолжении!

Что-то нам в их ритуалах может показаться сейчас абсолютной дикостью. Многим романтическим особам, предполагаю, резанула по глазам информация, что белое платье происходит от савана, а букет невесты – от веника. Но так и наших предков покоробило бы при виде замков, вывешенных на ограде Набережной. А, главное, как бы мы, со своей колокольни, не воспринимали бы их действия, надо признать, что они всё сделали правильно. Иначе бы мы с вами сейчас тут просто не сидели!

Орлов Владимир.